Мы разглядывали эти скалы, как вдруг доктор глубоко вдохнул, потом выдохнул с некоторой своеобразной, как мне показалось, смесью облегчения и испуга.
– Странное это дело, Стиви, – пробормотал он. – Странное и сбивающее с толку. Человеческий ум неохотно принимает такие события и возможности. – И, не отрываясь от утесов Палисадов, протянул руку. – И знаешь, размышляя обо всем этом, не могу не думать о собственной матери. Необычная вещь, тебе не кажется?
– Я… вообще-то не знаю, – выдохнул я. – Зависит, пожалуй, от того, что наводит на воспоминания о ней.
– Простое осознание, думаю. Я никак не мог понять, почему, когда наши с отцом отношения становились хуже некуда, она никогда не вставала между нами. Даже когда мне было три или четыре года и я совершенно не мог постоять за себя, она не вмешивалась.
Его глаза, казалось, вопрошали воду, лес и скалы перед нами, словно те могли предоставить ему какой-то ключик к обдумываемой загадке. Но в этом взгляде не таилось никакой жалости к себе, ведь доктор презирал подобные склонности и избегал их. Там был лишь честный, грустный вопрос – и доктор имел на него полное право.
С самого момента появления доктора Крайцлера на этой земле ближайшие люди будто относились к нему с досадой или душевной болью, а иногда и с тем, и с другим одновременно. Его отец, богатый немецкий издатель, прибывший в Америку после разразившихся в 1848 году европейских революций, вел себя так по отношению к сыну с самого начала. В обществе старик пользовался популярностью и восхищением, но дома представал тираном-выпивохой, и охаживал свою жену-мадьярку и двоих детишек (у доктора была сестра, живущая теперь в Англии) пощечинами – да и кулаками тоже. Не знаю, что заставило доктора в тот день обратиться к сей теме, но я благодарно воспользовался шансом думать и говорить о чем-то, не касавшемся Кэт.
– Может, она не знала, что происходит, – пожал я плечами. – Или, может, боялась, что он набросится на нее пуще прежнего, если она хоть что-то предпримет.
По лицу доктора было понятно, что он уже много раз обдумывал подобные предположения.
– Что до ее незнания, – возразил он, – это маловероятно или же попросту невозможно, учитывая ее собственные бурные отношения с этим человеком. А что же до нежелания навлечь его гнев – она сознательно делала это слишком часто, чтобы я принял сие предположение. Я всегда знал, что его жестокость к ней удовлетворяет некую извращенную часть ее психики. Но жестокость ко мне и моей сестре? Вряд ли это доставляло ей удовольствие. – Он чуть зажмурился, будто сражаясь с какой-то идеей. – Нет, с тех пор как мы начали это дело, мне пришла на ум другая возможность – мысль о том, что, хотя моя мать и заботилась о своих детях, их благополучие просто не было для нее на первом месте. А главный вопрос – не почему так сложилось, а почему теорию эту было так сложно и сформулировать, и принять: в самом деле, почему, чтобы я задумался об этом, потребовалось дело об убийстве? В конце концов, мужчины, отводящие своим детям второстепенную, если не последнюю роль, несмотря на возможное неодобрение с чьей-то стороны, – случай вряд ли необычный. Так почему же мы ждем иного от женщин?
– Ну… – я понял, что отвечаю ему, простодушно и автоматически, – потому что… она ваша мать. Это ведь так естественно.
Доктор хмыкнул:
– И это говоришь ты, Стиви?
Я сообразил, какую глупость сморозил, и попытался выкрутиться:
– Ну… мы ж говорим-то не о моей матери…
– Нет. В подобных дискуссиях мы, очевидно, никогда не имеем в виду чью-то мать. Мы, очевидно, имеем в виду то, что Сара назвала бы абстракцией, – вымышленное лицо. – Доктор вынул портсигар. – Рассказывал я тебе когда-нибудь о Фрэнсис Блейк?
– Это женщина, на которой вы чуть не женились, будучи в Гарварде? – уточнил я.
– Она самая. Она бы тебя поразила. Богатая, бездельница – довольно умна, однако слишком амбициозна, чтобы тратить время на развитие своей проницательности. Лучше спроси у Мура. Он к ней особой приязни не питал. – Прикуривая сигарету, доктор снова хмыкнул. – Как в конечном счете и я сам. – Он выдохнул дым, а лицо его приняло озадаченный вид. – Она не многим отличалась от моей матери…
– Так что же тогда привлекало? – замешкался я.
– Что ж… помимо некоторых более очевидных факторов, у нее имелась одна довольно уязвимая сторона, казалось, позволявшая ей понимать разрушительную глупость большей части ее поступков. Я по юношеской наивности верил, что смогу взрастить, так сказать, эту ее сторону, пока она не начнет доминировать.
– Значит… вы хотели изменить ее?
– Неужели я слышу порицание в твоем голосе, Стиви? – осведомился доктор с тихим смехом. – Впрочем, в этом ты прав. Я вел себя как идиот… Представь только, обдумывать женитьбу на женщине лишь из-за того, что считаешь ее способной к переменам. Коей она, конечно же, не была. Тупоголовая, как… ну ладно. Упертая в своих воззрениях, скажем так.
Я посмотрел вниз на воды Гудзона, пенившиеся под носом парохода.
– Угу, – ответил я, тыкая пальцем в поручень перед собой и думая о собственной жизни, точно об истории, рассказанной мне кем-то другим.
Судно накрыло сильным порывом ветра, и доктор туже запахнул сюртук.
– Это все, разумеется, было неосознанно, – сообщил он. – Но ведь и осознанно можно быть не меньшим дураком, а? – Затянулся еще раз и повернулся к ветру спиной. – А потом, когда стал старше, я понял, что действия мои воплощали нечто худшее, нежели просто стремление изменить Фрэнсис. Я действительно считал: если она не сможет измениться и продолжит существовать той жизнью, к какой ведут ее глупые желания, в том будет некоторым образом моя вина.
– Ваша? – вымолвил я, уставившись на него. – Почему вы так решили?
Он пожал плечами:
– Я так не «решал». Я это чувствовал. Я был неопытным молодым человеком, Стиви, чьи отношения с собственной матерью потерпели неудачу где-то в самом главном. Я не мог не принимать на себя ответственность за ее провал – именно из-за того, о чем мы уже говорили. «Неестественно» считать свою мать повинной в ужасных ошибках. Поэтому я похоронил эти чувства и начал искать женщину, чье поведение смог бы переделать. Одно счастье – другая, столь же примитивная часть моего разума сказала мне, что нельзя приносить всю свою жизнь в жертву подобному предприятию. Так что я распрощался с Фрэнсис. – Он поежился на ветру. – Тем не менее это весьма интересная техника – оставить человека в прошлом, чтобы найти его или ее где-то еще. И в ком-то еще.
– Да-а, – протянул я, тихонько изумляясь тому, что он – как обычно – сумел рассказать именно о том, что беспокоило меня самого, вовсе не касаясь при этом моей жизни.
Потом меня посетила собственная конструктивная мысль:
– Так это ж вроде того, чем мы сейчас занимаемся.
– Неужели?
Я кивнул:
– Мы оставили сестру Хантер в Нью-Йорке, чтобы поехать и разыскать на севере Либби Хатч. Одна только разница: они не похожи на одного человека – они и есть один человек. Так что, может, на сей раз метод и сработает – раз уж он направлен на верную цель.
Доктор докурил сигарету и заключил:
– Знаешь, возможно, у тебя есть дар к этой работе, Стиви. – Он огляделся, потом ткнул окурок в ближайшую корзину с песком: – Ветер, похоже, крепчает. Мы заказали завтрак. Для тебя бифштекс и яйца. Спускайся, когда будешь готов.
Он бросил на меня самый быстрый из своих взглядов вместе со столь же быстрой, но ободряющей улыбкой. Потом, скрестив руки, пошел обратно к трапу – несколько неустойчивом на этом разлившемся участке верховьев Гудзона – и исчез внизу.
Я развернулся и посмотрел на Палисады, нащупывая в кармане пачку сигарет, – но потом решил воздержаться. Горизонт передо мною был прекрасен, но и из нашей каюты он смотрелся бы точно так же, и я внезапно понял, что настроение мое поменялось, и я больше не хочу оставаться один.
– Ну, Либби Хатч, – изрек я, взглянув на широкие просторы Гудзона и, отвернувшись, пробарабанил пальцами по поручню, – теперь тебе негде спрятаться…
Я поскакал вниз по тому же трапу, которым прежде спустился доктор, не оглядываясь на воды за нами.
А если бы удосужился бросить хоть взгляд в том направлении, то заметил бы маленький баркас на паровом ходу, идущий вслед за «Мэри Пауэлл» со всей скоростью, кою позволял его небольшой котел. А если бы, узрев вышеупомянутое судно, прищурился и всмотрелся повнимательнее – различил бы крохотную фигурку, стоящую на баке: фигурку, чьи мрачные черты, густые волосы и мешковатые одежды немедля бы узнал. Но сколь тщательно бы я ни глядел, все равно не увидел бы целого арсенала странного восточного оружия, что вез с собой этот таинственный маленький человек, – потому что он скрывал его от посторонних взглядов до тех пор, пока не готов был напасть.
Глава 28
Когда я только поселился у доктора и среди множества прочих вещей принялся изучать историю страны, он заключил, что для начала лучше всего выбрать что-нибудь поближе к дому. Поэтому бо́льшая часть моих ранних путешествий в то место, кое представлялось мне глубокой тьмой, – в историю мира до моего в нем появления, – слагалась из книг по истории города Нью-Йорка и штата Нью-Йорк. Помимо этого, я совершил с доктором несколько поездок на север, когда ему нужно было посетить исправительные дома и психиатрические больницы, располагавшиеся по всей Гудзонской долине, а еще сопровождал его в поездке в Олбани, где он давал свидетельские показания на разных комиссиях о том, как государству следует обращаться со своими душевнобольными гражданами. Так что прекрасный – пусть и слегка зловещий – пейзаж, окружавший нас в тот день весьма приятного путешествия на борту «Мэри Пауэлл», был мне знаком – и все же по пути вверх по реке меня посетило странное ощущение, какого я не испытывал раньше ни в одной из прошлых поездок. Я понял, что меня гораздо больше беспокоят не туманные горы и зеленые поля, раскинувшиеся на берегах (обычные предметы изучения для туриста), а сами города, переходящие в предместья, и масса фабрик, построенных за эти годы (и продолжающих строиться) вдоль реки. Иными словами, растущее присутствие людей – там, где, как я знал, всего какую-то сотню лет назад были дикие пустоши – почему-то ложилось тяжелой ношей на мои мысли.