и одновременно добиться внимания и похвал от докторов и сестер. Точно узнать, имелась ли у нее подобная тяга, мы смогли бы при наличии дополнительных сведений о ее прошлом, ибо подобная черта должна была сформироваться очень рано, а впоследствии проявляться все чаще и чаще. Вполне мог настать день, когда нам удалось бы использовать эту ее потребность против нее самой, поскольку, как и любое проявление одержимости, сие по сути являлось тяжелым недостатком и расстройством, таким, что способно подвести и даже уничтожить страдающего им человека.
Мистер Мур, обдумав все вышесказанное, выдвинул идею, что этой тягой и могло объясняться то, почему Либби Хатч, или миссис Хантер, относилась к доктору Крайцлеру совершенно иначе, нежели к самому Муру или детектив-сержантам. И действительно, она обращалась к каждому из мужчин таким манером, что долженствовал задеть их слабости или тщеславие, – но в ее чрезвычайно уважительном отношении к доктору могло крыться нечто большее. Возможно, она не рассчитывала, что такой человек способен принимать участие в расследовании похищения, и, возможно, стараясь быть с ним сердечной при нашем уходе, она испытывала насущную потребность в сходной реакции с его стороны, в уверении его в своей невиновности. И, конечно же, этим могла объясняться ярость, которой она встретила отторжение попыток своего радушия. Кроме того, продолжал мистер Мур, если в ней кроется некое тайное желание получить одобрение доктора, детектив-сержанты могут воспользоваться в своем предупреждении фактом участия Крайцлера в деле вместе с полицейскими – заронить, так сказать, в ее мысли маленького червячка, чтобы легче было выбить ее из колеи. Когда тем вечером мы встретились с Маркусом и Люциусом на 17-й улице, они целиком и полностью согласились с этой цепочкой логических выводов и решили включить ее в свое представление.
Впрочем, случиться сие могло лишь после того, как они с помощью мисс Говард завершили бы расследование смертей младенцев в «Родильном доме», дабы встретить противника во всеоружии. Но эта сторона дела вышла особенно запутанной – оказалось крайне сложно, если не вообще невозможно даже разыскать большинство матерей вышепомянутых младенцев, не говоря уже о том, чтобы поговорить с ними. «Родильный дом», как я уже сообщал, удовлетворял нужды незамужних и бедных матерей, и многие из них при поступлении туда не сообщали своих настоящих имен. В особенности это касалось большинства зажиточных женщин, пришедших в «Родильный дом», дабы скрыть результаты адюльтеров, или же тех, кто успел насладиться преимуществами супружества, прежде чем скрепить его формальностями. Детектив-сержантам и мисс Говард потребовалось несколько дней, чтобы разыскать единственную женщину, которая призналась, что она и была матерью одного из умерших малышей – когда же они наконец эту одинокую мать нашли и поведали ей свои подозрения, та поспешно выставила их, почуяв проблемы с законом и не желая ничего знать. Поэтому поиски пришлось настоятельно продолжать.
В это время доктор с мистером Муром приступили к следующей задаче: увидеться с достопочтенным мистером Корнелиусом Вандербильтом II – тем, кого мистер Мур звал Корнелем. (Этим именем он отличался от деда, ворюги-старикана, прославившего фамилию, а заодно и от собственного сына, Корнелиуса III, которого называли Нейли.) Когда доходило до благотворительности, щедрее мистера Корнелиуса II было не найти, но в придачу к этому он был чуть ли не самым лицемерным святошей Нью-Йорка – и уж, конечно, его не интересовала встреча с таким сомнительным человеком, как Крайцлер. Если кто-либо из нашего отряда и надеялся на прием в гигантском особняке – который архитекторы относили к «шато французского Ренессанса», – занимавшем целый конец квартала Пятой авеню между 57-й и 58-й улицами, об этом одолжении следовало просить через третьих лиц: а именно, мистеру Муру пришлось искать помощи своих родителей, к чему он всегда относился с подлинным презрением. Они же, добившись назначения аудиенции на четверг, предупредили сына, что, к чему бы ни относилось его дело, ему лучше никоим образом не касаться в беседе сына Вандербилта Нейли, чьего существования старый джентльмен в настоящее время не признавал.
Смелости юному Нейли было не занимать: он женился на женщине, которую действительно любил, но ее положение в обществе семья сочла ниже его достоинства. Битва за этот брак была столь ожесточенной, что Корнелиуса II в итоге хватил удар, вскоре после чего он вычеркнул старшего сына из своего завещания. Сам молодой человек довел брачную процедуру до конца и рванул с молодой супругой в Европу. Вернулись они лишь недавно, но город гудел слухами все время их отсутствия. В дело, разумеется, вмешалась желтая пресса – всецело на стороне любви, для лучшей продажи газет. Большая часть высшего света схожим образом сочувствовала молодой паре, поскольку действительно старые нью-йоркские семьи, в том числе семейства мистера Мура и мисс Говард, считали нуворишей Вандербилтов прежде всего незваными гостями на своей затянувшейся вечеринке. Роман сына продолжал изводить Корнелиуса II (который теперь курсировал между Нью-Йоркским дворцом и еще более абсурдно-замысловатым прибежищем в Ньюпорте, Род-Айленд), и к нынешнему лету он сделался настолько желчным фарисеем, что это практически его убивало. У человека было семьдесят миллионов долларов и вся система Нью-йоркской центральной железной дороги в качестве личной игрушки, и при этом романтические эскапады двух молодых людей фактически сводили его в могилу: этих богачей иногда просто не понять…
Как бы то ни было, настал четверг, и мы отправились в центр города в крытой коляске. Средняя дневная температура неуклонно росла по мере нашего погружения в июль, и к восьмому числу уже поднималась так быстро, что вызывала те унылые теплые летние дожди, что всегда проливаются, дабы охладить или очистить город. Шлепая по лужам среди особо дурно пахнущих лошадиных испражнений, наша коляска подкатилась к Мюррей-Хилл и въехала в район особняков на Пятидесятых улицах, оставив позади прочие дворцы Вандербилтов, возведенные в нескольких кварталах от пристанища Корнелиуса II. Главной целью каждой из этих махин, как мне всегда казалось, было лишь превзойти предыдущие, даже если это означало нагромождение такого количества деталей и надстроек, что сами здания превращались в нечто смехотворное или попросту уродливое.
К № 1 по Западной 57-й улице это относилось прежде всего: вероятно, предполагалось, что яркий красный цвет кирпича в контрасте с белизной известняка, использованного для обрамления окон и декоративных деталей, должен воссоздать облик французского Ренессанса, но по мне, так это все куда как больше тянуло на цирковой шатер. Пристройка, сооруженная для задней части дома мистером Ричардом Моррисом Хантом – тем, что проектировал новое крыло музея «Метрополитэн», – была намного приятнее глазу и даже могла бы считаться симпатичной, рассматривай вы ее в отдельности от всего остального. Но эффект, производимый фасадом дома, если подъезжать к нему со стороны центра города, заставлял думать, что вы собираетесь встретиться с неким высококлассным шутом. И, в сущности, так оно и было – жаль только, что сам Корнелиус II не понимал этой шутки.
Примерно за полквартала к югу от 57-й улицы шум нашего экипажа, а заодно и шум окружающий внезапно угас: огромные пласты некоего мягкого покрытия – на вид вроде древесной коры – были уложены на мостовую кварталов, окружавших № 1 по Западной 57-й, дабы недужного мистера Вандербилта не беспокоили звуки проезжающих лошадей и повозок. В наши дни невероятно представить себе, что городские кварталы можно замостить наново ради удобства отдыха одного-единственного человека, но Корнелиус II был необходим городу, главным образом – в силу своей филантропической деятельности. Разумеется, страдал он не из-за шума, как не преминул отметить доктор: этого человека можно было поместить в комнату, облицованную бетоном и свинцом, но пока его не покинет мысль о том, насколько ничтожна оказалась его власть над собственным сыном в сердечном вопросе, тело его не перестанет деградировать.
Когда мы добрались до № 1, доктор объявил мистеру Муру, что, особенно учитывая трудности, с которыми было получено сие приглашение, ему не стоит входить туда с намерением прищемить мистеру Вандербилту нос, как прежде того хотелось. Они лишь поведают несчастному старому инвалиду, что пытаются отследить перемещения миссис Хатч, чтобы связаться с нею, поскольку считают, что она может оказаться некоторым подспорьем в деле, над которым работает доктор – и ничего более. Мистер Мур нехотя согласился, и они взошли по парадной лестнице к огромной арке дверного проема, облицованной известняком. Мистер Мур позвонил, лакей открыл и сообщил, что мистер Вандербилт ожидает их в «мавританском салоне» в задней части дома. Будучи достаточно осведомленным, чтобы понимать, что речь идет о курительной комнате, выглядящей, вероятно, точь-в-точь как иллюстрация из «Тысячи и одной ночи» – подобные покои считались в те дни последним криком моды среди богачей, – я спустился с кучерского места и, когда лакей вернулся, спросил его, не присмотрит ли он минутку за экипажем, потому как мне надобно сбегать по поручению доктора на пару кварталов выше. Тот весьма любезно согласился, и я рванул за угол Пятой авеню. Оказавшись у задней стороны дома, около симпатичных porte cochère35, спроектированных мистером Хантом, я обнаружил, что от заднего двора меня отделяет довольно высокий забор чугунного литья. Конечно, перелезть через него труда бы для меня не составило, но поблизости – даже в такой мокрый день – прогуливались люди, так что тут требовалось немножко осторожности.
Я воспользовался старым трюком: уставился на высокую крышу особняка по другую сторону улицы, лишь немногим уступающего роскошеством дому Вандербилта, показал пальцем и заорал:
– Он хочет прыгать!
Это было единственное заявление, гарантирующее, что любой и каждый нью-йоркер остановится, чем бы он ни занимался, и обернется в указанном направлении. Прогуливающиеся в тот день по Пятой авеню исключением не являлись, и тех нескольких секунд, за которые они сообразили наконец, что я их надул, мне хватило, чтобы перелезть через ограду Вандербилтов, пробежать и укрыться за одной из квадратных колонн