– Ты кушай, кушай блинчик, – перебила тетя Люся, – вот, возьми со сметанкой и вареньицем.
– Спасибо.
– Возьми-возьми, пока горяченький.
Блинчик оказался действительно вкусный, круглый и кружевной, как салфетка, и Костя съел пару штук не без удовольствия, и еще полчаса отнекивался от тетки, явно поставившей перед собой цель нафаршировать его блинами под завязку, как рождественского гуся.
Наконец, взглянув в окно, она провозгласила, что дождь перестал и пора собираться.
Костя попробовал замешкаться, но очень быстро стало ясно, что почтенная Людмила Марковна покинет квартиру только в его обществе.
Неловко пожав Наде руку под суровым взором тетки, Костя вышел на лестницу, проклиная правила хорошего тона, предписывающие проводить это чудовище хотя бы до автобуса. За час общения с тетей Люсей он устал больше, чем за сутки у операционного стола.
В гробовом молчании, лавируя между черными лужами, в которых отражалось черное небо и желтые хризантемы фонарей, они дошли до остановки. На горизонте не просматривалось ничего похожего на общественный транспорт, и Костя сделал вид, будто изучает ассортимент закрытого киоска «Союзпечати», чтобы не поддерживать со своей попутчицей идиотские разговоры, но тут его сильно дернули за рукав:
– Ты давай Надьку мне не обижай, – сказала тетя Люся, – она же сирота у нас, без матери росла, ты знаешь?
Он кивнул.
– Сироту обижать грех.
– Да я…
– Вот попробуй только!
– Людмила Марковна…
– Я сказала, ты услышал. Все. Точка. А дальше не дай бог тебе дурное сделать. Надя же у нас наивная, святая душа, у нее все люди хорошие, и все правду говорят, главное дело.
Вглядевшись в даль, Костя увидел спасительный желтый квадратик автобуса.
– Я знаю, как себя вести, Людмила Марковна.
– Да что ты?
– Представьте себе.
– Смотри у меня! – тетя Люся погрозила ему пальцем, как ребенку. – Если что, я так представлю, что мало не покажется. До самого высокого начальства твоего дойду.
– Клянусь вам…
– Ты намотай на ус и не клянись. Слава богу, жизнь прожила, цену вашим клятвам знаю.
Костя ничего на это не ответил, посадил тетю в автобус, а сам побежал домой, разгоняя усталость и волнение. И всякие дурные мысли.
Соня любила кофе, и по этому случаю Ян раскопал в недрах хозяйского буфета турку и ручную кофемолку, пылившиеся там без дела явно не один десяток лет. Археологические находки пришлось оттирать с помощью пемолюкса почти целый час, пока не сошла вековая грязь, а турку Ян для пущего эффекта отполировал еще зубной пастой.
«Используй то, что под рукою, и не ищи себе другое», – гордо продекламировал Ян, любуясь сияющими приборами.
Сам он тоже был не прочь попить хорошего кофейку, но тратить на это двадцать минут драгоценного времени казалось глупым, пока он был один. А теперь, с Соней, все изменилось, он вспомнил, что кипение убивает кофе, а для полного раскрытия вкуса надо положить щепотку соли с перцем, – и прочие обрывочные сведения, невесть как застрявшие в его голове. Всю жизнь ленившийся лишний раз заварить себе чай, теперь он безо всякого понукания бежал в кухню, молол зерна, высыпал в турку из слегка перекосившегося от времени, а оттого трудно вынимающегося ящичка ароматный порошок, заливал кипятком и грел на минимальном огне, внимательно и терпеливо ожидая, когда с тихим шипением начнет подниматься плотная коричневая пена.
Тем временем Соня одевалась и выходила в кухню, брала у него из рук чашку, слишком большую для хорошего кофе, вдыхала аромат и улыбалась.
Яну казалось, что это не просто кофе, а ритуал, начало их семейной жизни, вроде свадьбы и обмена кольцами. Что-то важное, за что можно будет удержаться в трудные времена. Посмотреть Соне в глаза и спросить: «А помнишь, как я варил тебе кофе?» А она скажет: «Да-да, и еще молол его на такой дурацкой старинной кофемолке!» – и жизнь сразу станет немножко легче.
Ян был счастлив сейчас и ждал счастья в будущем, единственное, что немного бросало тень на его безмятежное существование, так это слишком свободный график дежурств Константина Петровича. Мог бы и почаще на смены выходить, не развалился бы, считал Ян, но пока свободная квартира выпадала им с Соней не больше раза или двух в неделю.
… – Может, останешься? – спросил он. – Я хотел бы с тобой проснуться.
Соня с улыбкой поставила чашку на стол.
– Подожди, напросыпаешься еще. Еще тошнить будет от моей помятой физиономии.
– Правда, Сонь. Ты же официально моя невеста…
– Вот именно, невеста, а не жена. Приличия надо соблюдать.
– Ханжество какое.
– Не ханжество, – произнесла Соня назидательно, – а условности, благодаря которым существует цивилизация.
– Благодаря лицемерию она существует, хочешь ты сказать?
– В каком-то смысле да.
– Ну ладно, что поделаешь.
С тонкой улыбкой Соня заметила, что, если он хочет войти в семью, пусть привыкает носить маску.
– Ладно, ладно, – проворчал Ян.
– А вообще, я до сих пор не уверена, что мы с тобой делаем правильный выбор, – вздохнула Соня.
Ян понял, что она говорит серьезно, и сел напротив.
– Почему, Соня?
Она пожала плечами:
– Не знаю, дорогой. Опять такое чувство, будто я ничего не решаю. Снова должна тебе, должна своим родителям, твоим родителям, и, как ни повернусь, все буду виновата.
– Я, конечно, не специалист, но то, что ты говоришь, это невроз, Сонечка.
Она рассмеялась, как показалось Яну, нарочито:
– Сама знаю. Ах, Ян, скажи, тяжело иметь медицинское образование. Вот так живешь-живешь, считаешь себя уникальной, а свои переживания божественным откровением, а потом сходишь на цикл психиатрии, и вуаля! Все как у людей, оказывается. Это у тебя отсюда, это оттуда, и никакой свободы воли, а тупо подчинение законам бытия.
– Под такой разговор вина бы выпить, – Ян тоже сделал вид, что засмеялся, – но раз ты за рулем, то, пожалуй, еще кофейку сварю.
– Я бы покурила.
– Во-первых, это очень вредная привычка. И коварная. Сигаретка от нервов, сигаретка с друзьями, после тяжелой работы вообще грех не перекурить, и сам не заметишь, как втянулся.
– Хорошо, не буду.
– А потом, Константин Петрович вернется с дежурства, учует табачный дух и убьет меня. И все твои сомнения разрешатся самым естественным образом.
– Да ну тебя! – перегнувшись через стол, Соня звонко поцеловала его в щеку. – Не сердись, пожалуйста, просто я тебе доверяю, вот и делюсь.
– Ну и правильно. Между прочим, я, как мужик, очень хорошо тебя понимаю. Как бы ни любил девушку, а все равно перед свадьбой нет-нет да и нагрянет такое щемящее чувство, будто ты бычок, а тебя загоняют в стойло, чтоб кастрировать.
– Ужас.
– А то, – Ян встал, насыпал в кофемолку зерен и принялся яростно крутить ручку. Старые ножи спотыкались, застревали, и порой приходилось сильно дергать и трясти архаичный прибор.
– Так ты тоже боишься?
Он потряс головой:
– Нет. Сейчас – нет. Ты дала мне много времени все обдумать и побороть свои страхи.
– Спасибо, Ян, за откровенность.
– А вообще это перед любым важным решением так, – сказал он, последний раз надавив на ручку, – как бы ни был уверен, что сделал правильный выбор, а перед точкой невозврата все равно страшно.
Соня подошла к нему и обняла, уткнувшись лицом в плечо.
– Спасибо, Ян, – повторила она тихо и невнятно, – ты извини, пожалуйста, что я все так на тебя вываливаю, но, знаешь, не просто ориентироваться в обстановке, когда двадцать пять лет перед тобой был единственный выбор: или жить по чужой указке, или не жить вообще.
Ян положил свободную руку ей на талию, и, пока следил, как поднимается в турке пена, перед глазами плыли картины их общего будущего. Как он варит кофе утром, а Соня приходит к нему в халатике и растрепанная, так же прижимается, и они обсуждают предстоящий день. Или трудный случай. Или просто молчат.
– Нам хорошо друг с другом, правда? – спросил он. – Значит, надо жениться. Логика простая.
– Но мы же с тобой никогда не мечтали друг о друге, – вздохнула Соня, – не сходили с ума.
Ян покрепче притянул ее к себе, поцеловал и, конечно, не уследил. Турка превратилась в маленький вулкан, с шипением извергла из себя коричневую лаву и залила конфорку.
– Уйди, я все уберу, – захлопотала Соня.
– Давай подождем, пока остынет.
– Ничего, я знаю, как не обжечься. Сядь, посиди.
– Вообще-то у меня на ближайшие пятнадцать минут были другие немножко планы.
Соня, уже схватившая рукавичку и примерявшаяся, как взяться за горячую решетку, чтобы не обжечься, внезапно остановилась:
– А и правда… Никто же меня здесь не обругает.
– Никто, Соня. Пойдем.
Потом они лежали и смотрели на луну. Она тяжело висела в небе, озаряя комнату тихим мертвенным светом. Ян обнимал Соню, невольно пересчитывая ребра, сильно проступавшие под кожей.
– Ты похудела, что ли?
Она пожала плечами.
– Так волнуешься?
– Теперь уже не так. Наверное, ты прав, действительно неважно, кто о ком мечтал, если люди стараются жить дружно. Может, бог даст, мы с тобой и будем как старосветские помещики.
– Конечно. Я тебя люблю, Соня.
– И я тебя. Как умею. Я ведь говорила тебе, что я очень холодный человек?
– Не один раз.
Соня засмеялась:
– Правда, Ян. В сущности, я женский вариант Константина Петровича.
– Ну и отлично. Я с ним жил и прекрасно себя чувствовал.
– Это потому, что ты добрый и теплый. Как солнце. А мы с Костей как луна. Сияем только отраженным светом.
Почему-то эта избитая метафора не показалась Яну пошлой и неуместной, и он развил тему:
– Луна тоже важна. Даже очень. Солнце светит всем подряд, а луна – тем, кто вынужден идти в темноте.
– Глубоко…
Ян улыбнулся:
– Кое-что могем! Не забывай еще про всякие там приливы и отливы. В общем, Соня, прорвемся как-нибудь.