«Тогда»... Тогда от этого сна осталась лишь боль, тягучая, ноющая, — у самого сердца. С трудом смогла встать, Испугался, хотел бежать за лекарем.
Вспомнила.
Дать сигарету, обезьянка?
Да.
Щелчок зажигалки, горький дым во рту. Учитель рядом, совсем рядом, но я его не вижу, это просто сон.
...Не вижу Его, не вижу себя. Вместо сигареты еле заметный тлеющий уголек. Просто сон. Просто сплю.
— Кто это, Учитель?
— Ты, Моя обезьянка. Ты, которая умерла год назад Тебя нашли возле старого храма, сразу же после того, как ты плеснула кровь на алтарь. Хотели взять живой, за тебя полагалась награда, но ты пыталась драться.
— Вижу.
Знакомый бар, знакомый столик. Я уже сидела здесь, ожидая Хэмфри. Но сейчас я не сижу — стою. Избитая, окровавленная девчонка — босая, в рваной тунике с ножом в руке. Нет, не с ножом — со спицей-заколкой, той самой, памятной. Глаза закрыты, на левой щеке — черное пятно.
— Твое кресло пустует, Учитель.
— Не важно. Ей — тебе! — некуда спешить. Ты спрашивала, сколько раз умирала Лилит? Об этом она скажет на Суде, а Я покажу, сколько раз придется умирать тебе, Папия.
— Учитель...
Пойдем.
Иду.
Знакомые бараки, знакомая дорога. За спиной — широкая площадь, куда каждое утро приходят автобусы, чуть в стороне — калитка, через которую хотел уйти доктор Андрюс Виеншаукис. А впереди что? Там я еще не бывала.
— Значит, первый раз я должна была умереть той ночью? И если бы не Ты...
— Не спрашивай. Смотри.
Смотрю.
Там — площадь, тут — поле. Обычное поле, обычная осенняя грязь. Вдали — река, за рекой... Ничего нет за рекой — туман.
— Ты... Ты решил показать мне это, Учитель, потому что я... Потому что мы поссорились?
— Угу. Ты ссоришься с крысой, прежде чем растоптать ее?
Крысой, даже не обезьяной... Впрочем, мне все равно, мне все равно. Не мне одной — тем, кто здесь, тоже.
Повозки, повозки, повозки. Странные повозки, я их не видела, огромные телеги без лошадей. Подъезжают, останавливаются, высаживают приехавших, уезжают, уступая место все новым, новым, новым... Повозки? Пора вспомнить, все вспомнить! Не повозки — грузовики, грузовые авто. Люди сидят прямо в кузовах, держатся за деревянные, покрытые зеленой краской борта. Остановился. Уехал. Остановился. Уехал. Остановился...
— Видишь?
— Вижу.
Вижу — не удивляюсь. Ни тому, что на ней — на мне! — надето, ни седой пряди, выбивающейся из-под нелепой шляпы. Сколько ей — мне! — лет? Тридцать? Больше?
Женщина в коротком клетчатом пальто неловко ухватилась за борт, чуть не упала, кто-то помог, поддержал. Женщина в клетчатом пальто шагнула в толпу, уже начавшую неумело строиться, скользнула по мне невидящим, мертвым взглядом. Не узнала. Позвать? Но это же сон, просто сон.
А если узнает? Если она оглянется?
Не оглянулась. Не узнала.
— Это случится скоро, Моя обезьянка. Не удивляйся, сейчас ты спишь и видишь все не своими глазами — чужими. Тебя запомнят именно такой — запомнят перед тем, как забыть навеки.
— Крысу раздавили, Учитель? Это все?
— Не все, ученица.
Вновь под ногами дорожка в истоптанном гравии, по сторонам — клумбы в засохших пожелтевших астрах. Кажется, прошлый раз там кого-то закопали, здесь тоже убивают... Прошлый раз? Позапрошлый? Это же просто сон?
— Сюда!
Барак? Нет, просто палатка, обычная, похожая на легионерскую, только отчего-то зеленая, как борта грузовикрв. Около нее стоит, отвернувшись, женщина в незнакомом серо-зеленом плаще, подпоясанном ремнем. На голове странная узкая шапка, похожая на рыбью спину.
— Смотри!
Смотрю — женщина медленно поворачивается.
Твоя третья смерть, обезьянка. Сигарету дать?
Да.
Не узнала — и узнать не могла: окровавленный труп, ни лица, ни рук. На черной от крови груди — незнакомый яркий значок, блестящий металл, белая эмаль.
...Еле заметный уголек у лица. Нащупала губами фильтр, затянулась, закашлялась.
— Такой меня увидят?
— Такой тебя увидят. Хватит?
Мне все равно, только хочется курить. Незнакомые сигареты, совсем не те, что мы курили с Самой Марлен.
— Ты сама этого хотела, обезьянка. Не удивляйся! Ты думала о войне, о когортах Клавдия Глабра, боялась подвести товарищей, но это просто — рябь на воде. В глубине, под темными водами, твои мысли были о другом.
Не спорю, и как я могу спорить? Меня нет, все, что осталось живого во мне, — гаснущий уголек, сизый горький дым.
— Я не звал тебя, Папия, ты пришла сама. Пришла — и увидела. Сон — загадка, даже для Меня, загадочнее Смерти. Все-таки Отец творил вас, обезьян, по Своему образу и подобию.
— Обезьян? — Обида проснулась, дернулась мертвецом в старом саркофаге. — А может, крыс, Учитель?
Негромкий смех. Из пустоты, из сизого дыма начал медленно проступать Его лик.
— Ученица Папия! Я никогда не говорю зря — и никогда не говорю, чтобы обидеть. Вы, люди, подобно крысам, заселили Землю — самое прекрасное из всего, что создал Отец. Я и Мои братья можем давить вас, изгонять, иногда — подкармливать, натравлять одних на других, выращивать из таких, как ты, «крысиных волков». Но обижаться? Подумай сама!
Думаю. Странно, вокруг все исчезло: палатка, барак, осенняя грязь. Но что странного — это сон, я во сне, сон во мне.
— Подумай и о том, что вы, люди, не боги и не Сыны Божии. Вам не вместить всего. Лилит суждено вечно лелеять печаль свою и ненависть свою, а ты... Ты можешь просто сойти с ума, обезьянка. Поэтому думать об этом ты станешь не сейчас, после. А пока лучше забыть все, что видела, такое ни к чему помнить. Живому — не стоит. Вновь смех. Теперь я вижу Его — обычного, в темном плаще, в широкополой дорожной шляпе.
— Думай о Клавдии Глабре. Задачка на два действия, Папия, причем не из самых трудных. Твои римляне любят повторять: имя — это судьба. Решай!
Сигаретный дым густеет, застывает недвижным камнем, забивается в горло. Дышать! Дышать! Дышать!!!
Воздуха...
— ...Это все оттого, что голову весь день сушишь, госпожа Папия. Точно тебе скажу. Весь день сушишь, всю ночь сушишь. А за лекарем я все-таки схожу.
— Не надо, мой Аякс. Просто... Просто приснилось, я даже не помню, что именно. Приснилось, ушло. Римляне говорят: имя — это судьба.
— Папия, да о чем это ты? Какое имя, какая судьба?!
— Судьба — наша. А имя — «Жаворонок».
— Я тебя правильно поняла. Квинт? Они стоят в Каламации, набрали еще сотню легионеров, Клавдий Глабр выступил перед городскими декурионами, посоветовал не бояться, не паниковать... Пять когорт, шестой нет. И никто не знает, где она.
Имя — это судьба, имя — это судьба, имя — это судьба...
Ласточек нет, в белом от жары небе — пусто. Летний зной разогнал народ с улиц, вымерли Помпеи, город-лупанарий, город греха. Мне нет до тебя дела, Помпеи, до твоих черепичных крыш, до твоих узких улиц, до твоей судьбы, до твоего имени. Вчерашний бой я проиграла. Се дняшний — не имею права.
Имя — это судьба!
— ...Ну, а потом еще трое римлян вваливаются, и сразу орут, девок, мол, давай, винишка давай, гулять будем, потому как серебро завелось, кошель разрывает. Взяли трех «волчиц», не глядя даже, одну косую, вторую...
— Погоди, Аякс. Ты снова сказал «римлян»? Трое римлян?
Имя — судьба, когорта «Жаворонок» — наша судьба Сулла назвал лучшую когорту «Мстители» — тоже судьба обещание, угроза. Квинтилий Басс послан набрать лучшую когорту, особую. Но почему «Жаворонок»?
— Римляне и есть, потому и сказал, Папия, что ты велела обо всем рассказывать, не пропуская. Отставники из колонистов, кому Сулла проклятый землю нашу нарезал. Морды красные, возле ушей — мозоли от шлемов, не говорят — орут. Не спутаешь! Много их там было, и в соседней таберне тоже, и в той, что через улицу. Местные, которые оски и кампанцы, притихли, к стенкам жались.
— Римляне? Отставники? Точно здешние, не из Рима? Имя — судьба, имя — судьба. Почему «Жаворонок»?
У Диуса Патера, Отца богов, священная птица — орел, у Маурса Великое Копье — петух, у Юноны — гусь, у Венеры — лебедь и воробей. Нет, не то, не то!.. Ворона — символ хитрости, когорта «Ворона» звучит!
— Точно здешние, из колонистов. Они еще меж собой орали, мол, урожай плох, рабы ленивы, а мы, Суллы Великого вояки, все равно гуляем и гулять будем. И пели еше про Орла своего легиона, что, мол, к небесам рвется. Может, приехали урожай продавать?
— Сейчас июнь, Аякс, хлеб еще на полях. И урожай был плох, сам же сказал.
Нет, не боги, не их спутники, просто птица, птица жаворонок. И все же Клавдий Глабр назвал когорту «Алауда». Имя — судьба!
— А потом драка случилась, те трое ее и затеяли. Поймали мальчишку, что между столов бегал, — к себе потянули. Хотим, мол, свежатинки кампанской опробовать. Тот в крик, отбиваться начал, а они орут: мы вас всех, кампанцев драных, перепробуем, рано вы Суллу Великого забыли. И что ты думаешь? Утащили мальчишку, никто не вступился. Один еще к хозяину подошел, стал вино его хаять. Мол, дрянь — не вино, сусло прокисшее, в Ноле лучшее наливают, мы там позавчера все мехи и пифосы осмотрели, все перелакали... Нола, город такой. Знаешь?
Ты сказал, Аякс... Он сказал: «Мы там позавчера». Мы?! Позавчера?!
Жаворонок, жаворонок... Птичка с хохолком, пятнистая грудка, серые крылышки. Ничего в тебе особенного нет и быть не может. Прилетаешь весной раньше всех, песни поешь над полем.
Стой!!!
Прилетаешь весной раньше всех? Раньше всех?!
Имя — судьба.
— ...Да ты не слушаешь, госпожа Папия.
— Не слушаю, Аякс. Вспоминаю. Что наш Феликс говорил, а?
— Много чего. А уж смотрел на тебя!..
— Он говорил, что прибыл для набора войск. Он говорил... «Отсутствие обученного контингента», точно. И что объявлен какой-то особый набор. Помнишь?