стыдиться».
Прощального рукопожатия не было. Но они наспех обнялись. И это объятие почти стало по-настоящему теплым — он почувствовал, как задрожала девочка, почувствовал, как затряслись худенькие плечи. «Ах, папочка, пожалуйста, не хворай, папочка, береги себя, не думай о ней… она не стоит того, чтобы кто-то из нас о ней думал…»
Рукопожатие Ника. Влажная от пота ладонь, но пальцы сильные-сильные. Вполне владеет собой. Жест, означающий, что с тобой не хотят иметь дела, ставят точку, подводят черту. Тяжелая пульсация крови в лице Ника, светлые настороженные глаза. Враг. Соперник. Мори тотчас инстинктивно реагирует — или, быть может, реагирует его тело: его затопляет адреналин; в животе, в паху возникает спазм, словно от грубой физической угрозы. От этого рукопожатия страшно становится — так оно похоже на дружеское.
Уйди, шепчет Ник, уйди и оставь меня, молит он, уйди и оставь нас… как ты мог вообразить, что мы любили тебя!
На самом-то деле его губы произносят другие слова. Он предполагает — насколько понимает Мори сквозь нарастающий гул в ушах — встретиться на другое утро, поговорить. Об этих «событиях». О «будущем». Но конечно, не в здании Комиссии.
К тому времени Мори уже находится в больнице. И пробудет там неделю.
— Прощай, — выдавливает он из себя. В пальцах у него совсем нет силы, не то что у Ника.
Он проводит языком по марке и наклеивает ее на открытку. Он выключает свет, и окна сразу оживают: по проспекту движется транспорт, тихо мерцают в небе звезды.
Чувство убежденности. Просветленность. Он не пьян, голова у него ясная, никогда еще он не был так трезв и исполнен решимости. И уже возникает приподнятость.
«Неправда, что мы живем и умираем в одиночестве. Каждый час моей жизни я с людьми. Каждый час моей жизни я…»
Он приближается к Брин-Дауну, в штате Виргиния. К месту, о котором никогда не слыхал. Не замечает он и указателя: «Брин-Даун, инкорпорейтед. Нас. 640 чел.». Приподнятость нарастает, его несет вперед — все так просто, даже проехать вечером по запруженному машинами Вашингтону оказалось просто: надо только представить себе, что автомобиль плывет… по воле стремительного потока… все — в движении… невесомое… спешащее к своей цели.
Фары, светофоры на шоссе, красные «мигалки» на патрульных машинах, на каретах «скорой помощи». Но все это плывет, невесомое. Мчится вперед.
Снизойти, очиститься — даже от добра.
Последняя жертва Христа — то, что он пожертвовал самим своим божественным началом.
Мори съезжает с шоссе, оставляя позади реки огней. Сила притяжения тянет его на запад, во тьму. Сельская местность, холмы, объездные дороги, потом дороги поуже, потом совсем узкие — едва может проехать одна машина. Как стремительно несет его здесь поток!.. Мори жадно глотает воздух: никогда еще сила притяжения не рождала в нем такого восторга — это неизбежность, неоспоримый факт.
Нога его жмет на педаль газа. Позади — кромешная тьма. Насыщенная прохладой тьма полей, холмов, деревьев. Дорога вьется, бежит по насыпи, вверх и снова вниз. Влажный ночной воздух. Такой насыщенный. Пьянящий. Его несет вперед — туда, где грохочут пороги, в этот оглушающий, немыслимый грохот. Но он не утонет, его не поранит. Поток несет его. Огромный горбатый валун — слева, другой — справа… передние фары машины вдруг высвечивают какое — то существо — олень… замер у края дороги, глаза горят… и вот Мори уже проехал мимо, он мчится, набирает скорость, при каждом повороте его восторг все возрастает, растет его убежденность: Я умираю, чтобы расчистить дорогу другим, я умираю, чтобы стереть позор, но сама сила притяжения, тянущая его вперед, заглушает эти слабые слова, эти его мысли; какой славной, ясной и простой была все-таки его жизнь!.. Как быстро и бесстрашно мчится он навстречу своей судьбе!
Всю жизнь он ждал знака, но, конечно, никакого знака ему не явилось. Ибо он думал, что знак явится не изнутри. Не изнутри его увлечения и любви…
Всю жизнь он ждал…
А ветер хлещет ему в лицо, унося слова, голос его слишком слаб, слишком тих, он больше ему не нужен, надо лишь отдаться на волю силы притяжения, мчаться вперед, не искать спасения от разрастающегося кома в груди и пульсации белых точек в глазах, а погрузиться в них, во все это, в это.
IX. БЛИЗНЕЦЫ
«ГОЛУБЬ»
Вашингтон, округ Колумбия Сентябрь 1980
Восьмое сентября 1980 года. Первый звонок от Кирстен раздается в 8.50 вечера, и Оуэн, прождавший у телефона два часа, тотчас хватает трубку.
— Привет, — нетерпеливо кричит в телефон Оуэн, — привет!.. Ты что, до сих пор еще не там, нет?
Кирстен все еще у себя, то есть в доме у тетки на Тридцать второй улице. Но она уже выходит. Собирается выйти. Есть небольшое изменение в планах: она встречается с Ником не на его городской квартире, что на Н-стрит, а в другом доме, на Шестнадцатой улице — она не знает, чей это дом и где он в точности находится. К востоку от парка Рок — Крик.
— О Господи! — вырывается у Оуэна. — Дай мне адрес.
Кирстен дает ему адрес.
— Когда он внес это изменение? — спрашивает Оуэн. — Почему?
Кирстен презрительно смеется и говорит:
— Он хочет скрыться… на случай, если кто-то следит за ним. Чтобы обезопасить меня.
— Значит, ты поедешь в такси, одна.
— О да, — смеется Кирстен, — я поеду в такси. Одна.
— Неужели кто-то следит за ним? Я думаю, он бы знал об этом. Ему ведь давали охрану всякий раз, когда он об этом просил, верно? — спрашивает Оуэн. Он сидит на стуле, заняв довольно странную позицию — у единственного в комнате окна, точно под прямым углом к окну, так что он может наблюдать за тем, что происходит внизу, на Бидарт-стрит, а его самого не видно. Комната находится на третьем этаже деревянного дома, который снимает за 275 долларов в месяц некто Шерли Кэйн, молодая женщина, примкнувшая к «голубям» и не находящаяся в подполье, а работающая стенографисткой в одной из контор страхового общества «Омаха иншуренс». Дом с обеих сторон зажат такими же домами на улице со «смешанным» населением — черные, испаноязычные, немного белых. За исключением обитателей дома 667 по Бидарт-стрит, остальные белые живут тут временно — это старики или больные, выпущенные из того или другого местного сумасшедшего дома.
— Во всяком случае, так лучше для тебя, — говорит Оуэн. — Это может ускорить дело.
Кирстен что-то бормочет, весело с ним соглашаясь.
А теперь ей пора. Такси — кажется — едет по улице… да, вот оно свернуло к дому.
— Скажи-ка мне еще раз адрес, — говорит Оуэн. Она читает его по бумажке, и Оуэн в изумлении видит, что переставил одну цифру!.. Значит, он сообщил бы своим друзьям не тот адрес. — Это особняк или многоквартирный дом? — нервничая, спрашивает Оуэн.
Кирстен отвечает, что она уже сказала ему: это дом. Дом, который Нику уступили на вечер.
— Чей это дом? — спрашивает Оуэн.
Но Кирстен пора ехать. Она позвонит Оуэну еще, если сумеет… возможно, из автомата… а если нет, то из того дома… как только приедет. Так ведь они и условливались.
— Повторим данные тебе инструкции? — спрашивает Оуэн.
— Я ухожу, — говорит Кирстен.
— Как ты одета?..
Но она уже повесила трубку.
Оуэн в ожидании второго звонка от сестры начинает сам готовиться.
Темная одежда — недорогая рубашка, брюки и парусиновая куртка со множеством карманов, кармашков, молний и кнопок. В эти хранилища он раскладывает свое оборудование. Фонарик, моток проволоки, перчатки, острый немецкий нож, который дал ему Ульрих Мэй, большой темный платок, который при необходимости можно использовать как маску. Четырехунциевая бутылочка с хлороформом. Ватные тампоны. Красная пластмассовая коробочка, в которой позвякивает одна-единственная таблетка цианистого калия — пожалуй, самое удивительное из всего, чем он располагает.
«Таблетка цианида?! — удивился Оуэн. — Но откуда я знаю, что она сработает?.. Она настоящая?»
«Зачем же мы станем давать тебе что-то ненастоящее?» — весьма резонно спросила Рита Стоун.
Оуэн Хэллек, спокойно подготавливающий убийство некоей Изабеллы Хэллек. И ее любовника. Если ее любовник сегодня вечером окажется на Рёккен, 18. Собственно, Оуэн уполномочен убить любого на Рёккен, 18, если это будет необходимо для успешного завершения его миссии и его бегства.
«Невинных людей»?.. Но на войне нет «невинных людей».
Много удивительного произойдет вечером 8 сентября 1980 года.
Бадди и Рита Стоун, и Адриенна, и Смитти, и так называемая «Шерли Кэйн», и то одни, то другие «голуби» и примкнувшие к «голубям» молодые парни и девушки… моложавые мужчины и женщины с «настоящей» работой в «законопослушном» мире живут одной семьей в доме номер 667 по Бидарт-стрит. В четырех милях от Белого дома. Где никто — так они считают, и так считает Ульрих Мэй — не подозревает, что они занимаются хоть в какой-то мере «революционной» деятельностью; никто вообще не знает, что они существуют.
Оуэн, самый последний из новообращенных, самый последний «голубь», естественно, проявляет любопытство к прошлому своих компаньонов и, будучи интеллектуалом, увлекается революционной теорией (одновременно простой и сложной, прямолинейной и отдаленной, согласно дикой логике Аристотеля), но на данном этапе своей карьеры он всецело поглощен своей миссией. Собственно, он вообще мало думает о чем-либо другом. Его трезвость, его молчаливость, готовность, с какой он идет на предложения друзей, — все это впечатляет.
— Оуэн будет самым храбрым из нас, — объявляет Адриенна. Она смотрит на него темным, влажным, горящим взглядом. — Он напоминает мне…
Остальные соглашаются. Смитти с минуту медлит, глядя в пространство… затем пылко соглашается.
Оуэн не уловил фамилии. Он часто теперь пропускает имена, куски фраз, связующие места в спорах, которые идут и идут ночами, раскручиваясь, как парчовая лента, сверкающая, слепящая. …Мы постоянно находимся в состоянии войны, в нашей стране непрерывно идет война, хотя в душе мы люди мирные… нам претит насилие… даже необходимое насилие. «Голуби». «Серебристые голуби». Принявшие имя легендарной тайной секты — в России — в дореволюционной России. Бадди и Рита Стоун, Адриенна и Шерли, и Смитги, и Брокк. Эмос — проживший с ними неделю. Сэм, который должен был при