льно беспринципное время.
Капля камень точит — так и Наталья Ильинична точила Шумского, пока тот, наконец, не решился помочь своей дочери — пусть не настоящей, а духовной, названой. Тем более, что «дочка» — умница-красавица, не первый день на ТВ, с американской стажировкой в анамнезе, с кучей доморощенных дипломов, свидетельствующей о победах в журналистских конкурсах: «Лучший репортаж», «Лучшее интервью», «Лучшая ведущая», «Мисс городское ТВ», «Любовь зрителей», «Мечта мужчин» и т. д. и т. п.
И потому, когда объявили конкурс по всей стране, что-то типа «Алло, мы ищем таланты», участвовать в котором имели право провинциальные и даже совсем подпольные студии, дядюшка Захар подсуетился насчет своей иногородней протеже. Дела у него складывались удачно: недавно на метровой частоте начал работу новый канал, куда Шумский плавно переехал вместе со всем детским вещанием, и даже при всем обилии московских кузин и племянников, тетушкиных деток и бабушкиных родственниц, любовниц важных банкиров, мечтавших засветиться в «ящике», а также самих банкиров, мечтавших о том же, образовалась некоторая нехватка кадров, которых хоть и переманивали с других каналов, но переманить в достаточном количестве не могли, да еще на такую зарплату, на которую звезд первой величины калачом не заманишь… С техническим персоналом проблем не было — редакторов брали с филологического, режиссеров, благо отечественное кино тихо, но верно загибалось, из ВГИКа, операторов — с кооперативных свадеб, звуковиков — с заводского радио. Их наспех переучивали, наскоро воспитывали, только бы оправдать спонсорские вливания, только бы ухватить денежный кусок, освоить его, переварить и не подавиться. А вот свежих, незахватанных лиц и неистрепанных мозгов для нового, с иголочки канала не хватало.
Говорят, что случаются на телевидении чудеса, и до сих пор ходят по «Стаканкино» (так обыватели называли «Останкино» по его давним буфетным привычкам) слухи: будто бы однажды, когда не оказалось под рукой корреспондента, поставили водителя студийной машины перед камерой — и тот блеснул! Тогда назначили его из водителей в корреспонденты, а потом в ведущие, а потом в директора программ, а теперь он уже целым каналом заведует… И между прочим, не каким-нибудь каналом имени Москвы, а самым что ни на есть телевизионным каналом, и даже в правительство вхож, он там свой человек, — и это без рожи, без кожи, без специального образования, без протекции, только по благости звезд и по недосмотру шального перестроечного времени, славного своими перевертышами!
Но теперь, увы, иные времена: телевидению требуются крепкие профессионалы, обученные и вымуштрованные, а для неофитов и практикантов дорога на ТВ закрыта. Между тем профессионалов по-прежнему мало, они нарасхват, на вес золота.
И вот, чтобы отыскать этих профессионалов, руководство новорожденного канала и объявило журналистский конкурс. Состязания претендентов должны были состояться в прямом эфире, в сопровождении традиционной конкурсной шелухи — с голосованием широких телезрительских масс по телефону, с денежными призами и подарками, с вызовом определившегося победителя в студию, под прямой принципиальный взгляд телекамер, с лицезрением его счастливых слез, с фанфарами и литаврами, с лавровыми венками и приглашением триумфатора на работу. Везунчику предназначалась для единоличного заведования новостная программа, а что такое новостная программа, объяснять, думаю, не надо — это безусловный прайм-тайм, это сумасшедшие деньги, сумасшедшая слава, сумасшедшая народная любовь, наконец…
На самом деле проходил конкурс так.
Два хмыря в монтажной записывали видеокассету для отборочного тура, отметая явно провальные, сделанные на коленке материалы.
— Это чья кассета? — берясь за черный прямоугольник, спрашивал один из них, с коротким ежиком волос, из-под которых просвечивал плешивый затылок.
— Артемьева, — ответствовал его напарник с перхотью на плечах.
— Угу.
Кассету переписывали, выбрав из трех сюжетов один, самый короткий, двухминутный, чтобы не утомлять просмотром и без того измотанное собственной жизнедеятельностью жюри.
— Это чья? — брался за новую кассету Плешивый.
— Шумского.
— Мальчик от него?
— Нет, вроде девочка.
Помолчали недоуменно. Удивленно переглянулись.
— Кто такая? Откуда?
— Почем мне знать…
Молчание. Мелькание кадров на экране.
— А она ничего, — признали, глядя на Плотникову, проникновенно вещавшую с экрана о беспризорных детях.
— Ну да… Сиськи у нее знатные… Только все равно не пройдет.
— Почему?
Короткий смешок в кулак, от которого перхоть поземкой взметывается по плечам.
— Ха! Мы, онанисты, народ плечистый, нас не заманишь сиськой мясистой, — ответствовал Перхотный, увиливая от прямых объяснений и довольствуясь скабрезной, допускающей разные толкования косвенностью.
— Да ну брось ты… Шумский, говорят, скоро все производство рекламы под себя подомнет… Его сыновья ролики «работают» для канала.
— Ага, дадут ему… Знаешь, сколько без него желающих? — Кивок на мутно серевший монитор. — Это его дочка, что ли?
— Ясен пень… Не любовница же! Всем известно, что на нашем канале задом, как та избушка, не поворачиваться…
— А ты и не поворачивайся, — посоветовал Плешивый и вздохнул: — Ладно, запишем и эту кралю на всякий случай…
Следующей оказалась пожилая тетка от некоего Куропятова, который раньше был банкиром, а теперь подвизался неизвестно где и непонятно кем, но на канале его еще помнили по славному банкирскому прошлому. Куропятовскую тетку обрезали по самые пятки, оставив для приличия только фиксатую улыбку на крупном плане. Также поступили с Фридманом, от которого был племянник откуда-то с северов, невзрачный, но бойкий. От Гутионтова была внучка с дефектом дикции — младенческой шепелявостью. Внучку пришлось оставить, хотя она явно ни на что не годилась.
Переписали работы еще нескольких важных и не очень конкурсантов, для контраста разбавив их провинциальным надрывом, чрезмерным как по накалу, так и по чрезвычайно низкому качеству материала.
Когда кассета была сформирована, Перхотный с усмешкой предложил напарнику:
— Ставлю сто «бакинских» на ту грудастую от Шумского.
— Считай, сто «бакинских» уже у меня в бюджете, — осклабился в ответ Плешивый. — Шумский на канале никто, скорее уж Гагузяп свою блондинку протолкнет.
— Блондинка слабая, — авторитетно заметил Перхотный. — А Цыбалин, говорят, нынче не в фаворе, с верхов на него катят… А ты на кого ставишь?
— На шепелявую, — усмехнулся Плешивый. — Ставлю сотню.
— Думаешь, Гутионтов пропихнет свою внучку? Старик давно в маразме, его никто не слушает…
Разбили руки.
— А если выйдет по нулям, ни мне, ни тебе? — поинтересовался Плешивый.
— Тогда сложим бабки и отправимся в санаторий лечить печень. Половина — на выпивку, половина — на рулетку.
В студии погас свет.
— А где кассета-то? — невзначай спросил Перхотный.
— В ящик бросил… Завтра в жюри отнесу, — зевнул Плешивый, показывая зубы, похожие на черные горелые пеньки, оседлавшие младенчески розовую челюсть.
Вышли. Покурили на крыльце. Уже подходя к автостоянке, Перхотный вспомнил:
— Черт, ключи забыл… Придется вернуться…
— Брось, нам по пути, а тачку завтра заберешь.
— Мне мать вечером на дачу везти, так что лучше вернусь, — отказался Перхотный. — Ну, пока!
Плешивый уехал, а Перхотный вернулся в здание телецентра.
Кивнул на входе знакомому милиционеру. Поднялся в монтажную, выудил кассету из ящика стола.
Замелькали на быстрой прокрутке немые кадры, а потом шепелявая кандидатка зашамкала на экране ярко накрашенным ртом — уже со звуком и в нормальном темпе.
Перхотный несколько раз просмотрел сюжет. Почесал подбородок рукой, взбодрил перхоть, ровным слоем обсыпавшую чубчик.
Потом принялся колдовать.
Обрезал слегка начало. потом конец — совсем чуть-чуть. Речь заглушил, наложив еще одной звуковой дорожкой дополнительные шумы: шепелявая зашамкала совсем уже нестерпимо, с присвистом. Потом, манипулируя палитрой цветов, слегка зажелтил лицо, отчего оно приняло вид угрюмый, совершенно волчий, сдвинул кадр, увеличив изображение, так что голова конкурсантки заполнила собой все пространство экрана.
Еще раз прокрутил пленку, раздумывая. Сильнее испортить материал было трудно, если не невозможно.
Потом ночной ваятель набело переписал плоды своих тайных стараний.
— Сто «бакинских»… — ворчал он. отправляя кассету на прежнее место. — Ишь ты. разогнался… Думает, на верняк поставил и можно деньги в карман положить, не парясь… А вот хрен тебе!
Полюбовавшись репортажем о беспризорных детях, точнее, его прелестной авторшей, он вдруг возмутился вслух, обращаясь к экрану:
— Господи, ну кто так монтирует — левой ногой и без глаз! Ну и специалисты у них в этом Забрюхатинске. или как там его…
И принялся перемонтивать сюжет — переделывать склейки, совсем уже топорно лезшие в глаза, сокращать, где можно… После полуторачасовой работы репортаж смотрелся почти по-останкински — то есть почти прилично, почти на уровне.
— Жалко, исходников нет. — вздохнул про себя ночной Пигмалион. набело переписывая свою Галатею.
Возвращая кассету в стол, он самодовольно усмехнулся: сто долларов практически у него в кармане. Не все же Плешивому выигрывать, в самом деле!
Предварительное заседание жюри (оно же и окончательное) проходило в кабинете генерального директора. На нем присутствовал весь цвет канала — сам директор, его заместители подневному и общественно-политическому вещанию, директор по связям с общественностью, информационный директор, главный продюсер и так, разная мелочь вроде Шумского.
Междусобойчик был в самом разгаре, когда генеральный директор Цыбалин, оторвавшись от рассказа о своих недавних трениях с министром информации (тот старался отхапать заказ на рекламу для тайно руководимого им агентства, которое давно уже оккупировало все федеральные каналы и теперь мечтало простереть свою длань и на новорожденный «метровик», суля его руководителям вечное министерское снисхождение), плавно перешел к текущим проблемам.