т хозяину дать мне тридцать копеек, и я очень удивляюсь, что хозяин этого не слышит. Я хочу плевать на огонь этого человека, который не понимает самых простых слов. Тьфу, тьфу!
Но в это время отец подал ему что-то завернутое в красный лоскуток. Старый волшебник пересчитал, зачмокал своим беззубым ртом и забормотал дальше:
— Я ведь говорил тебе, Керемет. Вот погоди, завтра мы заколем тебе жеребенка, самого лучшего во всей округе жеребенка. Не старую слепую лошадь. Э, нет! Ты садись себе на нее и уезжай. Я даю тебе хороший совет.
Но в открытую дверь кто-то по-прежнему смеялся и буйно хлопал в ладоши.
Начали варить мясо. Елыш смутно чувствовал как кто-то всунул ему полусонному в рот теплый кусок курятины. Он судорожно, вместе со слезами, проглотил и снова впал в тяжелое забытье…
— Вставай! — услышал он вдруг над собою голос отца. — Поедем Карабаша кричать.
Елыш открыл глаза и увидел, что их дом полон мужчин и женщин.
В сенях стоял его старший брат Степан, который пришел с русской стороны. Он был крещеный и жил по-русски. Елыш любил его за то, что у него в доме была русская печь, медный самовар и чайная посуда. По обыкновению, он хотел к нему приласкаться, но на этот раз глаза Степана были сердитые.
— Э, уйди! — сказал он. — Не то и тебя приколю вместе с лошадью.
Елыш увидал у него в руках острый длинный нож, которым режут овец. На дворе, шурша соломой, крутила метель. Степан вышел из сеней вслед за ним. Несколько собак кинулись ему навстречу и стали лизать его руки.
— Почуяли! — злобно проворчал он и подошел к Пегому, который дожидался, заложенный в сани.
— Такую лошадь резать! — продолжал он, обращаясь к отцу, и похлопал Пегого по крупу. — Давай лучше менять. Ни за что пропадет лошадь.
— Пускай! — сказал отец слабым голосом и тоже положил руку лошади на круп.
Пегий повел шерстью и начал дрожать всем телом. Собаки подняли протяжный вой.
— Чует свою смерть, — заметил Степан.
— Ничего не поделаешь! — вздохнул отец. — Садись, Елыш! Поедем Карабаша кричать.
— Эх, хороша лошадь! — крикнул Степан, отворяя ворота. — Колоть жалко. Продай: я тебе старую дам да еще приплачу.
— Нельзя! — усмехнулся отец и, ударив вожжами, крикнул:
— Н-но, поезжай!
Пегий разом вынес их из ворот и помчал по просеке.
— Куда едешь? — в страхе закричал Елыш, прижимаясь к отцу.
— А на кладбище, — отвечал тот смутным голосом. — Все за тем же… Карабаша кричать.
— Карабаш ведь помер.
— Он услышит… Семен сказал: покричи, он услышит.
— Отец, что это? — спросил Елыш, в страхе указывая на придорожные пни и кусты, где мелькало что-то черное.
— Где? — глухо шепнул отец и придержал лошадь.
Метель еще сумрачнее загудела в верхушках сосен.
— Напрасно Степана не взял, — также глухо пробормотал отец. — Теперь в лесу смерть.
— Э, да это наши собаки, — весело добавил он.
Две собаки молча, поджав хвосты, подбежали к саням.
Отец смерил глазами черную даль и снова задергал вожжами.
— Н-но, пошла!
Снова началось мелькание в кустах. Елыш явственно видел, как кто-то с остроконечной головой перебежал дорогу и упал в кусты.
— Кто это? — прошептал Елыш.
— Это метель, — сказал отец, — видишь, еще метет. Тяжело ехать.
На опушке он опять задержал лошадь и долго глядел назад в лес.
— Миколай — бог сердитый, — сказал он в задумчивости; потом вылез из саней и, утопая в глубоком снегу, стал поправлять лошади подпругу.
Елышу сделалось жутко.
— А кладбище где? — спросил он робко из саней.
— Там.
Отец неохотно махнул рукой в сторону поля. Елыш хотел посмотреть, не видно ли кладбища, но вьюга, тянувшая оттуда, слепила ему глаза. Напрасно силился он рассмотреть хоть что-нибудь. Там, за полем, была русская сторона, там жил строгий бог Миколай, от которого чуваши прятались по лесам, там жила и добрая Тора-Аможе.
«Отчего она не приходит к чувашам в лес?» — подумал Елыш с недоумением.
Отец присел на край саней и тоже стал глядеть в сторону поля. Елыш знал, что он боится ехать на русскую сторону.
— Чего не едешь? — спросил он отца.
Тот молча вздохнул. Только слышно было, как сыплет снегом метель да стонут верхушки сосен.
Елыш вспомнил Карабаша, с которым бывало ходил на русскую сторону к брату Степану. Тот бывало тоже подолгу сидел на опушке леса и глядел вдаль, туда, где змеилась дорога. И его также спрашивал Елыш:
— Чего не идешь?
Но Карабаш тоже молчал. Теперь он лежит на русской стороне. Там же будет лежать и отец и он, Елыш. Там за полем, на кладбище, лягут все чуваши.
И туда теперь глядели молча, каждый с своими думами отец и сын.
— Зачем Карабашу в уши желтую нитку клал? — спросил Елыш, который давно хотел спросить, зачем затыкая мертвому Карабашу уши.
Отец угрюмо помолчал.
— Зачем? Так надо. Покойники спрашивать будут: «Ни слыхал ли чего? Не несут ли кого? Много ль остается чуваш?» А Карабаш говорит: «Я не слыхал; у меня желтая нитка в ушах. Чуваш еще много».
— А зачем покойники спрашивают?
— Вот, зачем! Спрашивают… Им надо… Они не любят чуваш, завидуют … Им дарить надо… много дарить… денег класть… хлеба класть… табак класть… Карабашу лошадь резать надо… Карабаш злой теперь… Ух, злой!
Елыш вспомнил, какой всегда был добрый Карабаш, и ему стало страшно от такой перемены с братом.
«Умирать не надо, — решил Елыш. — И на ту сторону ездить не надо».
— До-мой! — захныкал он. — Поедем домой.
— Ну! — крикнул отец. — Что домой! Нельзя домой! Дома Семен… ругать будет: «Зачем не кричал Карабаша?» Он узнает. Нельзя домой.
Он нагнулся к самому лицу Елыша, так что Елыш почувствовал на своем лице его дыхание.
— Ну, не кричи! — продолжал он. — Что кричишь?
С этими словами он вскочил на розвальни и так стегнул Пегого, что тот присел от боли на задние ноги, потом рванул и в один момент вынес в поле.
У Елыша захватило дух.
— Айда, — крикнул отец и изо всей силы задергал вожжами.
Пегий тяжело и мучительно захрапел.
— Айда! Зачем мне бог Миколай? — продолжал отец и засмеялся, как пьяный. — Я — чуваш.
Он пронзительно свистнул и защелкал языком. Елыш не удержал равновесия и ткнулся носом в дно розвальней.
— О-эй! — протяжно крикнул отец, и Елышу показалось, что кто-то другой весело подхватил этот крик и долго повторял в полях: «о-эй! о-эй!»
— Я — чуваш, а не русский! — продолжал отец со странным хохотом. — Что мне бог Миколай? Он — русский бог, он русских любит, а я чуваш… Он чувашей не любит: ему от чуваш тесно… Леса вырубал, поля пахал… всем завладал… Ему от чуваш тесно… О-эй!
— О-эй! — весело отвечало ему в полях: не то заглушенный лай собак, не то вой ветра.
Вдруг Пегий захрапел, и сани ткнулись во что-то мягкое. Елыш поднялся с живота на четвереньки и поглядел: они стояли у невысокой снежной насыпи, по краю которой курилась вьюга. Елыш понял, что это кладбище. Всмотревшись, он заметил, что там было совсем темно, так темно, как будто даже луна не смела туда светить.
— Эй, Карабаш! — зычно крикнул отец и похлопал в рукавицы. — Домой приходи, Карабаш! Провожаем.
Елыш застыл в жутком ожидании. Но за снежным бугром было по-прежнему тихо, и только по краю курилась вьюга, да молча туда и сюда сновали собаки, испуганно навастривая уши и внимательно вглядываясь во мрак.
Вдруг одна из них села на задние лапы и, высоко подняв морду, глухо и прерывисто завыла; другая понюхала снег и враждебно зарычала, но потом, как бы тоже почуяв что-то, завторила тонким и печальным голосом.
Пегий вздохнул и тревожно переступил ногами.
— Услышал! — серьезно сказал отец и, торопливо и бестолково дергая вожжами, стал заворачивать лошадь.
Елыш зажмурился, потому что вьюга ударила прямо в глаза: точно кто бросил ему в лицо горсть снега.
— Айда, Карабаш! — услышал он голос отца, который тут же выругался, потому что не было никакой возможности взглянуть перед собой. Порой он только слышал как сквозь свист ветра ругался отец да храпел Пегий. Иногда отец оборачивался и кричал:
— Эй, Карабаш, не отставай! Провожаем. Жеребенка бери!
И потом, обратившись к Елышу, шепотом добавлял:
— Много их… С собою с кладбища взял…
Елыш старался выглянуть из саней и, наконец, ему это удалось, потому что или ветер переменил направление, или сами они ехали в другую сторону. Вдруг сани стукнулись опять, как прежде, обо что-то мягкое, и Пегий стал. Елыш увидел незнакомое место и снова тот же самый бугор, по которому курилась вьюга.
— Водит… круг себя водит… — шепотом, нагнувшись к самому его уху, сказал отец. — Отпустить не хочет…
— Но, ты! — крикнул он на задыхавшуюся в хомуте лошадь. — Где теперь дорога?
Он замахнулся на лошадь, и Елышу показалось, что они опять не туда поехали. Его маленькое сердечко начало дрожать.
Действительно, Пегому было везде по брюхо. Вьюга свистела то оттуда, то отсюда, словно издеваясь над путниками. Отец вылез из саней и помогал одной рукой лошади, которая изо всех сил работала задними ногами. Иногда они куда-то проваливались, иногда натыкались на бугры. Сани шатались во все стороны, и плачущий Елыш то и дело скатывался в снег. Отец несколько раз останавливался и бранился. Наконец, в отдалении показалось что-то похожее на кусты.
Вдруг из земли вырос странный предмет.
— Крес! — глухо сказал отец. — Не туда заехали… Такие кресы по всему кладбищу стоят…
Он круто повернул Пегого и стал его нахлестывать. Снова поплыли они по буграм, но теперь справа и слева потянулись кусты, и их хлестало то и дело по лицу прутьями.
— Все водит. — Эй, Карабаш, не надо! — вдруг крикнул отец в пространство. — Отпусти! Зачем! Нехорошо, Карабаш.
Как бы в ответ на это Пегий остановился, что-то страшно хрустнуло, и сани накренились.
— Оглобля! — сказал отец и начал что-то ощупывать руками в снегу.
— Оглобля! — повторил он утвердительно и сердито хлестнул Пегого по спине.