— Только... Последнее это дело, госпожа Папия, — ждать. Оно, бывало, стоишь, выхода на арену ожидаешь...
— Мы давно на арене, мой Аякс. Не спеши! Слушай, пыль-то откуда? Никогда не видела, чтобы так много...
Не спешить! Легко сказать, не спешить. Перед битвой — еще ладно, а когда бой начался? Твои друзья уже воюют, им в лицо Смерть глядит, а ты!..
Но тогда, в те далекие жаркие дни, и вправду никто не торопился. Что случилось, я поняла быстро: ветераны Квинтилия Басса заняли дорогу, которая на Везувий ведет, но дальше не пошли. Ждут! Понятно чего — Глабра ждут. И Спартак не торопится — тоже ждет. И Глабра-претора, и момента нужного.
Значит, и нам с Аяксом подождать следует. Хоть и прав одноглазый — последнее это дело. Ведь там, на Везувии, все наши: и Крикс, и Каст, и Ганник, и Спартак. И Эно-май тоже там.
Почему-то за него я не волновалась. Совсем. Мой белокурый бог на войне, я тоже. Мы хотели этого, надеялись, мечтали. Все идет правильно.
— Стой, девочка, да! А ну стой! Стой, говорю!..
Ага, сейчас! Вот прямо-таки посреди улицы колонной коринфской замру.
— К-куда-а?!
И — лапища тяжелая на плече. Это уже хуже. Вот гарпии с даймонами! И Аякса куда-то унесло.
… Не куда-то, конечно. Сама ему, одноглазому, велела в дом к декуриону нашему наведаться — к привратнику знакомому. Вдруг там еще один «источник» заплещет? Вроде бы ни к чему мне охрана — две улицы всего-то и пройти С таберны дядюшки Огогонуса. И на тебе!
— Покажись-ка, цыпочка, да!
Пьяный? Пьяный, конечно, прямо вакхант. Дух, как из пифоса, рожа красная, в прыщах. При бороде — не из римлянин, значит. Но и не из наших. Говор чужой, сразу слышно.
— А ничего!
Скользнула чужая ладонь по груди, по бедрам. Дернулись пухлые яркие губы.
— Сойдешь! Десять ассов — только чтобы на все соглашалась. Пошли!
Для таких случаев мне Аякс и требуется. Только случай есть, Аякса же нет. И не будет, по крайней мере скоро. Далеко дом Феликса — за Форумом, за цирком.
— Чего стоишь, подстилка, да? Десять ассов мало? Остальное оплеухами добавлю, да.
Точно добавит! Все ясно, как на фреске, — торговец заморский, то ли грек, то ли сириец, завернул в Помпеи уд почесать, только-только в гостинице пристроился, только-только винца хлебнул. На охоту вышел.
На помощь звать? Пуста улица, не докричишься. И кто в добром городе Помпеях за «волчицу» вступаться станет, тем более незнакомую? Поглядела прямо в рожу его, в глаза, похотью срамной полные. Если бы про оплеухи не помянул, можно было бы и добром дело решить. А так... Не люблю, когда женщин бьют!
— Ну пошли, красавчик!
Улочку эту я сразу приметила. Даже не улочку — переулочек малый. Слева стена, справа стена. Маленький переулочек, всего на тридцать шагов. Ничего, мне хватит.
— Стой! (
Чего, прямо здесь? Ну городишко, срам один, да.
Это точно, сладкий мой. Срам! Поглядела вверх, туда где между стенами вечернее небо белело. Откуда-то столь ко пыли? Даже на зубах хрустит.
Посмотрела вперед — пусто. Назад — тоже пусто.
Ладно, здесь так здесь, да. Скидывай тунику.
Сейчас, сердце мое, сейчас! Нож у пояса... Ладно, и заколкой обойдусь. Не впервой!
… Тебе нельзя молиться, Учитель. Ты не станешь слушать нас, бесхвостых обезьян, не станешь слушать Своего брата, даже приказ Отца для Тебя — не всегда приказ. Тысяча тысяч быков — для Тебя не жертва, Ты меряешь, взвешиваешь и делишь миры, что Тебе моя просьба, просьба беглой рабыни, мечтающей о том, о чем не смеют мечтать даже цари? Поэтому я не буду Тебя ни о чем просить и жертвовать Тебе ничего не стану, но поступлю, как Ты поступаешь. Закон выше приказа, выше любви, выше всякой мольбы, только у меня свой Закон, Учитель, в нем всего одна заповедь, и проста она, как сама смерть. Рим должен погибнуть, погибнуть, погибнуть, и волку выть на Капитолии! Когда тонешь, хватаешься за соломинку. Когда дерешься насмерть, бьешь врага заколкой для волос. Поэтому я попрошу Другого, того, кому любы жертвы, люба кровь, и смерть тоже люба, того, кто обещал помочь. Да не откажет!..
— Эй, ты чего, девочка?!
— Диспатер, Отец Подземный, Невидимый, даруй нам, поднявшимся против проклятой Волчицы, победу. Прими, то, что я даю!
Под ним острые камни, и он на острых камнях лежит в грязи. Он кипятит пучину, как котел, и море претворяет в кипящую мазь; оставляет за собою светящуюся стезю; бездна кажется сединою. Нет на земле подобного ему; он сотворен бесстрашным; на все высокое смотрит смело; он над всеми сынами гордости...
Ему нужны слуги, и он готов за это платить.
— Маурус-заступник! Да у тебя же... У тебя... Вся туника в крови! Госпожа Папия!..
— Угу. Так что там у нашего декуриона, Аякс?
Думала, не засну.
И вправду, куда спать? До Морфея ли лежебоке в так ночь? Там, у Везувия, наконец-то началось. Все что мы готовили, ради чего рисковали, страдали, гибли. Там воскресшая Италия, ее бойцы, ее вожди. Там... Но все-таки заснула — сразу, словно покрывалом черным накрыли, словно под лежаком деревянным пропасть разверзлась. А может, и не словно.
...Автобус зарычал, дернулся, медленно тронулся с места. Грязь, грязь, грязь, холодная, непролазная, гиблая.
Осень...
Стряхнула с рукава пальто темное пятнышко мокрой земли, не спеша отступила назад. Моего имени не было в бесконечных списках, зря я простояла битый час на залитой грязью площади. Странно, почти хотелось, чтобы меня все-таки вызвали. Сесть в автобус, закрыть глаза, ни о чем не думать... Чего еще можно хотеть?
Ты ли это, Папия, внучка консула?
Я, все-таки я. На ногах — что-то непонятное, то ли короткие калиги, то ли... То ли просто мужские ботинки. Быстро слова вспоминаются! Ботинки, пальто (короткое, в черную и желтую клетку), сигареты.
Закурила.
Все? Представление закончено, можно идти в бар «Хэмфри», деньги еще есть, надо будет взять коньяку, согреться.
Осень, осень...
— За что? За что, да?
Еще и этот — старый знакомец. То есть не старый и не знакомец вовсе. Стоит рядом, не уходит. В черной бороде — нежданная проседь, вместо плаща — старый ватник с дырой на спине. Сходил, значит, по девочкам, грек-сириец.
— Ты... Ты! Ты меня убила, убила, да! Убила!!! ^
— Убила, — соглашаюсь в двадцатый, наверное, раз. — Не тебя первого. И не последнего наверняка. И что? Меня тоже убьют и других не пожалеют.
Дергается черная борода, плачет грек-сириец.
— Всего-то и хотел с девочкой позабавиться, да! Десять ассов хотел заплатить. Десять ассов, десять!
— Асс у тебя — асса ты стоишь, — вздохнула. — А как в автобус садиться станешь, подумай напоследок, хорошо ли женщин покупать за десять ассов. Жил свиньей — как свинью и зарезали.
__ Ты меня убила, убила, да!
Ну вот опять!
— Женщин всегда покупали. Всегда, да! В чем я виноват? В чем? Разве я это придумал, да?
Плачет? Плачет! Вот чувствительный попался!
— Ладно, так и быть, расскажу тебе притчу. Не поймешь — твое горе. А притча такая. В городе Силоаме...
— Не понимаю, Учитель! Объясни. Разве это притча? И Силоам — где это?
— Ох обезьянка... Силоам — даже не город. Так, городок в три дома возле Иерусалима, у горы Сион. Там есть знаменитый водоем, целебный, к нему каждый день приходят сотни людей. И вот однажды башня, что стояла возле источника, рухнула...
— ...И задавила восемнадцать человек. Это я поняла. И что? Они были в чем-то особо виноваты? Как Ты говоришь, грешны?
— Думаешь, что эти люди были грешнее всех прочих, что так пострадали? Нет, говорю тебе, но, если непрочие не покаются, то так же погибнут. Впрочем, даже если покаются — все равно погибнут.
...Что говоришь, да? Разве это притча? В притче должна быть мораль, должен быть смысл, да! А ты меня просто убила, убила. Да!
— В том-то и притча, что никакой морали нет. И смысла нет. Не лезли бы они под башню ветхую, может быть, еще год-другой прожили. И ты прожил бы, потешил бы ремень свой мокрый, пока к Спартаку на крест не угодил. Не повезло, со мной встретился!
— Ты...
Отвернулась, бросила окурок на мокрый гравий дорожки. Хватит! Еще раз услышу — опять прирежу. Здесь можно, знаю.
— Госпожа Папия Муцила?
Ого! Тихо подошли, не заметила. Не увидела, не услыхала даже.
— Разрешите на несколько слов?
Трое — похожие, словно братья Ресы, только иные совсем. Здешние — на «вы» обращаются. И одеты дивно: плащи кожи черной, шляпы без полей, тоже черные. Без полей, зато с козырьком. Оружие при поясе — не наше, громкого боя. А ко всему — блестки серебряные — на плечах и возле ворота. Приглядишься — вроде как две молнии рядом.
Власть, сразу видно!
Не спорю. Киваю, в сторону отхожу все по той же дорожке гравиевой. Двое на месте остались, третий, не иначе старший, ко мне шагает.
Рука у козырька. Улыбка. Ой, не хотелось бы мне второй раз такую улыбку увидеть!
— Госпожа Муцила! Наш фюрер... вождь велит вам передать, что жертва принята. Позвольте уточнить формулировку?
Что?! То есть не «что», конечно. Вон, те двое греку-сирийцу уже руки, бедолаге, крутят. Но почему «формулировка»?
Белый листок, черные значки рядами. Откуда только достал?
— Итак, вы сказали: «Прими то, что я даю». Подтверждаете?
— Не покаются — погибнут, покаются — все равно погибнут. Где же выход, Учитель?
— А кто сказал, что у вас, обезьян, есть выход? Разве тебе не известно, Папия, чем кончается жизнь?
— Но прожить можно по-разному, правда?
— Угу. Зачем Я только связался с тобой, Папия Муцила?