ина на ладан дышит. Администрация не ремонтирует, новую не приобретает, потому что зачем, если никто не ездит?
– Вы меня извините, Константин Петрович, но, похоже, меня сейчас стошнит от вашего занудства, – на правах больного Ян решил высказать, что накипело, и не прогадал. Верный клятве Гиппократа сосед только снисходительно кивнул и притащил из кухни огромную кружку чая с лимоном, а пока Ян пил, сбегал в магазин.
Есть совсем не хотелось, но Коршунов своим тонким психопатическим чутьем как-то угадал, принес трехлитровую банку персикового сока с мякотью и детское питание. Они были холодненькие и кисло-сладкие, а главное, не требовали пережевывания, что имело ключевое значение, ибо носом Ян дышать не мог.
Ян то забывался сном, ярким и пугающе похожим на явь, то просыпался, не до конца понимая, кто он и где находится. Константин Петрович часто заходил к нему, приносил воду и градусник и казался тоже не совсем реальным.
Один раз Коршунов вместо чая почему-то принес черновик статьи Яна, включил верхний свет и заявил, что статья – полная серость и из Колдунова никогда не выйдет научного работника. Ученую степень он, конечно, получит, но это будет диссертация ради диссертации, не более того.
Ян хотел возмутиться в том смысле, что от кого я это слышу, но внезапно оказался в комнате один и так и не понял, приснился ему Константин Петрович полностью или он вырубился в заключительной части его монолога.
Потом вдруг привиделась Полина Георгиевна, и снова Ян не понимал, во сне это или наяву. Знал, что она мертва, но ведь это знание тоже могло ему присниться…
Полина Георгиевна ехала в трамвае. Увидев ее в окно, Ян яростно замахал ей и побежал вслед, но Полина Георгиевна отвернулась, поудобнее перехватив стоящую у нее на коленях безразмерную клетчатую сумку.
На остановке Ян вскочил в трамвай, подбежал к Полине Георгиевне, но та снова отвернулась, спрятала глаза и не захотела с ним разговаривать, потому что он внезапно снова оказался на улице, а трамвай убегал по рельсам, раскачиваясь и звеня.
Улица была Яну совсем незнакома. Стояли желтые сталинские дома с колоннами, обрамленные деревьями с сочными кронами, солнце заливало пейзаж, так что глаза почти слепило, но почему-то не встретилось Яну ни одной живой души, кроме Полины Георгиевны в уехавшем трамвае.
Оглядевшись, он вспомнил, что обязательно надо спросить, где Наташа, рванулся с места, но трамвай уже исчез из виду и куда направился – непонятно, потому что на улице больше не было рельсов.
Тут у Яна закралось подозрение, что, наверное, он все-таки спит, и навалилось темное беспамятство, в котором были еще какие-то мучительно яркие видения, к утру, слава богу, исчезнувшие без следа.
Утром стало немного полегче. Обязанности головы все еще исполняло ведро с цементом, и шатать начинало от одной мысли о том, чтобы встать с кровати, но все-таки Ян начал ориентироваться в окружающей обстановке и самом себе относительно верно.
Принеся ему на завтрак стакан чаю и вареное яйцо, уже очищенное от скорлупы и помещенное в стакан, Константин Петрович сказал, что вынужден идти на сутки, зато за Яном приедет ухаживать Соня Бахтиярова. Ян стал отмахиваться так сильно, как только мог.
– Еще не хватало Соню тащить в этот чумной барак, чтобы и она заболела! Я прекрасно справлюсь один.
– Вы думаете?
– Конечно! Сегодня-завтра отлежусь, благо выходные, а в понедельник уже на работу пойду.
– Ну-ну, – усмехнулся Коршунов.
– Не ну-ну, а точно. Нормально себя чувствую, даже сейчас прямо встану.
– Ян Александрович, не мое, конечно, дело, но если вы сейчас встанете, то в понедельник на работу пойдете только в качестве объекта для гражданской панихиды.
Нехотя признав справедливость этого замечания, Ян согласился остаться в кровати, но повторил, что сиделка ему не нужна.
– Я предупредил Соню, то есть Софью Сергеевну, что вы можете быть заразным, но это ее не остановило. Дайте-ка я вам свежее белье постелю, кстати.
Ян отмахнулся, но Коршунов решительно потянул за угол простыни:
– Дама придет, неудобно.
Пока Константин Петрович заправлял пододеяльник, Ян сидел у письменного стола и ел яйцо всмятку, не чувствуя вкуса. Устал адски, но, сообразив, что если Соня решила за ним ухаживать, то остановить ее вряд ли получится, все-таки дополз до ванной и умылся. Отдышался на табуреточке и побрился, зная, что щетина здоровому человеку бывает к лицу, а больному придает гораздо более изможденный и трагический вид, чем есть в самом деле.
По ощущениям будто отстоял сутки у операционного стола, но зато Соня не испугается, увидев его физиономию.
Константин Петрович совал ему градусник, но Ян и так чувствовал, что у него жар, и не хотел мерить температуру, чтобы не расстраиваться.
Горько заметив, что в жизни не встречал такого капризного пациента, хоть и работает, между прочим, с детьми, Коршунов отбыл на дежурство.
Ян остался один на один с бессилием и бездельем. Последние годы жизнь его была не просто насыщенна, а набита под завязку, времени вечно не хватало, и теперь он понятия не имел, что делать со свободными часами, особенно когда у тебя нет сил ни на что, даже на чтение. На всякий случай взял первую попавшуюся книжку, проверил – нет, буквы расплываются перед глазами. Сил не хватало даже злиться на свое бессилие, он полежал, бесцельно глядя в потолок, да и заснул.
Разбудила его Соня, и в первые секунды Ян решил, что все еще бредит и перед ним привидение, ибо только они обладают даром проникать сквозь запертые двери, но она сказала, что Коршунов оставил ключ в почтовом ящике.
Соня оказалась не такой педантичной и навязчивой сиделкой, как Константин Петрович. Убедившись, что жизни Яна ничто не угрожает, она захлопотала по хозяйству.
Сквозь дрему до него доносился шум воды, звон посуды, потом Соня запела, негромко, но с чувством, пропуская слова и по десять раз повторяя одно и то же, как делают люди, когда думают, что их никто не слышит. Чуть позже по дому поплыл аромат куриного супа, и Ян, несмотря на ломоту во всем теле и головную боль, вдруг поймал редкий момент абсолютного и спокойного счастья, когда то, чего ты ждешь, вот-вот должно произойти, а ты еще не знаешь, как оно будет, и чувствуешь, что в принципе обойдешься и тем, что есть.
Соня принесла ему клюквенного морса и объявила, что ближе к вечеру застынет кисель. Ян обрадовался. Есть совсем не хотелось, но всегда приятно налить в кисель молока и посмотреть, какой получится узор.
Закончив с делами, Соня села на краешек его кровати и потрогала лоб:
– Ян, у тебя не меньше тридцати девяти. Ты весь горишь.
Он улыбнулся:
– Я вообще горячий мужчина.
– Принести градусник или аспирин?
– Пусть организм борется.
– Хоть чаю с малиновым вареньем? Из фамильных, между прочим, погребов. Мама лично собирала.
– Я недостоин.
– Но я все-таки сделаю. А давай еще уксусом тебя оботрем?
– Давай уж сразу в формалин, чего мелочиться?
Соня засмеялась, но все же принесла мисочку, от которой разносился резкий уксусный аромат, смочила носовой платок и осторожно протерла ему виски, запястья и ступни. Ян не верил во все эти бабушкины рецепты, но факт есть факт, ему действительно стало легче. Даже кислый запах показался приятным и бодрящим.
– Это еще ничего, – засмеялась Соня, – буквально цветочки. А раньше помнишь, как простуду лечили? Чихнуть не успеешь, сразу ноги в кипяток, а под нос тебе раскаленную картошку.
– Меня заставляли синим йодом горло полоскать.
– Легкотня.
От возмущения Ян приподнялся на локте:
– Ага, знаешь, какой противный?
– Да знаю, знаю. Но мои предки предпочитали термическое воздействие химическому, а в целом ратовали за комбинированное поражение. Чтобы уж для гарантии.
– Горчичники еще, помнишь, были. Чуть зазевался, и тебя всего облепят, как буженину, – улыбнулся Ян, одновременно содрогаясь от жутких воспоминаний детства, – и в шерстяные носки полкило горчицы насыплют, когда они и без нее прекрасно кусают!
– Ага. И ни за что не снимут ни на секунду раньше срока. Хотя польза в них при простуде нулевая.
– Для пневмонии еще туда-сюда.
– С натяжкой да, помогают, если человек обездвижен, – Соня вздохнула, – горчичники еще могу принять, но вот банки… В них-то какой смысл?
– Самый прямой. Летом по пляжу с кружочками на спине ходить.
Засмеявшись, Соня поправила ему одеяло:
– Ну, кружочков у меня не осталось, а след есть. Однажды мама ставила банки, увлеклась и ватку с одеколоном намотала не на железные ножницы, а на деревянный карандаш, а когда подожгла, то карандаш быстро прогорел и весь огонь упал мне на спину.
Ян вздрогнул:
– Больно было?
– Кажется, нет. Я больше испугалась, что мне попадет.
– За что?
Соня пожала плечами:
– Мне всегда попадало, когда что-то шло не по плану. Но в тот раз обошлось, только шрам остался. Маленький совсем, почти не видно. А может, уже и совсем не заметно, я ведь свою спину редко вижу.
– А можешь показать? Я скажу, заметно или нет.
– Зачем?
– Просто. Чтоб знать.
Он думал, Соня снова засмеется, но она повернулась к нему спиной и подняла футболку.
– Правда почти не видно, – сказал Ян, присмотревшись, – чуть-чуть только. Будто маленькая комета.
– Да ну тебя.
– Правда, очень похоже. А позвоночник как Млечный Путь.
Он осторожно, едва касаясь, провел ладонью по узкой Сониной спине. Думал, она засмеется, переведет в шутку, но Соня молча взяла его за руку.
– Я тебя люблю, Соня, – сказал Ян.
Она улыбнулась.
– Правда люблю.
– У тебя просто высокая температура.
– Это не влияет.
– Но я все-таки сделаю на это скидку.
– Не надо. Я понимаю, ты не хочешь мне верить из-за Наташи…
Соня по-детски приложила палец к губам:
– Тсс, Ян, я знаю, что ты скажешь. Что там у тебя было наваждение, божественное чувство, которому ты не мог сопротивляться, а я твой хороший давний друг, плюс еще немножко нравлюсь тебе как женщина.