– У тебя стереотипные представления о рабочем классе.
– Ну хорошо, хорошо, сдаюсь! – засмеялась Соня. – Я профессорская дочка, не знающая реальной жизни, блатная до мозга костей, но ты со своими демократическими взглядами почему-то выбрал меня, а не пэтэушницу с черными стрелками вокруг глаз, адским начесом и юбкой короче трусов, которая в самом лучшем случае думает, что Эрих Мария Ремарк – это муж и жена, а, скорее всего, даже не подозревает о существовании такого писателя.
– Потому что я полюбил тебя, а не ее, – хмуро буркнул Ян и сквозь полуоткрытое окно выдохнул дым в осеннюю тьму.
Отговорившись тем, что она после суток, Надя целый день пролежала в кровати, бездумно глядя в стену и думая, что завтра придется возвращаться в прежнюю жизнь, которой она больше не хотела жить.
Папа несколько раз осторожно кашлял под дверью условным кашлем, чтобы и не разбудить, и в то же время сообщить, что обед готов. Точно так же кашляла и Надя, когда папа был после суток, а она просто дома.
Она знала, что вечером папа обязательно позовет ее бегать, и не просто пригласит, а заставит, потому что надо готовиться к соревнованиям. Отстоять честь коллектива, который облек ее доверием и возложил надежды. «Вся надежда на Надежду!» – смеялся папа над своим незамысловатым каламбуром, видно, очень хотел дочкиной победы.
Придется соскребать себя с кровати и идти на пробежку, попутно придумывая какой-то благовидный предлог, почему Костя не придет с ними тренироваться. Сегодня не придет и больше никогда.
Сквозь свинцовую тяжесть горя она слышала, как папа в кухне поел один, помыл посуду, стараясь не греметь тарелками, и тихонько прокрался к себе в комнату. Наде стало стыдно, что, притворяясь спящей, она заставляет его так осторожничать, только лучше так, чем разрыдаться у него на глазах.
По радиоточке в кухне кончились новости и надтреснутый мужской голос запел: «Думайте сами, решайте сами, иметь или не иметь».
Песня ударила так точно в больное место, что Надя закрыла голову подушкой. Господи, неужели были времена, когда эта песенка казалась им с братом веселой и смешной и они распевали: «Оркестр гремит колбасами, трубач выдувает снедь, думайте сами, решайте сами, дура я или нет». А мама смеялась, но быстро делала строгое лицо и говорила, что переиначивать стихи нехорошо. А потом снова смеялась.
«Теперь-то уж думать нечего, ясно, что дура», – тяжело вздохнув, Надя свернулась клубочком и закрыла глаза, надеясь, что сон хоть на часок вырвет ее из этой реальности, в которой ей было так больно и страшно, что сердце разрывалось.
Почему, зачем с ней это произошло? Судьба подразнила, показала счастье и тут же вышвырнула на мороз безнадежности.
Хоть бы на неделю, хоть бы на день раньше, когда она еще не верила, что это происходит с ней на самом деле и что их с Костей общее будущее возможно…
Надя долго запрещала себе верить, что все всерьез. Что поцелуй в материальной был, а не привиделся ей от усталости. Что она действительно вдруг понравилась Косте непонятно за какие достоинства.
«Не верь, не привязывайся, – нашептывал ей здравый смысл, – ведь прощаться придется не только с мечтой, а и с человеком. Не очаровывайся, не строй планов, а лучше всего и не начинай с ним встречаться, не поддерживай его минутную блажь».
Но Надя была влюблена, поэтому и очаровывалась, и строила, и поддерживала.
Много она себе напридумывала, но то, что Косте с ней хорошо, не было просто фантазией влюбленной девушки.
Она была ему нужна, он к ней тянулся, это она чувствовала, хоть и всеми силами пыталась убедить себя, что ошибается.
Радость, которой озарялось его лицо при ее появлении, была ненаигранной. Даже папа, пожилой человек, и тот заметил, как Костя на нее смотрит. «Боюсь, не за спортивными достижениями сюда бегает этот молодой человек», – смеялся он.
И Надя поверила, что мечты сбываются. Что ждет ее не тусклая судьба, а интересная, как в книжке, жизнь рядом с любимым человеком, которому она будет верной соратницей и даже сподвижницей. Она позволила себе опьяняться надеждами, разошедшееся воображение рисовало упоительные картины будущего, Надя построила себе прекрасный воздушный замок и поселилась в нем, но позавчера все химеры развеялись.
Костя позвонил немножко раньше назначенного для пробежки часа, попросил спуститься, и по его сухому тону она сразу поняла, что что-то не так, шла на подгибающихся ногах.
Он сказал, что лучше будет расстаться сейчас, пока они не успели привязаться друг к другу слишком сильно. Надя вонзила ногти в ладони, чтобы не плакать и не спрашивать, что она сделала не так. Она слишком любила Костю, чтобы унижаться перед ним.
Из последних сил прошептала: «Хорошо, давай расстанемся», – развернулась и пошла домой.
Он шел следом, кажется, говорил, что любит ее, но они слишком разные люди, и если останутся вместе, то кому-то из них придется перестать быть самим собой, а это тяжело. Так что лучше сейчас, чем через двадцать лет мучительной совместной жизни.
Кажется, самообладания хватило на то, чтобы сказать Косте, что он не обязан ничего объяснять. К счастью, в этот момент она дошла до парадной, и он не увидел ее слез.
Как-то она переночевала и даже поспала. Смешной у нее мозг, как долго не понимал, что они с Костей вместе, так же долго и осознавал, что счастье кончилось.
На этой запоздалой реакции Надя и продержалась до утра и следующие сутки на работе. Костя старался не попадаться ей на глаза, а когда все же приходилось общаться, отводил взгляд, а она не могла поверить, что перед ней чужой человек и эти руки больше никогда ее не обнимут.
Работа отвлекала от переживаний, но когда, сдав смену, Надя вышла на улицу, горе навалилось на нее всей своей свинцовой тяжестью.
Пора возвращаться в жизнь, с которой она уже мысленно простилась, но и это невозможно. Два раза в одну реку не войдешь и восторженной детской влюбленности не вернешь. Теперь надо привыкать к тому, что Костя не прекрасный герой ее мечты, а человек, который ее бросил.
Сможет ли она видеть его каждый день? Вряд ли. Что ж, три года после училища она отработала, имеет полное право поменять место службы. Например, в приемнике ее ждут на полную ставку. Работа там, конечно, сумасшедшая, но зато не придется сердце надрывать, глядя на больных детей, и коллектив не такой склочный, что тоже немаловажно.
Главное, Кости не будет рядом, и рана в конце концов заживет.
«Да, заживет, – упрямо повторила Надя, – потому что, как говорила мама, это горюшко не горе. Горе – это когда близкие болеют и умирают, когда ребенок страдает, а ты ничем не можешь ему помочь. А парень бросил, это так… Неприятно, но не смертельно. Рано или поздно я это пойму, только, похоже, не сегодня».
Захотелось сесть и покачаться из стороны в сторону, как при зубной боли, Надя еле удержалась.
Мучительно падала тишина. Надя знала, что ничего не будет, но все же в самом тайном уголке души надеялась, что Костя позвонит и скажет, что передумал. А еще она знала, что если встанет, то первым делом подойдет к телефону и наберет его номер и своим унижением перечеркнет все хорошее, что между ними было.
Чтобы не поддаться искушению, Надя подтянула коленки к груди и обхватила руками, воображая, будто она в смирительной рубашке.
«Уехать бы… На выходные в Москву… Ночь туда, ночь обратно, воскресенье там побродить… В Мавзолей сходить, а то я ни разу не была, а ходят слухи, что Ленина скоро закопают… Да все равно куда уехать, лишь бы подальше от дома и от телефона. Можно будет утешать себя, что Костя звонит, а меня нет, такой легкий наркозик из ложных надежд себе дать, а там – время лечит… Хорошо бы, только в воскресенье этот дурацкий кросс, на котором я буду рядом с Костей, а он сделает вид, будто мы вообще не знакомы».
Тут раздался звонок в дверь, и Надя вздрогнула. Неужели он?
За те несколько секунд, что папа шел открывать дверь, в Надиной голове пронесся целый табун мыслей, самой отчетливой из которых была необходимость привести себя в порядок, прежде чем показываться возлюбленному на глаза, но не успела она сесть, как в прихожей раздался зычный голос тети Люси:
– Женя, поставь зонт сушиться! Опять льет как из ведра, еле добралась!
– Тише, Надя спит после дежурства.
– А ночью она что будет делать? Слоны слонять, а завтра день опять наперекосяк? Сколько раз я ей твержу, пришла, часик отдохнула, и все, хорош, держись до вечера. Только так можно при суточном графике более-менее режим соблюдать.
– Люся, не ори, прошу тебя. Она только легла, – приврал папа.
– Знаю я твое только легла! Все балуешь и не понимаешь, что это уже во вред, а не на пользу.
– Идем чайку попьем.
Надя почувствовала, как сердце заливает едкая волна ненависти к тетке. Вот благодаря кому ушел Костя! И не надо быть семи пядей во лбу, чтобы это понять. Хотя бы потому это ясно, что он бросил ее сразу после того, как познакомился с тетей Люсей, которая для нее любимая тетя, а для любого другого человека наглая и нахрапистая баба. Ничего удивительного, что Костя пришел в ужас от перспективы породниться с нею. А когда они ушли вместе, один бог знает, что тетка ему наговорила в своей непосредственности. Пугала парткомом или в лоб спрашивала, собирается он жениться или нет. Или еще какую-нибудь бестактность придумала, что в голову не придет нормальному человеку.
Господи, ну кто просил ее приходить? Почему она выбрала именно этот день для визита? Хотя ясно почему. Папа рассказал, что теперь они тренируются втроем, а тетка сложила два и два и специально приперлась, когда он на дежурстве, чтобы помешать грехопадению племянницы. Зачем, господи? Ей давно не шестнадцать лет, и она имеет право распоряжаться своей жизнью самостоятельно.
Как тетка не понимает, что она взрослый человек и больше нельзя ее, как мебель, переставлять с места на место по собственной прихоти?
Громкий теткин смех ударил, как ножом. «Лезешь к нам, как свинья к корыту! – мысленно огрызнулась Надя. – Кто тебя звал, кто просил ломиться в запертую дверь?»