Вдруг его внимание привлекло какое-то загадочное мелькание в самом конце села, на дороге: точно мелькал перебегающий с места на место светлый луч. Живарев приставил ладонь ко лбу и поглядел… Это было очень странно. Возможно, что кто-нибудь беспрестанно открывал и закрывал окно, и от этого по домам и по дороге бегал светлый зайчик.
Выгибаясь набок то в ту, то в другую сторону, он старался себе уяснить сущность происходящего нового необычайного явления. И так, как был, с приставленною ко лбу ладонью, отправился по селу. Встречные, с любопытством его окликая, оглядывались, но он, не отвечая, шел.
Скоро около него собралась толпа ребятишек.
Дойдя до новой стройки, Живарев остановился и почувствовал неопределенный страх.
— Дети, — сказал он наставительно, — не ходите дальше. Может быть опасность. Явление не исследовано.
И, выжидающе скрестив руки, начал оглядываться по сторонам. Потом подумал и снял шляпу, чтобы на всякий случай загородить ею голову.
Но не было больше видно ни луча, ни зайчика.
И вдруг страшное воспоминание потрясло все его существо. Он не мог себе ясно представить, когда и где об этом читал, но только совершенно твердо и определенно понял, что это так.
— Это — акомунисты, — сказал он, чувствуя бледность и дрожь. Да, конечно, это — акомунисты.
Стараясь возможно тщательнее заслонить голову шляпой, он осторожно отступил назад. И тотчас же в придорожных кустах началось прежнее, но на этот раз суетливое и напряженное мелькание. Они готовились.
Живарев рассмеялся. Засмеялись и они. Дети тоже начали хохотать.
— Тише! — сказал Живарев — Вздор, не боюсь…
Это он сказал нарочно, хотя знал, что акомунисты опасные существа: они изобрели особый снаряд, отбрасывающий длинный блестящий луч, и в чью голову этот луч попадет, тот человек становится в их власти. Нужно только осторожнее прикрывать голову. Вот так.
— Дети, пойдемте, — сказал он строго, и широким шагом, горбясь и припадая к земле, направился обратно.
Акомунисты следовали по пятам. По земле явственно прополз светлый зайчик. Но Живарев извернулся и стал за старую дуплистую иву.
«Что, взяли?» — подумал он.
И, выскочив стремительно из своей засады, вдруг побежал. Луч замелькал справа и слева и со всех сторон. Оборачиваясь на бегу, он уже не успевал, как следует, от него загораживаться, а только неистово отмахивался шляпой.
— Учителя, должно, пчелы закусали, как отмахивается, сердешный! — сказал бабий голос в отворенное окно.
— Пьянай, пьянай, пьянай! — поддразнивали ребятишки.
— Дети! — сообразил Живарев, остановившись. — Наденьте сейчас же картузы, иначе вы все пропадете!
Он надвинул себе шляпу до самых ушей.
— Вот так.
Но они не хотели слушать. Он рассердился.
— Смотрите же! — сказал он, впрочем, сдержанно. — Видите, вот там?
И он показал им пальцем на колодец, за которым спрятались акомунисты, стараясь направить оттуда свой луч, но это им не удавалось, и луч падал в сторону. Он с мучительной тревогой видел, как светлый зайчик прополз по дороге и скрылся в отворенных темных воротах.
— Пьянай, пьянай! — приплясывали дети, цепляясь за него.
Он цыкнул на них и погрозил акомунистам пальцем. Те пронзительно запищали, и Живарев разом узнал вчерашний писк. Теперь было ясно.
Зажав уши и пользуясь их замешательством, он бросился бежать. Акомунисты преследовали.
Прибежав домой, он прямо прошел в темный чулан под лестницей и забился между рогожами и пустыми бутылками. Пахло пылью и сквозь щели падал желтоватый от досок свет дня.
«В сущности, здесь хорошо», — подумал Живарев, стараясь не шевелиться.
За дверью послышались Варины шаги.
— Не входи! — крикнул он ей. Но глупая женщина не понимала и чуть было не приоткрыла дверь. Потом она стала плакать.
Живарев дрожал мелкой дрожью.
— Ваня! — наконец сказала она. — Сжалься над нами бедными! Мы стоим здесь и плачем. Выйди, милый! Поди ляг на постель! Дети, просите папу, чтобы он лег в постельку.
Он прислушался. Действительно это плакали дети. Что им было нужно от него и как он мог им объяснить?
Некоторое время соображал и мучился; потом осторожно подполз к двери и прошептал:
— Я не могу. Здесь они.
Но она не слушала. И продолжала свое. Она плакала и проклинала судьбу. Она ничего не понимала.
— Понимаешь, они здесь! — повторил он громче.
Но она стояла и плакала. Дети звали:
— Папочка, милый!
— Уйдите же! — крикнул он и загремел кулаком в дверь.
Они с плачем побежали.
Он притаился, выжидая, что будет дальше.
— Пи-и! — раздалось уже почти у самого уха, но за дверью.
Они собирались точно саранча. Со всех сторон был явственно слышен топот их крохотных ножек, точно топот мышей. Они ложились на живот и хотели протискаться в щель над полом, но это им не удавалось. И все говорили, говорили…
— Что? — спросил Живарев.
Но они говорили, говорили….
— Не понимаю! — сказал он нарочно грубо. — Черт знает что! Не хочу и не понимаю. Чистый вздор. Мухи.
Но они продолжали говорить.
— Сдаться? Вы говорите, чтобы я сдался? — спросил Живарев и засмеялся.
— Сдайся, сдайся, да, сдайся!
— А если нет? Что тогда?
— Сдайся, сдайся. Понимаешь? Сдайся.
— Не понимаю и не хочу, — сказал Живарев упрямо. — На кой вы мне черт! Я вас презираю и ненавижу. Вы навязались. Вы думаете, комариный писк что-нибудь значит? Вздор, ерунда! Я вам говорю.
Он рассердился.
— Ничего вы не понимаете. Вы — ерунда. Я вас не признаю.
Они пронзительно запищали. Он упал головой в рогожи, стараясь пальцами заткнуть себе уши. Потом вскочил и запустил бутылкой в дверь.
— Не сдамся!
Им овладела ярость.
Вдруг он услышал откуда-то явственный голос Луки Моисеевича:
— Барин, а, барин!
Откуда он говорит? Должно быть, стоит за дверью, и это от его ног в светлой желтой щели над полом два темных пятна.
— А, это вы, Лука Моисеевич! — сказал он обрадованно. — А вы в картузе или так?
— Об этим не сумлевайтесь, — сказал Лука успокоительно-строго и прибавил помягче: — А вы, барин, вот что: вы не швыряйтесь бутылками, а то контузить можете, да рук себе о стекло не порежьте. А все через вино. Ах, мать его…
— Ну, так в чем же дело? — спросил Живарев, которому Лука внезапно показался подозрительным.
— Господину фершалу надобно с вами поговорить, потому как на врачебном пункте объявились мухи; которые говорящие…
Послышалось сдержанное хихиканье и шепот. Живарев понял, что им хотят предательски овладеть. Он нагнулся, нащупал среди стоявших в углу пыльных бутылок и пузырьков одну бутылку и с силою швырнул ее в дверь чулана, так что она задрожав приоткрылась. Посыпались осколки. Кто-то отскочил. Живарев нагнулся, и, повалив целый строй бутылок, выбрал себе еще одну, выпрямился и приготовился к защите.
Но за дверью было молчание.
Живарев прислушался.
— Пи-и…
Он швырнул бутылку в дверь. Она ударилась и, не разбившись, выкатилась в сени. Живарев хотел взять новую, как вдруг в дверь бросилось что-то темное, одно, другое, третье, четвертое и, пробежав два шага, кинулось ему под ноги. Он не удержался и рухнул вперед, ударившись больно лицом. Кто-то подмял его и сел верхом.
Распоряжался голос Пузыря:
— Крути назад руки.
Кто-то нажал коленом в живот. Живарев завыл и пробовал вырвать руки у того железного, который сидел верхом. Но этого было нельзя сделать. Попробовал даже кусаться; тогда железный сдавил ему горло. И в это время явственно услышал детский плач:
— Папочка, папочка! Отпустите миленького папочку!
Он рванулся еще раз и покорно застыл, сознавая, что погиб.
Крутили, загибая назад руки и туго перетягивали их веревкой, для чего перевернули его лицом вниз, и он в ярости ухватился зубами за рогожу. У нее был кислый и вонючий вкус, но он ее не выпускал. Потом перетянули ноги, и так, как он был, вместе с мочалой в зубах, которую вырвал из рогожи, вынесли через сени на двор, где положили на траву, лицом кверху. Он видел часть крыши сарая и две ступеньки лестницы, прислоненной к стене, попробовал сделать поудобнее рукам, но не мог, к чрезвычайному своему удивлению, двинуться ни одним членом, точно это даже было не его тело.
— Крепко, — сказал Пузырь. — Вот те и мухи!
Живарев хотел перевернуться набок, но и этого не мог. Тогда он напрягся из последних сил, путы с невыносимою силой впились в его тело, и все исчезло из сознания.
На мгновение он помнил, что кто-то нагнулся и сначала поцеловал в лоб и губы и капнул чем-то теплым… вероятно, слезы… прямо ему на лицо, а потом дал поцеловать что-то деревянное, резное и надел ему на шею что-то голубое, яркое-яркое. Потом его хотели перевернуть и поставили для чего-то на голову. Небо опрокинулось и оказалось сбоку. Телега поехала для чего-то по стене. Он закричал от ужаса и куда-то упал, вероятно, в пропасть, потому что раздробил себе плечо. Ехали они вверх ногами и беспрестанно могли упасть. Сначала он без перерыва кричал, потом вспомнил, что мухи ходят совершенно таким же образом, и успокоился. Только стала кружиться голова и несколько раз стошнило.
Стало светло. Где-то чирикнули птички. Но он продолжал падать. Двинул руками и почувствовал, что они свободны. Но ухватиться было не за что. Крикнул в последний раз.
Опять чирикнули птички. Где-то, точно в пустой комнате, кто-то прошел.
— Игнатий Иваныч! — сказал серьезный и недовольный голос. — Полюбуйтесь, что с ним сделали!
«Я падаю. Как же я слышу?» — удивился Живарев.
— Запишите: делириум тременс, — сказал тот же голос.
Дах-дах-дах, — отдались опять чьи-то твердые шаги.
Живарев боязливо открыл глаза. Кто-то дышал ему прямо в лицо.
— Ну, как себя чувствуете? — спросил опять тот же голос, который не должен был спрашивать.
«Я ведь падаю, падаю, — думал Живарев. — О, спасите меня, спасите!»