Все это было весьма интересно, и мы с мисс Говард по-прежнему жалели, что не можем побывать там и взглянуть сами; но ни один из нас не завидовал участи доктора, ставшего особым объектом ненависти Либби – памятуя о массе обнаруженных нами примеров того, как она обращалась с людьми, и молодыми, и старыми, мешавшими ее замыслам. Признаюсь, чем больше я слышал об освидетельствовании, тем больше беспокоился за доктора, пока наконец не спросил, позаботился ли он о наличии во время этих бесед кого-то, способного помешать этой женщине причинить ему какой-то внезапный, неожиданный физический ущерб. Он ответил, что да: каждую минуту, что он проводит в камере Либби, за дверью находится охранник Генри и тщательно следит за всем происходящим.
Что же до детектив-сержантов и мистера Мура, то их попытки выяснить, что мистер Дэрроу замышляет в Саратоге, были примерно столь же плодотворными, что и усилия нашего отряда разузнать прошлое Либби, – но только до субботы. Тем вечером, когда остальные из нас сидели в столовой мистера Пиктона и слушали рассказ доктора о его последней беседе с Либби, явились эти трое – позже, чем обычно, и в настроении существенно лучшем, нежели то, с коим они покинули дом поутру. Им, кажется, наконец улыбнулась удача в лице частного сыщика, работавшего на Дэрроу в Нью-Йорке: Люциус знал сыщика, и когда тот объявился в отеле «Гранд-Юнион» с отчетом для мистера Дэрроу, детектив-сержант перехватил его и выжал кое-какие сведения – естественно, не сообщая, что трудится на противоположную сторону. И хотя этот человек не сообщил особых подробностей, его общих замечаний хватало, чтобы удостовериться: Дэрроу действительно пытался разведать все, что только мог, относительно текущей деятельности доктора и ситуации в городе, включая проблемы, с которыми тот столкнулся после самоубийства Поли Макферсона. Ничто из этого в принципе не шокировало: мы с самого начала догадывались, что Дэрроу для опровержения наших действий против Либби Хатч мишенью изберет доктора. Но одно, как говорится, замечание, вскользь брошенное Люциусом насчет прочих сведений от сыщика, вызвало у доктора существенно бо́льшую обеспокоенность.
– О, кстати, – сказал Люциус, улыбаясь миссис Гастингс, когда та поставила перед ним большую тарелку с едой, – он обзавелся своим алиенистом, который тоже собирается провести освидетельствование Либби.
Мистер Пиктон озадаченно поднял взгляд:
– В самом деле? Интересно, зачем. Он уже довольно ясно дал понять, что не собирается прибегать к линии защиты по невменяемости.
– Верно, – ответил доктор, – но когда обвинение в таком деле, как это, планирует оперировать свидетельскими показаниями о чьем-то психическом состоянии, защита обычно испытывает потребность ответить на это. Вероятнее всего, Дэрроу использует возможность показать, сколь мучительной оказалась для Либби смерть детей, и в то же время продемонстрировать, что она – полностью дееспособная личность, достаточно уравновешенная, чтобы заботиться не только о собственных детях, но в равной степени и о чужих. Ваш коллега случайно не упомянул имени этого алиениста, Люциус?
– М-м, да, – отозвался Люциус, набросившись на домашнюю еду, к которой все мы весьма пристрастились с нашего прибытия в Боллстон-Спа, и начал одной рукой шарить в карманах, не собираясь откладывать вилку. – Я записал его где-то… ага! – Он извлек маленький клочок бумаги из внутреннего кармана сюртука. – Вот – Уайт. Уильям Уайт.
Доктор внезапно перестал жевать, обеспокоенно глянул на Люциуса и уточнил:
– Уильям Алансон Уайт54?
Люциус еще раз сверился с бумажкой:
– Да, так и есть.
– В чем дело, Крайцлер? – вмешался мистер Мур. – Вы знаете этого человека?
– Конечно, – кивнул доктор, отодвигая тарелку, медленно поднялся и взял бокал вина.
– Проблема? – осведомился мистер Пиктон.
Черные глаза доктора обратились к окну и уставились в ночь.
– Скорее загадка. Уайт… – Еще несколько секунд поразмыслив, доктор наконец встряхнулся и вернулся к разговору. – Он один из лучших из молодого поколения – блестящий ум и выдающееся воображение. Работал в больнице штата в Бингэмптоне и провел великолепное исследование разума преступников – их подсознательного, в частности. Стал опытным свидетелем-экспертом, несмотря на свою сравнительную молодость.
– Он ваш противник? – спросил Маркус.
– Наоборот, – ответил доктор. – Мы много раз встречались и часто переписывались.
– Странно, – заметила Сара. – По идее, Дэрроу мог бы найти кого-нибудь, в открытую враждебно настроенного к вашим теориям, раз уж вообще озаботился кого-то привлечь.
– Да, – проговорил доктор, кивая, – но самое странное не в том, Сара. Уайт и я склонны разделять невысокое мнение о пенитенциарной системе этой страны и ее методах воспрепятствования преступлениям и заботы о психически больных. Но мы совершенно расходимся в самом определении психической болезни. Его классификация, похоже, намного шире моей, и в свою категорию «невменяемых поступков» он включает куда больше преступного поведения, чем вообще способен я. Потому-то он практически всегда выступает свидетелем-экспертом с целью продемонстрировать, что данный обвиняемый несколько неуравновешен и, следовательно, по закону не отвечает за свои действия.
– Хм-м, – протянул мистер Пиктон. – А это вновь наводит на мысль, что Дэрроу, возможно, приберегает карту невменяемости – на случай, если ему приспичит разыграть ее позже. Впрочем, сомневаюсь, что он настолько глуп.
– Я тоже, – согласился доктор. – Апелляция защиты к невменяемости редко оказывается эффективной, будучи представлена посреди процесса – мало кто из присяжных не в состоянии распознать в изменении аргументации акт отчаяния.
– Что ж, тогда, – сказал мистер Мур, непонимающе переводя взгляд с доктора на мистера Пиктона, – к чему, по-вашему, клонит Дэрроу?
Доктор лишь медленно покачал головой:
– Не знаю – и это меня беспокоит. Да и вообще меня многое беспокоит в нашем оппоненте. – Подойдя к окну, доктор покрутил бокал в руках. – Вы не узнали, когда должен прибыть Уайт?
– Во вторник вечером, – ответил Люциус. – После начала процесса.
– И у меня будет слишком мало времени с ним посоветоваться, – отозвался доктор, снова кивая. – Да, это хитрый ход. Но что, во имя господа, Дэрроу хочет от него услышать?
Ответ на сей вопрос мы узнали довольно скоро, и он – как и почти все, что касалось мистера Дэрроу, – с легкостью объяснил, почему в один прекрасный день этот человек стал величайшим уголовным адвокатом, какого только видела страна.
Глава 43
Наша подготовка началась во вторник утром, когда люди с полей, из-за прилавков и из гостиных всего округа Саратога столпились в здании суда Боллстон-Спа, дабы узнать, проведут ли они следующую пару недель в качестве членов жюри присяжных по делу, которое стало повсеместно известно как «процесс Хатч».
С самого начала мистер Дэрроу дал понять: он точно знает, к чему станет клонить мистер Пиктон, и намеревается препятствовать ему на каждом шагу. Обеим сторонам было даровано по двадцать «отводов без указания причины», как они это называли, – то есть права отвергнуть кандидатуру присяжного без всяких обоснований, – и первая десятка мистера Дэрроу задела тех, кто как нельзя лучше соответствовал представлениям доктора и мистера Пиктона об идеальном присяжном. Каждый из этих людей был беден, но умен, и обладал той мудростью касательно мира, коя на первый взгляд никак не соотносилась с тем, что большинство из них ни разу не покидало округа, а уж тем более штата. Когда настала очередь задавать вопросы этим ребятам, мистер Дэрроу был с ними достаточно мил – он слишком заботился об отсутствии волнения на галереях. Он завязывал приятный разговор о состоянии дел в городе, или о том, как влажная холодная погода того лета влияет на местные зерновые, – но лишь только человек упоминал, скажем, что вырос в однокомнатном фермерском доме или, хуже того, что его мать, бабка, тетка или сестра подчас впадали в буйство, адвокат защиты отстранял его с дружелюбным «спасибо» (но без единого объяснения).
Мистера Пиктона, в свою очередь, не одурачил на вид невинный и скромный метод опроса мистером Дэрроу состоятельных, более образованных кандидатов в присяжные насчет «естественного положения» мужчин и женщин, и насчет того, могло ли человеческое общество деградировать до состояния, когда львиная доля основополагающих связей между представителями рода людского – «естественный закон человеческого общества», как определял его мистер Дэрроу, – оказалась бы нарушена без всякой на то причины. Мистер Дэрроу не говорил прямо, что связь между матерью и ребенком представляла собой часть вышеупомянутого «естественного закона» – да ему и не требовалось. Ясно было, что большинство людей в зале суда молча верили в справедливость сего утверждения. Но если мистер Дэрроу давал отставку каждому потенциальному присяжному, который в открытую говорил о женском насилии, мистер Пиктон ровно так же отрекался от любого, кто выражал веру в эти «естественные» или «фундаментальные» привязанности. Мистер Дэрроу в итоге возразил, что мистер Пиктон, похоже, отвергает «всю концепцию естественного права», идею, которая, как он заявил, была основой американской Конституции и Декларации независимости. Мистер Пиктон парировал, что не дело суда вступать в подобные философские дискуссии – они имеют дело с уголовным, а не естественным правом. Эта позиция, хоть и не принесла ему симпатий со стороны судьи Брауна, была все же весьма уместной и вполне допустимой, и многие кандидаты, очевидно предпочитаемые мистером Дэрроу, оказались должным образом спроважены.
К полудню оба использовали уже бо́льшую часть положенных отводов и вдобавок отказали нескольким присяжным по конкретным причинам, так что, когда объявили перерыв, избрана была лишь половина жюри. Похоже, дневное заседание могло оказаться несколько нервознее утреннего, ведь когда у одного из юристов кончаются отводы, сие означает, что для отказа придется прибегнуть ко всем возможным оправданиям. К трем часам отводы без указания причин у обоих иссякли, но предстояло избрать еще пятерых присяжных; и хоть мистер Пиктон понимал, что большинство уже отобранных людей было из таких, кому, возможно, и удастся навязать свое представление, в то же время он подозревал, что судья Браун, похоже, куда как благожелательнее относится к причинам, кои указывает при отводе кандидатур мистер Дэрроу, нежели к аргументам обвинения. И подозрение это оказалось верным. Мистер Дэрроу по-прежнему продолжал твердить, что понятие «естественного права» – главный оплот всего американского государства и общества; если же кто-то вдруг согласен с идеей о том, что «узы природы» могут быть «своенравно нарушены», сообщил адвокат, то такой человек, по сути, считает, что всерьез хромает и сама сущность Соединенных Штатов – а уж с такими-то чувствами среди американских присяжных ему делать нечего.