эта холодная, безучастная ночь. Не слова и то, что еще несколько таких мгновений, и сердце не выдержит.
Вдруг опять послышался треск, на этот раз явственный, сильный, продолжительный, в определенном направлении: как будто передвигалось крупное животное, величиной не меньше собаки. Не доходя края оврага, оно остановилось за кустом и издало странный свистящий звук; потом послышался треск сухих сучьев: животное, видимо, улеглось.
Володя инстинктивно вскинул ружье.
Прошло несколько томительных моментов, в продолжение которых Володя не слыхал ничего, кроме биения собственного сердца. Животное как в воду кануло. Ему сделалось невыносимо жутко: ведь он явственно слышал, как что-то пришло и притаилось за кустом. Что бы это могло быть? Человек? Но кому охота в сырую осеннюю ночь идти на овраг? Еще бы момент, и Володя несомненно крикнул бы «кто там»? Но свистящий звук повторился. Теперь он походил на человеческое всхлипывание. Звук становился громче и громче и, наконец, перешел в продолжительное рыдание: кто-то плакал там, за кустом, как плачут дети. Плач между тем усиливался, и вдруг Володе почудилось что-то знакомое.
«Саша!» — мелькнуло у него, и он почувствовал, как сердце у него внезапно упало, и холодный пот выступил на лбу.
А плач перешел в какие-то неясные крики: точно кошка мяукала или кричал раненый заяц.
— Саша! Саша! — прошептал Володя и растерянно сделал несколько шагов вперед.
Он теперь узнал ее голос, несмотря на дикие, совершенно нечеловеческие вопли, исторгавшиеся из ее груди.
— Ма-а-а-менька-а — донеслось до его ушей и звонко прокатилось по оврагу, и тем ужаснее, что крик был так реален и так живо возмутил напряженную, зловещую тишину. — Миленькая моя ма-мень-ка! Xa-xa-хa-ха! Ох! Хо-хо-хо-хо!
— Го-го!.. — ответило не то эхо, не то мужской голос, доносившийся со стороны парка.
Голос за кустом замолчал. Зато со стороны парка продолжало доноситься гоготанье.
— Го-го-го-го-о!.. Сань-ка-а-а! А-у!
Кто-то кричал, не стесняясь, дико, безобразно, как кричит человек в темном поле, когда чувствует, что он один.
За кустом прекратились и всхлипывания.
Тот кричал со стороны парка, очевидно, быстро направлялся к оврагам. Сначала он забрал сильно влево, и голос его откосило ветром в сторону. Потом он с треском перелез мелкий осинник и громко выругался непечатною бранью, должно быть, оступившись в яму. Судя по всему, он был сильно пьян.
— Сань-ка-а! Стерва-а! — кричал он, и это был голос, совершенно Володе незнакомый. — У-бью!
Вдруг кусты раздвинулись, и на противоположной стороне оврага показалась высокая и тонкая фигурка девушки, простоволосая, в одной рубашке.
— Санька, ты? — спросил пьяный голос из-за кустов.
— Я, — тихо отвечала девушка.
— Ты бегать? — спросил неизвестный мужчина. — От меня, брат, никуда не спрячешься! Убью я тебя, стерву!
— Спасите! — крикнула девушка пронзительным голосом и с хохотом бросилась в глубину оврага.
— Митре-ей! — донеслось со стороны парка.
Это кричал Горбов.
— Здесь я! — отвечал голос у оврага. — Ах, ты, Боже мой! Неш-шасный я человек! Сань-кя-а!
Девушка отвечала измученным рыданием где-то из глубины оврага.
Володя не выдержал. Ему хотелось заплакать и броситься бежать куда-нибудь без оглядки. Шатаясь, он вышел из-за кустов, спустился вниз и пошел по дну оврага в противоположную сторону: ему хотелось выбраться поскорее к огородам.
— Тс! Кто-й-то такоя? — спросил пьяный голос сверху. — Милый человек! Охотничек! Жанился я, брат, на твари, на стерве на последней…
Володя почувствовал, как кровь ударила ему в голову. Плохо соображая, что делает, он быстро вскарабкался кверху, подошел к пьяному вплотную и, размахнувшись изо всей силы, ударил его по физиономии. Неизвестный застонал и беззвучно рухнул на землю. Все это совершилось в один момент.
«Убил! — мелькнуло у Володи. — Ну, и черт с ним: в каторгу, так в каторгу!»
Он вздохнул широко и свободно, словно в первый раз невыносимая тяжесть сползла с его плеч, и быстро зашагал прочь.
«Пустить себе пулю в лоб?» — подумал он через несколько шагов в состоянии странного экстаза, похожего на смутную радость, остановился и прислушался.
Овраг загадочно молчал.
— Боже, что я сделал? — прошептал Володя, и в первый раз с необычайною отчетливостью перед ним встали картины всего происшедшего за минувший месяц. — Как странно! Не будь барсука, пожалуй, не случилось бы ничего подобного. Отчего все сошлось таким роковым образом? В сущности, что он сделал? Он взял ружье и пошел: в этот момент он был только охотник. Думал ли он еще о чем-нибудь? Да, он думал, еще о той девушке, но так смутно, неопределенно, как он думает о многом в каждый данный момент: он, вообще, не умеет сосредоточиваться на чем-нибудь одном. Потом эта девушка… Думала ли он тогда о том, что делает? Нет, это опять совершилось так просто, так просто, как всегда, как во всем, без думы. И потом этот мужик. Как случилось это последнее? Точно так же, как и все остальное: просто подошел и ударил, не думая, не рассуждая, потому что так захотелось… Именно просто! Всегда и во всем просто! Таков его характер: он никогда не справлялся ни с чем, кроме своего желания. Хочется — значит хорошо. Если потом мучает раскаяние, он старается забыть, и это ему всегда удается. А сейчас нельзя ни забыть, ни поправить…
И вдруг ему подумалось:
«Иван Григорьевич прав, что мы смотрим на вещи слишком просто: именно оттого нам живется так бесконечно-мучительно».
Володя еще раз прислушался и в смертельной тоске оглянулся вокруг. Вдали от парка двигался колеблющийся силуэт. Это — Горбов. Вот он кричит:
— Ми-тре-ей!
Зачем он кричит? Что сейчас случилось? Броситься к этому человеку и во всем покаяться? Но он, наверно, пьян… Нет, лучше уйти и начать жить сначала, по-новому, вечно думая. Лежать и думать. Только думать! Какое блаженство!.. Вот Горбов начал спускаться.
— Митрей! Ты спишь?
— Милый ты мой человек…
Он жив! Ф-фу! Ну, разумеется, удар был не настолько силен. Что он говорит?
— Охотничек тут один, милый человек…
— Очнись ты! Вот наказанье!
— Слушай, милый… Подошел тут ко мне один человек и безо всякого разговору р-раз по морде… Нешшасный я! В такую ночь… А? Лучше, я думаю, помереть…
— Какой человек? Где?
— Охотник… Барин какой-то… Безо всякого объяснения насчет причин… Ничего, милый, я левым ухом не слышу… Как тресни-ит…
— А Санька где?
— Вон она: в овраг забилась… ровно лошадь… Обидел ты меня, милый человек…
— Пьян ты! Вот что!
— Что ж она укрывается, милый? Ты подумай: от свово мужа сбежала в такую ночь? Ска-андал!
— Поделом тебе! Не бегай по ночам! Женился, так лежи смирно, на одном месте….
— Милый, сама она ушла, своей охотой… Повинилась она мне… Я было хотел поучить, чтобы, значит, понимала. А она, Санька то есть, как зыкнет: «Спасите!» Ах ты, Боже мой! Я за нею. Она в овраг и забилась… А тут идет барин… Я, значит, к ему: так и так мол… Гляжу, идет ко мне, подошел да ке-эк… Чистое звездопомрачение сделалось…
— Эй, Александра! — крикнул Горбов.
— Тут я! — отвечала девушка измученно-покорным голосом.
И при звуках этого голоса Володе вдруг захотелось броситься вперед и рыдая крикнуть: «Это моя девушка: мы связаны с ней!»
Ко вместо того, он остался стоять на месте, как приговоренный к мучительной казни стоит у позорного столба.
— «Тут я!» — передразнил Горбов: — Разве тут твое местой? Твое место подле мужа… Подь сюды…
— Не пойду я.
— To есть, как это не пойду? Вот я те сейчас «не пойду!»
— Тятенька, не троньте! Я легче вас: вперед побегу, в канаву брошусь.
Горбов и неизвестный пошептались. Потом слышно было, как один из них полез в овраг, а другой пошел вдоль края. Это был Горбов. Он бормотал:
— Постой же! Ах ты, дрянь!
Далеко влево послышалось хрустение. Это выбиралась из оврага Саша.
Инстинктивно Володя бросился к тому месту, в парке, где находился продолговатый, узкий пруд, называвшийся «канавой». Глазами он следил за тонкой, полупрозрачной фигуркой девушки: она повернула вправо и скрылась, точно растаяла не то в предрассветных сумерках, не то в слабо шумящей заросли.
Сначала скорым шагом, потом почти бегом, Володя добрался до канавы и притаился. Его било как в лихорадке. В парке было еще совсем темно и воды не было видно; зато на полянке сквозь стволы деревьев кусты серели на довольно широкое пространство, и он мог ясно видеть всякого подходящего к канаве. Ремень резал ему плечо, но Володя даже и не подумал его поправить. Он бросился на кучу грязного щебня, покрытого мусорной травою, и сидел так в неудобной позе, на острых камнях в тупом оцепенении, прислушиваясь лишь к глухим, тяжелым ударам собственного сердца.
Так прошло неопределенно-долгое время.
Наконец, послышались голоса. Через полянку двигались трое. Впереди всех, судя по росту, Горбов.
— Так-ту будет крепче, — сказал его голос.
— Нельзя, милый! Ничего не поделаешь! — тянул другой мужской голос. — У меня у самого ухо болит… За что спрашивается? Вот теперь я тебя, примерно, поучил… при отце… Верно, Ликсей Иваныч?
— Верно.
— Оно и правильно. Я завсегда так: по щекам да в волосья… А чтобы ногой пинать али в брюхо, не-ет, милый ты мой, я на это не согласен… И в ухо тоже зачем же? Тоже бьют теперь по хребту: это не настоящее дело. По хребту дал раза — и дух вон…
Постепенно их голоса замолкли вдали.
«Ах, какая скверная история!» — подумал Володя с тоской.
Уже раздетый и лежа в постели он еще раз настойчиво подумал, словно в этой мысли был какой-то облегчающий исход:
«Иван Григорьевич прав, ах, как он прав! Вся беда в том, что мы смотрим на вещи слишком просто… да, и слишком смело. Мы дерзкие, жестокие, первобытные, примитивные люди. Оттого нам иногда так тяжело живется, так бесконечно тяжело! Да, оттого. Только оттого!»
Об этом он думал, погружаясь в тяжелый сон, и во сне ему казалось, что он лежит в овраге: голова у него в глубокой расселине, из которой дует ветер, а над ногами светят звезды и качаются ветви, — и кто-то говорит ему: