считает… ну, словом, дерьмом. «Я хочу тебя, — молит Ник по телефону, чуть не рыдая, — послушай, Изабелла, прошу тебя. Изабелла, может, мне приехать, что же нам делать…» А ее голос звучит в ответ так беззаботно, точно она не испытывает никакой ярости, точно этот разговор — самый обычный, как любой другой. «Пошел ты к черту, — говорит она, — отправляйся к своей жене, живи со своей секретаршей, как ты это делал раньше, спи сам с собой».
Но они все же предавались любви на острове Маунт — Данвиген. В тот день.
Они предавались любви на Биттерфелдском озере, хотя там было столько народу, в том числе и их собственные дети, а эта несносная Одри все цеплялась за руку отца.
Они предавались любви в пустой комнате для прислуги на третьем этаже хэллековского дома, в то время как внизу человек тридцать пять гостей болтали и громко смеялись, а Мори у себя в кабинете вел взволнованный разговор с Чарльзом Клейтоном. (Джун, сославшись на то, что у нее болит ухо, осталась дома.)
Они предавались любви с такой страстью, с такой необузданностью, что обоим стало страшно.
— Сделай же мне больно, — требует Изабелла, — я знаю, чего ты хочешь, я знаю, какая ты свинья…
В лесу, на той стороне озера, на одной из старых дорог, по которым когда-то вывозили лес и по которой они едут сейчас вдвоем, отправившись за… за пивом, за вином… хотя наверняка можно было бы послать кого-то из слуг!.. Они набрасываются друг на друга, срывают друг с друга одежду.
Он овладевает ею. Она вскрикивает. Свершилось. Она всхлипывает и легонько бьет его по плечу. От неожиданности он смеется и отстраняется.
— Ты с ума сошла, — говорит он. — Это же не серьезно. Так, игра.
Он обнаруживает, что она позволяет бельгийскому послу, обаятельнейшему франкофобу, смотреть на нее в присутствии мужа с нелепым нескрываемым вожделением.
— Какая же ты сука, — говорит он ей.
Он овладевает ею грубо и властно, как любовник, утверждающий свое право, берущий то, что ему принадлежит. Если он и причиняет ей боль… если она извивается от боли… он тоже вправе так поступать — это лишь умножает неистовство его наслаждения. Но она, конечно, не противится. Противиться ей не дано.
— Слушай… ты же знаешь, что я чувствую, — говорит он ей, — разве это не очевидно? Не делай из меня полного идиота.
Она смотрит на него, приоткрыв красивые губы. Она уже шесть месяцев беременна — Оуэном. Она носит прозрачные, легкие, со множеством ленточек одеяния и вычурные широкополые шляпы, которые приковывают взгляд к ее голове. Хотя она часто страдает мигренями, запорами и ночными кошмарами, в которых ей видится, как она рожает, все говорят, что она никогда еще не была так хороша. Говорят ей и ее мужу.
Внезапно ей становится страшно. Это уже не игра — веки ее трепещут, голос еле слышен, рука ложится на живот, словно желая защитить его.
— Я… я не знаю, о чем ты, — говорит она другу своего мужа, его другу детства, другу, который (ах, как часто она об этом слышала!) спас ее мужу жизнь. — Я не понимаю, — говорит она дрожащим голосом.
— Ты безусловно все знаешь, Изабелла, — говорит Ник. — Вы безусловно все знаете, миссис Хэллек.
Она раскрывается ему навстречу, принимает его. Так просто. И не нужно никакой дипломатии. Ни тревоги, ни слез, ни чувства вины, ни нелепых обвинений. Если любишь меня, если хочешь меня — при чем тут любовь! — иди сюда, черт бы тебя побрал.
Ни один мужчина никогда еще не был ей так желанен, как Ник Мартене. Это точно лихорадка, точно напасть. Физическое наваждение, которое время от времени переходит в почти философское — а может плоть предать? Что такое тело? Кому-то оно дорого? Дорого оно Мори? А Мори узнает? На свадьбе шафер жениха был подавлен, рассеян, немного грустен. Увидев его с Джун Пенрик, она пробормотала про себя: «Дай мне время, только дай время!» — такая девственная и ликующая, в белом атласном подвенечном платье с тяжелыми хэллековскими жемчугами на шее и в ушах, застрахованными — она об этом не спрашивала, узнала «чисто случайно» — за 25 ООО долларов. «Дай мне время!»
А сейчас она трется щекой о его грудь, живот. Ничуть не стесняясь. Губы скользят по его телу. Изнемогая, он хватает ее за волосы, он стонет, а ей кажется, что у нее сейчас разорвется сердце.
Но ощущение блаженства вдруг исчезает.
Нет.
Не может она так любить Ника Мартенса. Целовать его всего, без остатка, чувствовать солоноватый вкус его тела на губах… да станет ли он после этого целовать ее. Не может она так любить ни одного мужчину.
Внезапно силы кончились. Всхлипнув, она не выдерживает.
— Я не могу больше, ох, оставь меня в покое, перебори себя и оставь меня в покое, не могу я, не могу…
Она без сил, сердцу, кажется, не справиться с таким напряжением.
Она громко говорит:
— Извини, я не могу… не могу.
И через две-три минуты этой пытке — а после рождения дочки четыре года тому назад Изабеллу все реже тянет к мужу и скоро совсем перестанет тянуть — приходит конец.
— Я люблю тебя, — шепчет Мори. Сонно, удовлетворенно, дыхание его постепенно выравнивается, рука легко покоится на груди жены. Ее муж. Точно он не знает. А может быть, и в самом деле не знает.
РАССВИРЕПЕВШИЙ ГНОМ
Но за кого же я все-таки вышла замуж? — раздумывает Изабелла.
Она, естественно, убеждена, что знает, почему вышла, но не всегда убеждена, что знает — за кого.
* * *
Было это на третий или четвертый год их супружества, после шумного, затянувшегося и совершенно чудесного ужина в Джорджтауне, куда Мори не хотелось ехать; Изабелла, считавшая, что она знает своего компанейского, трудолюбивого и слепо влюбленного мужа — насколько женщина вообще может знать мужчину, — вынуждена была, к своему огорчению, сказать себе, что она вовсе его не знает.
На ужине были неглупые, живые, хорошо информированные, умеющие выпить люди, не слишком, прямо скажем, высокого ранга, и в этой компании Изабелла, причесанная на французский манер — гладко, с тугим узлом, — сияя красотой в своем белом шелковом брючном костюме с глубоким вырезом, состязалась в остротах, колкостях и смелых анекдотах с самыми веселыми и бесшабашными гостями. Она рассказала длинную, закрученную и хоть и смешную, но в общем-то грустную историю о некоем X, высокопоставленном чиновнике госдепартамента, явно покатившемся под уклон и ставшем добычей вашингтонских сплетников; история эта пошла от журналистки Эстер Джексон, у которой в течение нескольких лет был роман с X, не слишком бережно хранившийся в тайне, и которая знала о бедняге самые невероятные вещи.
История имела огромный успех. Изабелла еще в школе овладела искусством рассказывать зло, остроумно, со знанием дела, а после замужества — с тех пор как она «заняла подобающее место», став популярной вашингтонской дамой, — она еще и отточила свое мастерство, напуская на себя эдакий забавно-наивный вид. Своим слегка вибрирующим голосом, прикрываясь красотой как щитом, она несла такое, чего, казалось, и сама не понимала, — в этом-то и состояла коварная сила ее воздействия. Хотя женщины не находили ее столь занятной, как мужчины, но и они смеялись вместе с мужчинами и потом рассказывали по всему городу, как миссис Хэллек всех очаровала. Она умела быть теплой — к отдельным людям, умела помалкивать и даже держаться скромно — в определенной компании. Это, видимо, было частью ее стратегии, хотя дамы этого пока еще не раскусили.
Мори вздумалось уехать с ужина в половине двенадцатого, что было уж очень рано, и Хэллеки несколько минут обсуждали, ехать ли ему домой в такси, а Изабелла останется еще на часок и потом вернется домой на машине; или же Мори поедет на машине, а Изабелла возьмет такси; или же — и это было наиболее вероятно — Изабеллу подвезет кто-нибудь из гостей? Там было немало одиноких мужчин — вдовцов, разведенных, разъехавшихся с женами, — которые охотно вызвались бы выполнить эту миссию. Однако в конце концов Изабелла и Мори решили ехать вместе.
По дороге домой она заметила, что муж сидит какой-то притихший, замкнутый и не склонен поддерживать разговор. Машину он вел менее ровно, чем обычно. И в профиль казался пожилым человеком — усталым, ушедшим в себя, даже слегка осуждающим. Его совсем измучила эта работа в Комиссии, подумала Изабелла: ведь он вынужден сидеть там по десять часов в день, а то и больше, или, несмотря на все еще скромное положение, он уже занимается весьма щекотливыми делами, главным образом потому, что возникли серьезные проблемы с одним из заместителей директора Комиссии, возглавляющим отдел Мори. А потом, ему претит — во всяком случае, не нравится — вашингтонская «светская круговерть», как он это упорно именует. «Но так уж устроена наша жизнь, — говорит, защищаясь, Изабелла, — в такой среде мы живем». Однако сегодня она соглашается, что вечер был не слишком выдающийся, двое или трое мужчин перепились, а дамы были даже скучнее обычного.
Только когда они стали укладываться спать, Изабелла поняла, что дело худо всерьез. Раздеваясь в гардеробной, она наблюдала за мужем в зеркало на двери — а дверь находилась в глубине спальни — и увидела, что он стоит неподвижно на ковре, полураздетый, сняв брюки с узловатых, коротких ног. Стоит в носках, в боксерских трусах и белой рубашке с расстегнутыми манжетами. Губы его шевелились, он еле заметно покачивал головой, словно препирался с кем-то.
— Мори!.. — шепотом окликнула его Изабелла. Но он не услышал.
В этой спальне, обставленной красивыми вещами — доставшимися в наследство от Хэллеков, подаренными под влиянием момента стариком Луисом, а французское кресло-качалку Изабелла сама купила на аукционе, — бедный Мори Хэллек выглядел человеком случайным, этакий гном, с мальчишеским, преждевременно изборожденным морщинами лицом, забредший в чужие владения. Он был грустный, слегка комичный, даже чуточку пугающий: Изабелла видела, как шевелятся его пальцы, и он, несомненно, разговаривал сам с собой. А ведь выпил с семи часов вечера всего два бокала, причем од