Неестественно надрываясь, она кричала с утра до вечера на своих детей, двух мальчиков, белобрысых, похожих на белых мышат и до крайности плаксивых.
Иногда к этому крику примешивался скрипучий голос древней старушенции, по имени Ефимовны. Она, неизвестно на каких условиях жила на печке, вся белая, сгорбленная, и походила на привидение.
Федоров выпил рюмку водки и закусил.
Слышно было, как Ефимовна кого-то успокаивала за перегородкой.
— Не плачь, милое дитятко… Экой ты какой… все плачешь…
Кто-то безумно всхлипывал и нельзя было понять Петька или Федька; даже голоса у них были одинаковые.
— Не плачь, мило дитятко! Мамаша ведь тебя не со зла, а лукавый ей пошептал в левое ушко.
— А какой он, Ефимовна, лукавый? — спросил неожиданно плакавший.
Федоров усмехнулся.
— Какой? Всякие, мило дитятко, бывают. Обнаковенно какие… с рожками… А бывают и просто так, без рожек, с одними ушками. А то, мило дитятко, и совсем человечий облик принимают… евстество, значит… Только по зраку и видно, что лукавый. Бывают, что и женский облик принимают… красоты неописанной, а зрак нечистый… Ты не плачь, мило дитятко…
— Что за чепуха! — сказал вслух Федоров.
И вдруг он совершенно ясно ощутил, что там, за стеною, свой особенный и прочный мир. И там нет места сомнениям. Бездны заполнены.
Он встал и начал долго ходить.
От вчерашнего разговора остался странный, смутный осадок, точно батюшка коснулся чего-то действительно важного и нужного и вдруг солгал, передернул на самом главном и интересном месте.
Федоров наморщил лоб, но мысли его больше не двигались. Он мог только схватывать чужие мысли. Оттого он и не любил «всей этой философии». Но батюшка умел его поймать.
«Специалист! — думал о нем с смутным уважением Федоров. — Со староверами ездит спорить…»
— Струя… да… струя, конечно… неизвестно почему и зачем, — продолжал он упрямо и тупо размышлять, — и все неизвестно… И небо… да, небо… О небе он никогда не думал, что вот нет у него конца… Как-то глядел на небо и не видел его… и, вообще, ничего не видел…
Слышно было, как за перегородкой вошла хозяйка и заговорила. Голос у нее был лающий, точно у кликуши, и как бы сонный, весь смутный, и давящий, словно она слышала и видела не то, что прочие. И почему-то вспомнилось что к ней вот уж скоро год «как ходит покойник»…
И Федоров вдруг почувствовал, что он сам темный, немного пьяный человек, растерявший свои мысли и что он не может жить без посторонней поддержки.
Инстинктивно ему захотелось постучать в стену, к соседу, учителю городского училища Калинину, который был дома, и слышно было, как возился у рукомойника.
— Эй, соседушка! — крикнул он. — Есть папиросы?
— Есть, — сказал тонкий, бабий голос с странно плачущей ноткой, — возьмите сами…
Федоров вошел в комнату учителя.
— На комоде, — сказал учитель, отвернув от умывальника намыленное толстое лицо и поглядев зверски-вытаращенными глазами.
Федоров взял папиросу и закурил, но ему не хотелось уходить. В комнате учителя казалось уютнее и теплее. Он потрогал струны гитары, висевшей над комодом.
Калинин продолжал умываться, широко расставив ноги.
Федорову хотелось спросить учителя, что он думает о струе.
— Вчера я говорил с одним… философом, — начал он насмешливо.
— С философом? Как это вас угораздило?
Калинин, видимо, искренно удивился и опять повернул лицо.
Федоров обыкновенно говорил о девочках, о картах, о клубе.
— Так, один чудак, — уклонился Федоров от прямого ответа. — Вышел у нас странный спор… между прочим о струе…
— О струе? — переспросил Калинин плачущим голосом и выпрямился, и нельзя было разобрать, удивляется он или смеется над Федоровым. — Объяснитесь яснее.
Он взял полотенце и начал вытирать широкое, прыщеватое лицо, со внимательностью разглядывая то полотенце, то говорившего.
— Собственно, о струе вышло не прямо, — продолжал Федоров. — Заговорили мы о чудесах и о библии… о неопалимой купине…
— Вероятно, по лишней банке поставили? — допытывался Калинин плачущим голосом.
— Постойте… оставьте… Вот это лицо и говорит: вы не можете доказать, что купины не было, потому что вы ничего не можете доказать и объяснить, а, значит, вы должны все принять.
Федоров вопросительно-победоносно посмотрел на учителя.
— Весь мир есть как бы чудо, потому что нам неизвестно, из чего и как он возник… Вот что говорит это лицо… Значит, все построено на вере.
— Что вы врете? — сказал с явным раздражением Калинин.
Ему не нравилось, что Федоров философствует. Это было не его дело.
— Все-таки любопытная мысль.
— Послушайте, — сказал Калинин, несколько перегнувшись назад и значительно глядя на Федорова сверху вниз. — С этими вопросами надо быть осторожнее… Я должен предупредить вас…
Федоров обидчиво усмехнулся одним углом рта. Глаза его враждебно загорелись.
— Эти вопросы… — продолжал поучать Калинин. — Фу! Фу!
Он внезапно повел носом.
— Опять постное масло… Должно быть, опять у них блины… Уморит она меня постными блинами…
Калинин подошел к комоду и вынул завернутый в тряпицу одеколон.
— Без вас вчера нас опять хозяйка напугала…
Держа пузырек с одеколоном в левой руке, он смачивал им полотенце и растирал лицо, растягивая кожу и мешая себе говорить.
— Прибежали тут дети… в одних рубашонках… дрожат… говорят, что матери нет… ушла будто ночью… безо всего… И Ефимовна эта тут… «А что, — спрашиваю, — продолжает лопотать?» Она, знаете… да, может, сами слышали? — лопочет ночью… сядет на постели… глаза закрытые, и невесть что несет… просто, жуть берет… Оказывается, все ночи лопочет… и сама замаялась и другим покою не дает… все будто, понимаете, она с покойником… На кладбище он ее с собой зовет… Уже совсем оделся, хотел идти ее разыскивать…. Отворяю дверь в сени: не поддается… что-то мягкое, упругое, словно, знаете, женское тело… Глядим, понимаете… просто дух захватило! Сама хозяйка… на четвереньках, в одной рубашке вся… ну, словом, неудобно рассказывать…
Он окончил вполголоса.
— Черт знает что! — сказал Федоров и почему-то покраснел, словно ему было неприятно, что учитель видел хозяйку голою. И опять вспомнилось ее болезненно-трогательное лицо.
Калинин с силою закупорил одеколон, преувеличенно работая локтями.
— Дела! — сказал он, многозначительно подмигнув, и положил одеколон на прежнее место.
— Ну-с, так как же, господин философ?.. Вы начали о струе… Может быть, это был попросту «кубок с струей винограда»?
Он опять подмигнул, на этот раз весело, и было вдвойне смешно от его плачущего голоса, которым он это сказал. Своим плачущим голосом он умел неподражаемо рассказывать скабрезные анекдоты и непристойно ругаться.
Федоров сделал усиленно серьезное лицо, нахмурил брови и присел на стул.
— Будет вам школьничать… Вопрос, действительно, заслуживающий размышления…
Ему непременно хотелось услышать мнение учителя.
— Отчего все таково, каково оно есть? Тут дело не в одной струе… Во всем этом есть некоторая, так сказать, таинственность… Отчего я такой и вы такие? Мы только не думаем об этом… А ведь это — чудо… и вся жизнь, в некотором отношении, выходит, чудо…
— Это вам, наверное, сказал поп, к которому вы иногда ходите.
— Хотя бы и поп…
— Пахнет… Издали слышу… Тоже постное масло, — говорил Калинин, с остервенением застегивая пуговицы своего туалета.
Все, что он ни делал, он делал с усилием, точно его огромному и мясистому телу некуда было девать своей энергии.
— Значит, оттого, что все в мире тайна, непременно надо верить, что земля стоит на трех китах?.. Значит, я обязан верить всякому поповскому вздору?.. Самая поповская логика! Я ведь сам из духовной семинарии… за версту носом слышу.
Федоров раскрыл изумленно глаза.
— Что вы на меня, голубчик, так смотрите? Я все эти поповские подходы знаю…
Ему было приятно видеть, почтительное изумление акцизного.
«Вот в чем солгал поп… скрыл!» — радостно подумал Федоров и потупился.
Только губы его улыбались. Мучительный узел развязывался так легко и просто.
Несколько раз он повторил в уме рассуждение учителя и на этот раз усмехнулся уже презрительно. Чем ловят людей! Что значит логика…
И вдруг ему стало беспредметно скучно и тоскливо, точно было жаль разбитых иллюзий.
— Конечно, все это вздор! — сказал он, вставая.
И хотелось продолжать этот разговор, чтобы узнать или проверить еще что-то.
— Не хотите ли со мной вместе закусить? — предложил он учителю. — У меня есть черносмородиновая… балычок…
Казалось, настроение Федорова задевало и Калинина. Точно они оба переступили за какую-то черту. Хотелось касаться каких-то особенных струн души и говорить об одном.
Они перешли в комнату Федорова и начали закусывать.
— Завидую я вам, семинаристам… вообще, людям с законченным образованием, — говорил Федоров, — у вас есть устои… А вот, например, в моем положении…
— Устои, конечно, есть, — с важностью соглашался Калинин, — мой ум получил философское развитие. Под меня не так легко подкопаться… А, впрочем, черт с ним… все равно… Что мы знаем?
— Дайте мне смысл жизни! — упрямо восклицал Федоров, хватая рукою в воздухе.
— Чего захотели!
Калинин как бы обижался.
— Сколько философов и пророков до вас искали, а вдруг вам подавай! Ха! Не жирно ли будет? Жили люди до нас, и мы проживем… Кто мы с вами? Серые российские обыватели… И вдруг подавай нам смысл жизни. Это звучит немного гордо.
Федоров понимал, что «мы с вами» означает одного Федорова и людей, подобных ему.
— А почему бы и не так? — спрашивал он желчно. — Философы и пророки искали и не нашли, а обывателю тоже нужно жить. Разве он не человек? Разве ему не доступны сомнения?
— Обывателю полагается не совать свого носа в неподлежащие сферы… А впрочем, черт с ним… все равно… Философствуйте, вам же хуже будет!