Тоже вопрос!
Через год после нашего разговора с Випсанием Агриппой, я получила письмо. В наших краях письмо, да еще из Рима — событие почище набега сармат. Из Рима! Через четыре моря, через три реки...
Письмо я ждала. Гай Юлий Цезарь Август должен был утвердить то, о чем мы договорились с Агриппой. Делать нечего, клыки Волчицы уже вцепились в наши берега.
Цезарь Август утвердил договор, но писал не об этом. В Риме сейчас составляют историю, большую историю из многих книг. Государственное дело, как без этого? Но что написать о Спартаке, не знают. Кто, откуда, а главное, чего хотел?
Не знают. А знаю ли я?
Впрочем, что Спартак! Вместе с письмом Цезаря Августа мне прислали отрывок из этой, пока еще не написанной истории. Какой-то Тит Ливии, тезка друга моего Гая, расстарался. Наверно, хотел, чтобы я исправила, дополнила, уточнила. А вышло так, что я целый день смеялась. Казалось бы, над чем? Война, кровь, гибель тысяч — и виновных, и безвинных. Но я не нашла там ничего — почти ничего из того, что помнила и что можно считать правдой. Еще одна сказка, причем не очень умная — не только в большом, но и совсем в малом. Когда я прочла, что беглые гладиаторы, «подобно диким зверям», устроили себе убежище на вершине Везувия...
«Подобно диким зверям»! Интересно, бывал ли этот Ливии хоть раз на Везувии? Или хотя бы мимо проезжал?
Парень у ворот в длинном, не по росту легионерском панцире узнал сразу, махнул рукой. Не улыбнулся. Улыка на посту не полагается, но я сразу почувствовала: не так, что-то совсем не так.
Оставалось тоже махнуть рукой, но не в ответ, а сопровождающему, ехавшему рядом со мной от самой дороги. Сторожевая служба здесь неслась образцово, Феликс Помпеян и тот бы одобрил. Посты у дороги, скрытые за деревььями, еще один в угловом доме в самом начале главной линии поселка.
Гостей встречали, званых, понятно. Об остальных — докладывали. Впрочем, таковых почти не было.
Издалека Везувий похож на обычную гору, разве что повыше прочих. Серая вершина, лысая, как голова очередного мудреца, зеленые склоны в пиниях и соснах. Но это издалека, вблизи же начинаешь понимать, что вершина и склоны — лишь колпак, похожий на тот, что киликийцы (б-р-р-р!) носят. А под колпаком — поселок, даже целый городок. Десятки вилл, побольше и поменьше, разбежались вдоль дороги, расползлись между зелеными рощами. Даже не десятки — больше. Славный город Везувий, пусть без префекта и сената.
Вот в этом городе мы и поселились. Первые дни после гибели капуанского ополчения он пустовал, но когда самым смелым, высунувшим из укрытий любопытные носы, пояснили, что грабить и резать никого не будут, зато станут за все платить, город Везувий воскрес. Вначале присматривались, затем ожил рынок, а потом добрые люди стали намекать, что незачем добычу продавать всяким забродам — и здесь цену подходящую дадут. Когда же мы вместе перезимовали, обитатели вилл вообще сделали вид, что семь десятков беглецов из Батиатовой школы жили тут изначально, от сотворения мира. Правда, к этому времени нас стало уже слегка побольше. Так что устроились мы, прямо как в городе Рупесе. Тихо, спокойно, скучновато даже.
Несколько вилл, самых богатых, так и остались пустыми. Видать, не зря. На одной из них и поселился Крикс.
Жить на Везувии? Скоро это станет пословицей, — обмоллвился как-то Учитель.
Интересно, что Он имел в виду?
На мое «Здравствовать и радоваться!» он даже не обернулся. Затем левая рука с браслетом дрогнула, неохотно поднялась.
— Крикс! — обиделась я. — Стоило через море плыть!
— Извини, Папия. Здравствуй!
Губы коснулись моего виска, большая твердая ладонь погладила волосы.
— Хорошо, что ты жива, храбрая девочка! А у нас...
Это я уже поняла. У нас...
— Мегалий умер. Два часа назад.
— Умер?!
Мы были на войне, хотя война пока еще только тлела, но ребята гибли — и в лихих налетах на ветеранские виллы, в стычках с излишне смелыми сторожевыми постами. Но Крикс сказал — «умер»!
Мегалия я почти и не знала. Давний приятель Крикса, седой, как и он, кажется, тоже воевал. Крепкий, широкоплечий... Таким не положено умирать на соломенной подстилке!
— А главное... Главное, что придется солгать. Всем! Скажу, что Мегалий погиб в бою и что тело... Тело мы не нашли. Похороним его тайно, ночью. Будут только свои, даже тебя пригласить не могу. Извини! Скверно...
Я ждала, мгновения текли, бежали, уходили, но Крикс молчал. Что-то было не так, совсем не так! И дело не только в этой нежданной смерти.
— Поговори с Эномаем, если хочешь.
Не выдержала — вздрогнула. Что тут происходит?
— Плохо, моя Папия, плохо...
И все. Отвернулся, плечами дрогнул. Плохо!
А я-то думала, Носящий Браслет станет расспрашивать. Да что там расспрашивать — вытряхивать из меня все начнет. Не из Капуи же я вернулась!
Он даже не вспомнил.
А если бы я тогда спросила? И его, и остальных? Если бы узнала? Может, еще было не поздно?
Как-то Учитель рассказал... Нет, не притчу, просто историю. Века три назад афиняне решили захватить Сицилию. Зачем, не так и важно, главное — не вышло у них ничего. Корабли — в щепки, вояк — в каменоломни. Так один умник, про то узнав, первым в Афины приехал да и порадовал: мол, победили, мол, Сицилия наша. Те от радости праздник на всю Грецию устроили — а через два дня и правда докатилась. Взяли умника, стали на дыбу подвешивать, а он и говорит: «Чем недовольны вы, афиняне? Благодаря мне лишних два дня повеселились».
Вот и я повеселилась.
...Старые колонны, невысокие пинии у крыльца, тихий плеск мраморного фонтана.
Дом.
Никогда не думала, что мой дом — первый в жизни дом — будет именно таким. Не комнатушка в гостинице, не навес, под которым прячешься от случайного дождя. Дом.
Здесь почти всегда пусто, дверь хотя и не настежь, но на простой задвижке, очаг редко вспыхивает угольями. И добра всего ничего: сундук (старый, от прежних хозяев остался), где скучают наряды сиятельной, чтоб ей провалиться, Фабии Фистулы, серебряное зеркальце на столе (мое, несиятельной!), серый плащ Эномая поверх ложа...
И все-таки дом. Наш дом.
Вилла эта так пустой и стояла, еще до того, как мы на й пожаловали. Старому хозяину трубачей позвали, а наследнику не с руки — то в Капуе он, то в Апулии. Вроде скотом торгует или еще чем, не так и важно. А вилла всем хороша: и пиниями, и тишиной — и тем, что именно тут мы с моим богом первую вольную ночь провели.
Рискнула — съездила в Капую да и сняла виллу, по всем правилам, с табличками деревянными, с печатью эдила на шнурке. На десять лет сняла — чтобы не мелочиться. И мыслишка была, под сердцем шевелилась: не просто торговцу деньги за аренду плачу — десять лет счастья покупаю. Подумать — смешно даже. И Эномаю моему тут бывать не с руки, в лагере он со своим отрядом. И я заглядываю не каждый день.
А все-таки не смешно.
Дом...
Его плащ на ложе, мое зеркальце на столе. Пусто, тихо.
Осторожно прикрыла дверь.
Седло — не седло, сбруя — не сбруя...
— Не побоишься, госпожа Папия?
— Господа на Капитолии! Сколько же раз просила, ребята!..
Просила — а называют. То ли просто дразнятся — веселые они, ребята-спартаковцы. То ли о деде-консуле не забывают, только все «госпожа» и «госпожа».
Переглянулись, хмыкнули. Тот, что постарше, лишний раз ремни поправил.
— Ну смотри, девочка. Высоко лететь!
Сама знаю — высоко, потому и вверх не смотрю, не смотрю, и по сторонам не стану. Вот сейчас зажмурюсь.
— Понеслась!..
Ой! Хорошо, что зажмурилась вовремя. Смотреть, впрочем, не на что — видела уже. Старшой трижды за веревку сигнальную, из виноградных лоз сплетенную, дернул, где-то там, наверху, у самого неба, такие же крепкие ребята взялись за ворот.
Ой!!!
До вершины Везувия локтей двести. Не от подошвы, понятно, — от Конской Прихожей. Сюда, к Прихожей, я верхом доехала, а дальше, к главному лагерю, лишь тропа — между камней плутает, к небу ползет. А к чему ползти, когда сверху можно ремни скинуть да к седлу приспособить...
Ой... Только бы глаз не открывать, открыла уже однажды. Красиво, конечно, пол-Кампании под ногами. Только плохо, что под ногами. Говорят, будто некоторые высоту любят, пьянит она их, не хуже фалернского пьянит, но только я... Нет, не открою глаза, не открою!
Хорошо хоть не трясет. Ровно ворот вертят, приспособились за год.
Подъемник этот в первый же месяц смастерили. Попался умелец — из греков, из самой Александрии. Там у них не дома, горы целые, а маяк, тот, что на Фаросе-острове, всех гор, говорят, повыше. Вот и...
Ой! Кажется, скоро. В животе пусто, в горле сухо, под ногами... Нет, и думать не хочу о том, что там, под ногами.
— Эй, парни, глядите, кого неводом принесло! Здравствовать и радоваться, госпожа Папия! А ну-ка, Реса, бегом к Спартаку. Пускать не станут, скажи, что, мол, прибыла...
Камень под сандалиями. Кто-то расстегивает ремни. Открываю глаза.
Про наш подъемник Тит Ливий — тот, что сейчас в Риме историю сочиняет, папирусами шелестит, — тоже вписал. Перепутал, понятно. Кто-то ему поведал, будто сплели мы на одну ночь веревки из виноградных лоз, и в пропасть скинули.
Не полениться бы Титу Ливию, проверить. Чего, казалось, проще? На Везувий съездил бы, лоз нарезал, спуститься попробовал. Что с них взять, со сказочников этих? Как-то мы со Спартаком-младшим Аристотеля разбирали, так тот вообще учудил — написал, будто у женщин зубов во рту меньше, чем у мужчин.
Жена ему, что ли, беззубая попалась?
Здравствуй, Спартак!