Перекрестил ее мелким, изящным, проворным крестиком, поцеловал и, надев на шею, выпростал сзади густые волосы, а спереди вынул наперсный крест и сделался каким-то окончательно земным и знакомым.
Взяв в руки маленький коричневый требник, он неожиданно строго посмотрел на Гуляева и сказал:
— Перекреститесь, если можете.
И, не дожидаясь, возгласил:
— Благословен Бог наш…
Гуляев несколько раз твердо и набожно перекрестился.
«Я верю, верю, — говорил он себе настойчиво. — Я ничего не знаю и вместе знаю все, и это и есть то, что называется верою, и теперь я понимаю, что такое вера. И мне уже не страшно и все ясно».
Только было по-прежнему немного досадно, что пришел именно этот батюшка, знакомый и франтоватый. От этого было такое чувство, точно все происходит не совсем так.
Было скорее похоже точно батюшка, как и шесть лет назад, служит молебен по поводу новоселья.
Он стоял, слегка откинувшись назад, и быстро и полувнятно читал, держа высоко перед собою требник и зажженную восковую свечку и делая ударение на отдельных словах, точно полагал, что в них-то при данных обстоятельствах и заключается вся сила:
— Слава Тебе, Боже… Аминь. Господу помолимся…
Когда же переворачивал страницу, то высоко и многозначительно поднимал брови, отчего лоб его покрывался мелкими морщинками. Читая, он несколько раз ошибся и поправился.
И Гуляеву опять казалось, что это все не то, и что все это нужно кому-то другому: может быть, сиделке или самому батюшке, или тем, которые, вообще, останутся жить после него. Это для них важно, чтобы батюшка стоял сейчас над ним и читал по книжке, воображая, что это и есть то, что надо делать, когда умирает человек.
И оттого у батюшки, и у сиделки были теперь спокойные и довольные лица.
«Нет, это просто нехорошие мысли, — сказал себе Гуляев. — Они верят, верят, и я тоже верю, верю. Господи, спаси меня. Успокой, сделай, чтобы мне все разом стало ясно и понятно».
Но батюшка читал, и тоска не проходила. И оттого казалось, что все, что происходит сейчас, неважно и есть только предисловие к чему-то важному, а главное будет впереди.
И Гуляев терпеливо и сосредоточенно продолжал ожидать этого другого и важного.
Перестав, наконец, читать, батюшка сказал:
— Отвечайте наклонением головы.
Сиделка благоговейно вышла.
— Исповедаете ли вы всем сердцем и всем помышлением вашим Бога, троичного в лицах и пришедшего во плоти спасти мир?
Лицо его было торжественно и строго, точно он признавал всю важность предложенного вопроса и готовился заключить с Гуляевым какой-то особый по этому поводу договор.
«Ведь я же верю?» — сказал себе Гуляев, и в то же время слова священника казались ему, как и все, что он делал и говорил до сих пор, внешними и ненужными.
«Пришедшего во плоти»… это значит, что Бог (то самое большое и страшное) сделался вот таким, как батюшка, или он, Гуляев, родился от девушки, ходил по земле. И так же тогда дул ветер и качались ветви деревьев, как сейчас за окном, и были ночи… И все было, как сейчас… И это был Бог…
Батюшка опустил требник, и с недоверием посмотрел на Гуляева.
«Зачем это нужно ему? — подумал мучаясь Гуляев. — Ну не все ли ему равно? Ведь на этот вопрос так трудно ответить искренно и прямо… И, кроме того, это не может быть важным…»
Было неприятно солгать.
Батюшка ждал, и брови его подымались все выше. Почему ему надо так определенно, просто и даже, пожалуй, немного грубо, что вот был Бог и стал человек?
Гуляев внимательно посмотрел на священника, стараясь понять, как думает и верит, этот человек. Но батюшка смотрел просто и ясно. У него выходило все так удобно. На небесах — Бог, и Он сошел, когда это понадобилось для удобства людей, на землю. И оттого все сделалось так хорошо, понятно и просто. И теперь только он, Гуляев, должен умереть и сказать, что все это именно так, и он так и верит и ни в чем не сомневается.
Батюшка ждал и удивлялся:
«Что случилось?»
— Вы слышите? — спросил он и нагнулся.
Гуляев смотрел на него молча и тяжело дышал.
— Вам плохо?
Он сделал движение головой в сторону сиделки.
— Может быть, у вас есть сомнения? — спросил он хотя мягко и ласково, даже слегка блеснув белыми зубами, но пальцы его руки нетерпеливо перебирали нагрудный крест и возле глаз легли подозрительные и неприятные морщинки.
Гуляев подумал и тихо опустил и поднял веки.
Батюшка сделал осторожное и внимательное движение руками, аккуратно подобрал рукава рясы.
— Вы сомневаетесь в бытии Бога и в том, что Он троичен в лицах? — спросил батюшка, и в лице его появилась на момент усталость. — Сие есть тайна, сокрытая от человеков. Но сомневаться в этом большой грех.
Он не удержался и зевнул, слегка прикрывшись ладонью. Вероятно, он находил, что исповедь несколько затягивается.
— Но, конечно, сомнение есть естественное состояние человеческого ума. Молитесь.
Он ласково нагнулся и тронул его своею мягкою рукою за плечо.
— Молитесь усерднее, чтобы Господь отпустил вам невольное согрешение ваше.
Он возвел глаза к потолку. Но самому ему не хотелось молиться, и он только держал поднятыми кверху глаза. Он ожидал, что молиться станет Гуляев. Разве он мог молиться со всяким? Он только приходил и присутствовал. Пусть всякий молится сам за себя.
Гуляев поднял глаза и постарался помолиться.
«Я хочу думать, что есть Бог, — говорил он себе, — и что Бог хотя один, но состоит как бы из трех существ или видов. Этого нельзя понять, но это очень важно для меня. Это важно потому, что я умираю. И я хочу верить. И я молюсь Тебе, Боже, который состоит из трех видов, или лиц…»
Он напрягался этому поверить и для того представить себе все, как надо. Но выходило, что он молится трем богам, и он старался заставить себя думать, что они образуют из себя одного Бога, но представить это ему было трудно, и оттого было неловко и неприятно.
За окном шевелились листья и чуть смутно виднелись в глубине звезды.
Батюшка опустил глаза и терпеливо ждал. Он был хороший священник и хотел, чтобы Гуляев основательно помолился. Он пришел сюда глубокою ночью, прямо от теплой постели, но это было его обязанностью. А он уважал свои обязанности. Это было видно. Пусть человечество спит: тем более он должен стоять на страже. Дует холодный ветер, и ветви треплются за окном, а он стоит на страже. Сияют далекие и неподвижные звезды, а он стоит на страже.
— Господу помолимся! — говорит он внезапно и, опять подняв глаза кверху, продолжает: — Всякого ответа недоумевающе, сию Ти молитву, яко владыце грешнии приносим: Господи, помилуй нас! Ну, вот так. Помолились?
Он старается бодро взглянуть на Гуляева, но взгляд у него против воли подозрительный, спрашивающий.
— Небось, были в университете? — спрашивает он неожиданно.
Гуляев сделал отрицательное движение глазами.
— Так. Не завидовали ли когда и чему-нибудь? Не желали ли кому зла? Говорите глазами: грешен, грешен. Вот так. Кто не грешен? Но Господь милостив. Исполняли ли обязанности к семье? Не грешили ли против седьмой заповеди? Великий, большой грех, но… Так, так…
Он смотрел со вниманием на Гуляева и старался придумать еще какие-нибудь грехи. Он хотел выисповедать его так, чтобы у него не осталось уже никакой душевной тяжести… Вероятно, он хорошо умел приготовлять людей в последний путь и не жалел своих трудов. Недаром сиделка сказала о нем что он хороший батюшка.
— Господу помолимся! — возогласил он опять и накрыл Гуляеву лицо нижним краем епитрахили, точно окончательно благословляя его на смерть.
Снизу он ловким и привычным движением поддерживал ее немного рукою, чтобы материя не испачкалась о кровь. Епитрахиль была холодная и пахла ладаном и еще чем-то церковным.
Гуляеву стало страшно и тошно.
«Я не хочу еще, — подумал он содрогаясь. — Я хочу доктора».
И он решил после причастия объяснить священнику номер телефона.
А батюшка все молился, не поднимая епитрахили, и от ее прикосновения его все больше и больше охватывала прежняя дрожь.
«Я не верю, — думал он с ужасом, задыхаясь от нее. — Я не могу. Я не могу притворяться, что Бог один и вместе состоит из трех. И я не понимаю, что значит верить. Я хотел себя обмануть…»
Он отстранил слегка епитрахиль рукою.
«Доктора скорее… Я еще могу жить… Остановите же кровь…»
Он заметался. Намоченная вата отклеилась от щеки и упала. И теперь струйка крови направилась прямо за ворот.
Священник обернул к нему широкую сутулую спину и приготовлял у столика причастие.
— Сиделка! — позвал он строго, обернувшись.
В руках он держал маленькую золотую чашу, похожую на рюмку и ложечку.
Сиделка вошла и тотчас подложила полотенце и вату.
— Остерегитесь плевать! — сказал священник еще строже и сделал важное и внимательное лицо. — Причащается раб Божий… Раскройте пошире рот…
Подняв высоко брови и полураскрыв от усилия собственный рот, он вложил Гуляеву крошку хлеба, пахнувшую вином.
— Во оставление грехов…
Брови его опустились, и он сосредоточенно опустил ложечку в чашу, а потом коснулся рта шелковым платком.
И тотчас начал читать оживленной скороговоркой молитву, точно радуясь, что все самое трудное сошло так хорошо.
— Ну, поздравляю вас, — сказал он, наконец, приложив к его губам холодный и немного влажный крест и чуть просияв морщинками возле глаз. — Да послужит вам причащение во здравие души и тела.
Он снял епитрахиль и начал ее свертывать. Гуляев сделал ему знак, что хочет говорить и, приставив кулак трубочкой ко рту, изобразил, как говорят в телефон.
Священник вопросительно посмотрел на сиделку.
— Все спрашивают чего-то, — объяснила она. — А писать руки не слушаются. Плохи они очень.
Батюшка с сожалением воззрился на Гуляева. Тот выставил два пальца и показал опять подряд все остальные цифры.
— Ручная азбука… Не понимаю, — сказал священник с тем же видом сожаления и улыбнулся тупо и страшно.