ления на виселицу, однако никто не предполагает у них сумасшествия.
Но нет ли различий между мужчинами и женщинами в этой связи, спросил мистер Пиктон. Только в глазах общества, отвечал доктор. Мир в целом не желает смириться с тем, что связь между матерью и ее детьми – кою большинство людей почитает единственными подлинно надежными кровными узами, – на самом деле бывает какой угодно, только не священной. Не позволив высказать вопросы, наверняка вертевшиеся в головах у присяжных, мистер Пиктон осведомился, почему же Либби попросту не бросила детей и не сбежала, дабы начать новую жизнь где-то еще, как поступали другие женщины. Неужели только деньги, которые она надеялась выручить из имущества мужа после смерти детей, довели ее до кровопролития? Эти вопросы намеренно позволяли доктору повторить основную мысль его показаний, вдолбить ее в мозги присяжным – и доктор воспользовался этой возможностью для удара. Даже сильнее жажды Либби к богатству, сообщил он, была страсть предстать перед миром хорошей матерью. Каждый человек, объяснил он, хочет верить – и хочет заставить поверить весь мир – в то, что он (или она) в состоянии исполнить самые основные жизненные функции. Это в особенности справедливо для женщин, взращенных в американском обществе: девочкам внушают (тут доктор процитировал мисс Говард, которая, в конце концов, и привела его к осознанию сего факта), что, если они окажутся неспособны к продолжению рода, сей недостаток не исправить уже ничем. Либби Хатч особенно «прониклась» этим убеждением – вероятно, благодаря своей семье. Она просто неспособна была вынести обращение с собой как с человеком, который не может или не хочет должным образом заботиться о своих детях; ей казалось, что смерть их лучше, чем это позорное клеймо. Но, вмешался мистер Пиктон, такие мысли большинство людей сочтет безумием – и не безумие ли это в действительности, в какой-то мере? Нет, сказал доктор, это – нетерпимость. Да, нетерпимость мстительная и неистовая, но ее все же не относят пока – и, как он считает, никогда не будут относить – к психическим расстройствам.
Мы, конечно, уже не раз слышали все это за последние недели – но доктору с мистером Пиктоном удалось влить в сии дебаты достаточно новой крови, так что диалог захватил даже нас. Эффект, произведенный им на присяжных, судя по их виду, был еще сильнее – и, полагаю, именно поэтому мистер Дэрроу сразу взял быка за рога, лишь только мистер Пиктон сел.
– Доктор Крайцлер, – сказал он, подходя к свидетельскому месту с суровостью на лице, – верно ли, что вы с вашими компаньонами недавно пытались доказать виновность ответчицы в необъяснимой смерти ряда детей в Нью-Йорке?
Мистеру Пиктону даже вставать не потребовалось: прежде чем он успел выразить протест, судья Браун грохнул своим молотком, утихомиривая громкие пересуды, которые этот вопрос породил на обоих галереях и скамье присяжных.
– Мистер Дэрроу! – заорал он. – С меня хватит подобных безответственных вопросов – от обеих сторон! Вы и мистер Пиктон – оба в мой кабинет, немедленно! – Судья встал и обратился к присяжным: – А вы, джентльмены, игнорируете этот последний вопрос, который будет исключен из протокола! – Вновь повернувшись, он посмотрел на доктора: – Свидетель может сойти с места – но вы по-прежнему будете под присягой, доктор, когда мы вскорости вернемся. Пойдемте, джентльмены!
Судья Браун – с такой скоростью, что показался попросту мазком чернил, – выскочил через заднюю дверь зала суда, за ним быстро проследовали мистер Дэрроу и мистер Пиктон. Едва они вышли, толпа забурлила оживленными пересудами. Доктор, не желая показаться шокированным, медленно встал и подошел к нашим местам.
– Ну, доктор, – сказал Люциус, – вот теперь, полагаю, начнется настоящий процесс.
– Он готовит почву для своих экспертов, – добавил Маркус, глядя через весь зал на миссис Кэди Стэнтон, доктора Уайта и «доктора» Гамилтона. – Он понимает, что не сможет достать вас обвинением в некомпетентности, поэтому станет упирать на скрытый мотив. Вот только я не думал, что проделает он это столь быстро.
– У него не было иного выбора, – ответил доктор. – Если бы он подводил к своему обвинению постепенно, судья ни за что бы не позволил ему осуществить задуманное. А так он по крайней мере уверен – присяжные услышали его слова. Это стоит нотации в кабинете судьи.
– Что касается его свидетелей, тут дела, кажется, будут похуже, – проговорил Сайрус, указывая на стол защиты. Либби Хатч поднялась и представилась миссис Кэди Стэнтон, и когда они пожимали друг другу руки, я расслышал, как пожилая дама сказала: «Спасибо, спасибо вам», почти без сомнения в ответ на весьма лестное замечание обвиняемой – замечание из тех, кои она расточала доктору в их первую встречу.
– Может, мне попробовать положить этому конец, – вмешалась мисс Говард, глядя, как эта парочка продолжает болтать. – Теперь, когда тема вынесена, так сказать, на обсуждение, не сомневаюсь, миссис Кэди Стэнтон поймет…
– Не стоит, Сара, – перебил доктор. – Не будем снабжать Дэрроу дополнительным оружием, пытаясь сдружиться с его свидетелями. – Взгляд его черных глаз переместился на заднюю дверь зала, и доктор улыбнулся. – Могу лишь представить, что там сейчас происходит…
А происходил там, как мы позже узнали от мистера Пиктона, полный отчет помощника окружного прокурора перед судьей о том, что же привело всех нас в Боллстон-Спа. Похоже, частные детективы мистера Дэрроу (которые, как выяснилось, были на самом деле частными детективами мистера Вандербилта) с помощью нью-йоркского Сыскного бюро и разных служащих «Родильного дома» и больницы Святого Луки составили довольно неплохое представление обо всех наших последних действиях в отношении Либби Хатч. Мистер Дэрроу, кажется, не знал лишь о деле Линаресов, а мистер Пиктон позаботился о том, чтобы не выдать никаких сведений на сей счет. Судья Браун раздраженно выслушал все эти новости, и хотя они нимало не способствовали его дальнейшему расположению к мистеру Пиктону и остальным из нас, после них он лишь утвердился в своем намерении исключать из протокола дела все не связанные с ним вопросы. Он весьма жестко поставил перед этим фактом мистера Дэрроу: отныне защита может говорить, что ей вздумается, о личных или профессиональных мотивах и методах доктора, но не смеет поднимать тему прочих заявлений или расследований. Мистер Дэрроу возразил, что без привлечения прочих расследований будет тяжело представить точную картину истинных побуждений доктора, но судья, как и предполагал мистер Пиктон, твердо стоял на своем, заявив, что дело Хатч следует рассматривать по его существу. Он предостерег мистера Дэрроу от новых попыток запудрить присяжным мозги неожиданными вопросами, которые будут исключаться из протокола (но, разумеется, их нельзя было исключить из человеческой памяти), после чего эти трое вернулись в зал суда, и защита продолжила опрос доктора.
– Доктор Крайцлер, – сказал мистер Дэрроу, когда наконец расселись зрители на галереях. – Чем именно вы занимаетесь, сэр?
– Я алиенист и психолог, – ответил доктор. – В этом качестве работаю в большинстве нью-йоркских больниц. Кроме того, я при необходимости провожу для города оценки психической дееспособности и выступаю свидетелем-экспертом в таких процессах, как этот.
Мистер Дэрроу порывался уже было задать следующий вопрос, но тут доктор продемонстрировал, что имел в виду, когда сказал, что выучился кое-чему у адвоката защиты:
– Однако я должен добавить, что в настоящее время не являюсь действующим директором Института в связи с судебным расследованием дел в нем, начатым после самоубийства недавно поступившего к нам мальчика.
Расстроенный тем, что шанс лично вытрясти эти сведения из доктора ускользнул, мистер Дэрроу спросил:
– Фактически вам было приказано не возвращаться в Институт в течение шестидесяти дней, верно?
– Да. Подобное решение – не редкость для суда с учетом имеющихся обстоятельств. Оно позволяет более свободно и эффективно расследовать, что же вынудило мальчика лишить себя жизни.
– И следствию уже удалось обнаружить какие-либо ответы на вопрос, почему мальчик лишил себя жизни?
Доктор почти незаметно опустил глаза:
– Нет. Не удалось.
– Это, должно быть, особенно разочаровывает человека, большую часть жизни старающегося помогать детям.
– Вряд ли разочаровывает. Озадачивает, это верно. И тревожит.
– Ну, я не алиенист, доктор, – изрек мистер Дэрроу, подойдя к присяжным. – Но, на мой взгляд, озадаченность и тревога вместе как раз без особого труда могут составить разочарование. Вы не согласны?
Доктор пожал плечами:
– Возможно.
– А человек, разочарованный в одной области, вероятно, захочет найти удовлетворение в другой – по крайней мере, так всегда казалось мне. – Вернувшись к своему столу, мистер Дэрроу взял с него книгу. – Скажите – вы знаете доктора Адольфа Майера56?
Доктор кивнул:
– Конечно. Он мой коллега. И друг.
– Похоже, дети тоже представляют для него особый интерес, судя по его работам.
Доктор безмолвно кивнул.
– Полагаю, вы читали, что он пишет о детях с, как он выражается, «болезненным воображением»?
Доктор снова кивнул, и мистер Дэрроу осведомился:
– Может, вы расскажете присяжным, что означает этот термин?
– Болезненное воображение, – ответил доктор, поворачиваясь к присяжным, – характеристика детей, чьи фантазии не поддаются контролю, даже с помощью сознательных усилий. Такие дети часто страдают кошмарами и ночными страхами, и это состояние в крайней своей степени способно даже привести к галлюцинациям.
Подхватив вторую книгу, мистер Дэрроу вернулся к месту свидетеля.
– А что насчет этих двух европейских докторов – Брейера57 и Фрейда? Вы знаете о них?
– Да.
– Они, похоже, неплохо изучили истерию и ее последствия. Признаюсь, я даже не знал, что означает это слово, пока не принялся за сей том. Всегда считал, что оно относится к перевозбужденным леди.