Спустившись в катер и передавая ребенка мисс Говард, мистер Рузвельт улучил момент и рассмотрел привлекательные черты личика Аны.
– Надо же, – промолвил он мягким голосом, совершенно отличным от обычных его манер, – какое необычное лицо. Посмотрите на ее глаза, доктор!
– Да, – сообщил доктор, спрыгнув с лестницы в катер. – Я уже видел их, Рузвельт. Прекрасное дитя.
Игриво водя крупным пальцем перед маленькой Аной, мистер Рузвельт небрежно спросил:
– Чья она?
Все мы – мистер Мур, мисс Говард, доктор, Сайрус и я – разом застыли; но, к счастью, мистер Рузвельт был слишком увлечен, чтобы это заметить.
– Чья? – спокойно переспросил доктор, когда моторы нашего катера ожили, и команда начала отдавать швартовы. – Разве это важно, Рузвельт?
– Важно? – Мистер Рузвельт пожал плечами. – Не знаю, есть ли тут какая-то важность, но после того, что мы пережили, я хотел бы встретиться с ее родителями. – Он широко улыбнулся, когда Ана потянулась, стараясь ухватить его за палец. – И рассказать, как им повезло, что они вас всех к этому привлекли.
– Ее родители, – быстро и хладнокровно вмешалась мисс Говард, – чиновники консульской службы. Французской консульской службы. К сожалению, они собираются уехать обратно на родину, как только вернут ребенка. Что и понятно.
– А, ну да, – кивнул мистер Рузвельт, на мгновение посерьезнев. – Действительно понятно, что уж тут говорить, – вполне понятно. Но, надеюсь, вы особо подчеркнете им, Сара, что подобные происшествия совершенно нетипичны для нашей страны.
– Разумеется, – отозвалась мисс Говард.
Мистер Рузвельт продолжил рассматривать Ану, снова разулыбался и заметил:
– Французы, говорите? Какая жалость, что не испанцы. В ней есть что-то испанское, в этой малышке. Было бы очень кстати показать этим мерзавцам, как с такими проблемами управляются свободные люди!
– М-м, да, – осторожно проговорил мистер Мур. – Было бы кстати.
– Однако, – продолжил мистер Рузвельт, когда наш катер вышел на середину Гудзона, – как вы и сказали, доктор, совершенно неважно, кто ее семья. Она ребенок, и теперь она в безопасности.
При этих словах Ана снова потянулась, хватая игривый палец мистера Рузвельта, отчего его улыбка расплылась еще шире.
– Знаете, – тихо произнес он, – по-моему, ручка младенца – самая прекрасная вещь на свете.
Глава 58
Когда все мы вернулись на 17-ю улицу, Люциус обнаружил, что в смотровой у доктора имеется детская бутылочка с соской (ею он пользовался во время, если так можно выразиться, чтения лекций женщинам, чьи младенцы не желали отвыкать от груди), и начал готовить в ней смесь, способную, на его взгляд, помочь Ане Линарес справиться с приступами колик, кои, возобновляясь каждые несколько минут, лишили малышку ее обычной счастливой улыбки и веселого смеха. В питье пошли молоко, мед и чуть-чуть болеутоляющего, что осталось от моих стараний напичкать им Кэт, и после того, как детектив-сержант напоил малышку, к ней вроде бы вновь вернулся румянец и бодрость духа. То был настоящий глоток свежего воздуха – довольный, даже счастливый символ новой жизни среди людей, которые дни и ночи напролет не видели ничего, кроме насилия и убийств. На самом деле эффект от присутствия Аны был столь велик, что мы все по очереди брали ее на руки, кормили – и чистая радость малютки от того, что она жива, и наше понимание того, что мы спасли ее от близкого знакомства со смертью, творили целительное волшебство, на которое способны только дети.
В первом часу ночи мистер Рузвельт с лейтенантом Кимболлом покинули нас и отправились обратно в Вашингтон – подводить итоги планирования войны с Испанией, которая, как они верили и надеялись, долго себя ждать не заставит. Я и по сю пору не знаю, рассказал ли хоть кто-то когда-нибудь бывшему полицейскому уполномоченному о том, как сильно то наше ночное предприятие – если бы дела пошли хоть чуть-чуть по-иному – могло повлиять на начало этой войны; что-то подсказывает мне, что они с доктором все же обменялись парой слов об этом перед смертью мистера Рузвельта, которая случилась в начале нынешнего года. Но важнее всего – и тогда, и теперь – был тот факт, что мистер Рузвельт пришел нам на помощь, не зная ничего, кроме того, что его друзья и невинное дитя попали в беду. И потому я лишь еще больше зауважал и полюбил этого человека; и, вспоминая сейчас о нем – как он отъезжает от дома в своем ландо на вокзал Гранд-Сентрал, сверкая нам своей чудесной улыбкой, коя вскорости столь обогатила политических карикатуристов, – я пытался понять, почему так мало мужчин обладают его силой: той самой способностью, с одной стороны, с нежностью и любовью относиться к ребенку, а с другой – крушить черепа бандитам, вроде Гудзонских Пыльников. Этот вопрос грызет меня до сих пор.
Около половины второго детектив-сержанты вернулись из управления Первого участка, что на Нью-стрит, куда они отвезли тело после прибытия на полицейский пирс. Из участка тело должны были переправить в морг, от чего меня охватила ярость: мне не очень-то по нраву была идея о том, чтобы убийца оказалась хотя бы в одном здании с Кэт, пусть даже обе они были мертвы. Только все равно поделать тут было нечего, ведь Либби еще должны были вскрыть (позже мы выяснили: результаты сей процедуры оказались «неубедительными», как и предполагал мистер Мур). Что же до Эль Ниньо, то я почти ждал, что он позвонит ночью в дом – просто убедиться, что все закончилось хорошо; но потом я понял, что с его точки зрения так уже и произошло. Его jefe был отмщен, а малютка Ана должна была вернуться к матери; в Нью-Йорке ему остались только неприятности с законом, и когда я как следует поразмыслил над этим, то понял, что пусть уж он лучше поскорей свалит целым-невредимым из города – а то и вовсе из страны, – чем будет медлить и рисковать, пытаясь с нами связаться.
В свою очередь мисс Говард, согласно плану, по возвращении в дом доктора немедля позвонила во французское консульство и сообщила сеньоре Линарес, что все благополучно завершилось и она вернет ей Ану, как только получит полицейскую охрану. Мы понимали, что для этой работы понадобятся детектив-сержанты и что им лучше бы вооружиться: никто не знал, что за слуг нанял сеньор Линарес после перехода Эль Ниньо на нашу сторону и не следят ли они за домом доктора, как до этого абориген. Но, как выяснилось, сия предосторожность оказалась излишней: мисс Говард, Маркус и Люциус доставили малышку матери без всяких хлопот. Вернувшись, они рассказали, что сеньора сейчас пребывает в раздумьях: то ли вернуться к семье в Испанию, то ли направиться на запад, в ту часть Соединенных Штатов, где новые начинания были делом обычным и где, как я когда-то надеялся, начать жизнь с чистого листа могла бы и Кэт. Но неописуемой бурной радости сеньоры от возвращения Аны, по словам мисс Говард и Айзексонов, оказалось достаточно, чтобы эти ее размышления утратили тогда всякую важность, а трое наших соратников окончательно убедились, что все наши испытания действительно того стоили.
Может, и впрямь так оно и было – для них. А вот для нас с мистером Муром навсегда остался вопрос – о том, насколько мы были правы, вовлекая глубоко небезразличных нам людей в дело, которое в итоге стоило им жизни. Простой ответ на этот вопрос найти нелегко, а избавиться от него и вовсе нельзя: сейчас я сижу, пишу эти слова и вовсе не уверен в том, что за прошедшие годы сумел утихомирить сии сомнения хоть насколько-нибудь получше, чем в три часа той ночи, когда все наконец разошлись восвояси, а я битый час сидел у себя на подоконнике, в слезах курил и повсюду на звездном небе мне виделись глаза Кэт.
Разумеется, еще предстояли похороны, и после простой церемонии погребения Кэт на кладбище «Голгофа» днем в среду – и я был благодарен за присутствие всем участникам нашего отряда – все мы в четверг с утра пораньше сели на поезд и отправились в Боллстон-Спа, где мистера Пиктона должны были похоронить на том самом кладбище на Боллстон-авеню, которое мы осквернили всего какими-то неделями раньше. Грусть, привязанность и уважение влекли нас в такую даль – в последний раз попрощаться с маленьким возбужденным человеком с вечно дымящейся трубкой, который отказался дать делу об убийствах на Чарлтон-роуд уйти в небытие и своей смертью предоставил нам законное основание для открытого преследования Либби Хатч в Нью-Йорке. Однако на север нас притягивало еще и любопытство: любопытство узнать, что же означали последние слова мистера Пиктона о «разгадке» на кладбище.
Стоя у открытой могилы, в которую опускали его гроб, все мы исподтишка поглядывали на надгробия остальных членов его семьи; и были слегка шокированы, обнаружив, что все они – не только родители мистера Пиктона, но и его младшая сестра и братья заодно – умерли в один и тот же день. Поэтому после церемонии доктор осторожно расспросил миссис Гастингс, и та сообщила, что вся семья мистера Пиктона действительно погибла однажды ночью, во сне, от утечки газа в большом доме в конце Хай-стрит. Когда это произошло, мистер Пиктон был в юридической школе, а в последующие годы он никогда не говорил о случившемся; и хотя миссис Гастингс никак не стала комментировать странное совпадение одновременной утечки газа в стольких комнатах дома Пиктонов, она все же поведала, что именно после трагедии мистер Пиктон решил избрать карьеру обвинителя. Доктору этого оказалось достаточно, ведь он – как, думаю, и миссис Гастингс, – понимал, что такое «совпадение» сразу нескольких газовых утечек было столь невероятным, что просто не шло в расчет. Кто-то намеренно расправился со всей семьей, а тот факт, что, когда это случилось, все двери в доме были закрыты, свидетельствовал: виновник сам был одним из Пиктонов.
А вот дальше и доктор, и все остальные могли лишь строить догадки. Быть может, мать мистера Пиктона в каком-то приступе отчаяния покончила с мужем, потомством и собой посредством газа – по словам доктора, не самая редкая практика среди женщин, подверженных смертельной меланхолии? Или же мистер Пиктон заподозрил правду, и сие не только сделало его безгранично подозрительным до конца дней, но и вынудило через столько прошедших лет осудить Либби Хатч? Мы так и не узнали. Но уже одной этой возможности вкупе с печальным обстоятельством самих похорон хватило, чтобы все мы на обратном пути в Нью-Йорк пребывали в глубоком молчании.