очень даже смертны.
Какие же преимущества принесло это «новое» положение вещей, могли бы вы спросить. Немалые. Подумайте сами: сознание, речь, подвижность, чувство свободы, память, стремление к справедливости, добру и красоте, жажда истины. Все нормы поведения существа общественного, все радости, даруемые принадлежностью к обществу. И романтика. Романтика! Смерть дарует нам романтику, восторги желания и отчаяние, экстазы любви и страдание…
Изабелла в смятении думает: я, наверно, была камнем, скалой — что там было до… Минералом, драгоценным камнем…
Она переворачивает страницу и начинает читать статью об осенних модах и под урчание и тепло, исходящее от электросушилки, постепенно засыпает, а когда просыпается, журнал соскальзывает на пол, и ей лень подобрать его, да и волосы к этому времени уже высохли.
Ник, говорит она, молит, хнычет, совсем как один из ее детей, поди сюда, возьми меня, сейчас, скорее, не отворачивайся же от меня…
А он отворачивается с отвращением. И возникшая в ней пульсация постепенно затихает.
Ник…
Он придавил ее всем телом, смеется, дразнит, щекочет. В этой пещере, крошечной пещере, где впору уместиться разве что ребенку и куда они залезли, спасаясь от бури. Куда они могли залезть. Они смеются и ласкают друг друга. Ненасытные, как подростки. На пляже, на мокром песке, без стыда. Волосы у Изабеллы распустились, золотая голубка сползла на затылок — туда, где голова Изабеллы прижата к камню, и ей больно; тогда она срывает голубку, и та падает.
Я же совсем вас не знаю, я не люблю вас, это нехорошо, такого между нами не может быть, нас же все ждут, нас ждет мой жених… я даже не знаю, как вас зовут, говорит она, что, конечно, неправда.
А он целует ее в губы и упорствует. Без улыбки.
В пещере, куда они могли залезть.
В заброшенном сарае на краю болота, куда они могли забежать. Чтобы укрыться от бури.
Не бойтесь, молит она.
Я не настолько в вас влюблен, говорит он.
Но вы же любите меня. Вы меня любите.
Люблю — но не настолько.
Вы хотите сказать — не настолько, чтоб причинить ему боль?
А о чем же еще мы все время говорим, раздраженно произносит он.
Она хватает его руку, целует ее, прижимается к нему. Пожар, исступление. Красавица. Дыхание толчками вырывается из ее груди, и то ощущение снова набирает силу, нежданно-негаданно.
Сделай же мне больно, говорит она, крепко прижимая к груди его руку, я знаю, ты хочешь сделать мне больно, ударь меня, я же знаю, чего тебе хочется, я же знаю, кому ты хочешь сделать больно — совсем не ему…
Но Ник отворачивается. А ведь у нее такое красивое тело — и грудь, и живот, и ноги. Она знает, что хороша. Она изучает себя как произведение искусства, требующее, однако, постоянного ухода и поклонения. Она знает, знает. Глупо делать вид, что это не так. А Ник отворачивается.
Не могу я, мы не можем… — говорит он.
Луис как-то раз взял ее за подбородок своими желтыми от никотина пальцами и сказал: «А из тебя выйдет толк», — а потом без тени теплоты добавил: «Больший толк, чем из этого мешка, твоей мамаши», — дыша на нее винным перегаром, изучая, прикидывая. Она жила под одной с ним крышей, но редко его видела. Мать отказалась от нее и уехала в Сент — Пол к своей родне. «Это к Кунам из Миннеаполиса — Сент — Пола?» — спрашивали люди, словно речь шла о громкой фамилии, но Изабелла не считала фамилию громкой, она терпеть не могла весь этот клан.
Только двое Кунов появились в Вашингтоне в ином качестве, чем просто конгрессмены: один был министром финансов при Честере Алене Артуре в последний год его президентства, другого президент Мак-Кинли назначил заместителем госсекретаря за несколько недель до своей гибели. Теперь Куны занялись производством шин — это были люди беспокойные, обуреваемые желанием служить отечеству; один из них в 1957 году выдвинул свою кандидатуру на пост губернатора Миннесоты и потерпел поражение, сделав ставку на программу «Усиление цензуры», в спешке провозглашенную республиканской партией.
«Из тебя выйдет толк, — буркнул Луис, — я могу помочь тебе поместить свой капитал», но вполне возможно, что он сказал это в шутку: его тяжелое, бледное лицо с обвисшими, как у собаки, щеками и густыми бровями слегка подрагивало от затаенного смеха. Одевался он в одной лондонской фирме, которая дважды в год присылала в Нью — Йорк и Вашингтон своих портных, туфли ему шили на заказ в Испании; он был красив — то сонный, то исступленно — энергичный, полный разных планов, прикидок и махинаций с целью подзанять денег и вложить их в дело, чтобы «возместить» потери, полный разных уловок, которые помогли бы ему отомстить за урон, нанесенный его финансам или ему лично, или же предвосхитить урон, который он может понести в результате собственного хитроумного предательства; а случалось, на него накатывало горькое разочарование, крах иллюзий, он «кончал» все отношения с человеческой расой, наступали долгие периоды бездействия, что, по диагнозу Изабеллы, не было клинической депрессией и потому поддавалось излечению. Когда Изабелла представила его Мори Хэллеку, он был любезен, разговорчив и «благонастроен», а позже, когда отец и дочь остались вдвоем, заметил не без веселой издевки: «Может, ты его и подцепишь, но не удержишь, если не будешь очень, очень осторожна».
Ник берет ее за подбородок и задумчиво на нее смотрит. Прелестное лицо, веселая, жизнерадостная, славящаяся своей энергией. Живая, и неглупая, и пустенькая, и неодолимо влекущая. Хотя он решает не уступать влечению.
И вновь уступает: следует за ней в Стокгольм.
Они предаются любви в Стокгольме, в помпезном «Королевском отеле», где у Ника номер люкс.
Они предаются любви на Биттерфелдском озере, в сосновом лесу над загородным домом Хэллеков.
Они предаются любви — неожиданно и мимолетно — в Вашингтоне, вскоре после того, как Ник принял предложение работать в Комиссии по делам министерства юстиции — пост, который ему выхлопотал Мори, с жалованьем, близким к своему собственному. Ник приехал в город на две недели и остановился в отеле «Шорэм». Джун с Одри остались в Бостоне — придется потрудиться, чтобы убедить Джун переехать, но, говорит Изабелле Ник, он «уверен», что Джун в конце концов посмотрит на это его глазами.
«Теперь мы сможем видеться, когда захотим, — говорят друг другу Ник и Изабелла, — и так часто, как захотим».
И вот Мартенсы навещают Хэллеков в их особняке в тупичке Рёккен-плейс, в фешенебельном районе особняков; а Хэллеки навещают Мартенсов сначала в их прелестной квартире на Парк-Фэйрфакс, а затем в их доме в Чеви-Чейзе. Обе пары часто можно видеть вместе в городе — то тут, то там, хотя подлинными друзьями все четверо не становятся: Джун выпадает. Никто не замечает, что Изабелла Хэллек и Ник Мартене избегают целоваться на людях — даже здороваясь, не коснутся легким поцелуем щеки друг друга; никто не замечает и того, что на больших сборищах они неизбежно оказываются вместе в каком-нибудь уголке — на редкость привлекательная молодая пара, которая могла бы ярко выделяться среди приближенных Кеннеди. Оба — актеры, уверенные в своем воздействии на аудиторию, пожалуй, даже эксгибиционисты, но на редкость привлекательные, обаятельные, забавные: Изабелла рассказывает всякие препотешные истории, дико смешные и достаточно достоверные; Ник же вообще может беседовать почти на любую тему: он знает жизнь «великих людей» от Юлия Цезаря и Адриана до Наполеона, Бисмарка, Гитлера, Франклина Делано Рузвельта, Сталина, Мао, он знает нелепейшие, но явно достоверные случаи из их жизни и всякие забавные скандальные истории об американских президентах, обычно не фигурирующие в исторических трудах. Порой Изабелла вынуждена вцепиться ему в локоть, умоляя замолчать: она, да и другие слушатели просто на ногах не стоят от смеха…
Изабелла в широкополой соломенной шляпе с зеленой фетровой лентой называет свое имя охраннику-полицейскому и идет по лужайке, приподняв руками в перчатках длинную юбку, покачивая своими только что обрезанными платиновыми волосами, густой волной ниспадающими до обнаженных плеч. Роскошный прием у президента в честь шаха Ирана и шахини. Приветствия, обмен рукопожатиями, поцелуи и объятия. Ник, исподволь наблюдающий за ней, позвонит ей на другое утро: он не мог заставить себя подойти к ней — все сразу стало бы ясно, им тогда пришлось бы все сказать Мори, пришлось бы кончить этот маскарад, эти уловки.
— А Джун? — спрашивает Изабелла веселым, чуть слишком возбужденным тоном, и Ник говорит:
— О, конечно, и Джун тоже, конечно, конечно. — И, помолчав, добавляет: — Тебе неприятно, что я струсил? Изабелла! Что ты об этом думаешь?
— Я не знаю, — шепчет Изабелла.
Однако расцветает их любовь в самом идиллическом месте, какое только можно придумать, — в Нассау, у Клаудии, в белом каменном домике для гостей, выходящем на море; летний сезон в разгаре, повсюду белые и красные цветы. Ник говорит Джун, что должен уехать по делам Комиссии — делам сугубо конфиденциальным — в Латинскую Америку. Изабелла и Ник ведут себя как ошалевшие щенята — веселые, задыхающиеся, озорные… они просто не могут насытиться друг другом.
— Ты любишь меня — только меня? Ты любишь меня?
Изабелле все мало, она ненасытна.
Изабелла разражается хриплыми, душераздирающими рыданиями.
Черная вязаная шаль, доходящая до лодыжек, серебряные перуанские серьги, элегантно ниспадающие до плеч, глаза обведены словно бы фиолетовыми чернилами. Она ненавидит его — даже ни разу не взглянула в его сторону, не может заставить себя поздороваться с его женой, позволяет пьяному Мортону Кемпу обнять ее и чмокнуть слюнявыми губами в щеку, позволяет этим заведомым занудам X и Y из Пентагона ухаживать за ней, улыбается такой сияющей, ослепительной, абсолютно естественной улыбкой этому подлому живчику вице-президенту, которого — все это знают — президент