Если она этого захочет и позволит ему.
Потом они выпили еще по чашке чая, и Саша предложила гостю ликер, оставшийся со дня рожденья ее подруги, который они праздновали еще позавчера здесь, в библиотеке, потому что дома у подруги тесно.
Савинов вслед за Сашей выпил две рюмки ликера и почувствовал блаженство. Горячая волна покатила по его телу, и он, поддавшись чувствам, потянул девушку за руку, — к радости, которую она и скрыть-то не смогла, — усадил к себе на колени. Они целовалась долго, жадно, оба оказавшись абсолютно одинокими людьми, и неважно — кому сколько лет, ищущими одного: тепла и, может быть, если повезет, любви. Потом она поднялась с его колен, повела показывать библиотеку. И было в порыве девушки что-то нежное, близкое, точно в этом помещении им предстояло прожить долгую и счастливую жизнь. Полочки с пыльными книгами, темнота, где он еще пару раз привлекал Сашу к себе, забираясь руками под ее джемпер, — и она не могла, да и не хотела ни в чем отказывать ему. Последней комнатой в библиотеке был крохотный зальчик с рядами ободранных, спаянных между собой кресел, как в кинотеатре.
— Это лекторий, — сказала Саша, — здесь мы представляем детям новые книги. Читаем лекции. Учим их уму-разуму.
— И часто бывают эти новые книги?
Саша грустно пожала плечами:
— Теперь нет. Да никто больно и не приходит.
Девушка еще не успела договорить, как что-то, увиденное мельком, заставило безразлично озиравшегося гостя обернуться…
Савинов замер.
На освещенной неярким зимним солнцем стене висела картина в самопальной картонной рамочке. На фоне темного пространства — настоящей бездны — сиротливо поднимался золотой цветок.
Дмитрий подошел ближе. Отходя, едва не оступился о стулья и не упал. И снова приблизился. «Подсолнух» — это слово было выбито на пишущей машинке, на бумажке, приклеенной внизу рамки…
Саша встала рядом.
— Это картина Ильи Инокова, нашего замечательного художника. Он жил здесь рядом, в соседнем дворе. Прославился, уехал в город, у него было много выставок. А потом он повесился…
— А как эта картина оказалась у вас в библиотеке?
Саша взяла его под руку, но он не заметил этого.
— Это нам его мать подарила, когда после смерти сына уезжала насовсем в другой город, в другую область, откуда была родом. Сказала: «пусть лучше у вас висит». Мне кажется, она не понимала того, чем занимается ее сын. Тетя Люба, она сейчас на пенсии, я работаю вместо нее, рассказывала, что был один банкир, он скупал все картины Ильи Инокова оптом. И заключил с ним такой кабальный договор, что художник оказался практически в рабстве у этого банкира. Потом банкир разорился и подевался куда-то. То ли его убили, то ли он уехал за границу. И где теперь все картины Ильи — неизвестно. Но вот одну из первых своих работ Иноков спрятал от банкира, и только после смерти художника мать отыскала ее. Единственная работа, которую он не отдал своему «хозяину», — последнее слово Саша произнесла с презрением и холодком. И кивнула вверх. — Это она и есть. Я назвала ее просто — «Подсолнух». Сама оформила работу, сама напечатала на машинке текст, сама повесила. Зато память о художнике!
Так вот как оно вышло. Девушка со станции Барятинская назвала картину просто — «Подсолнух». Одинокое растение среди безмолвного мира, на краю Вселенной, только что родившееся и не понимающее, чтооно и длячего. Растение и бездна. Человек и небытие. Из которого он приходит и куда вскоре возвращается. Хрупкая душа ранимого человека, гениального художника, пусть неоцененного, невостребованного, трепещет среди черного безмолвия и спрашивает: «Где я?! Зачем эта пустота вокруг меня?! В чем истина существования?! Мне страшно, Господи!..».
Цветок и бездна. Одиночество и отчаяние…
— Что с тобой? — спросила Саша. — Дима…
— Да? — вздрогнув, обернулся он.
— Я спрашиваю: что с тобой? — Она сжала его локоть. — Ты даже в лице переменился…
Но он опять уставился на подсолнух. Вот что остановило Билла Андерса, тонкого и мудрого ценителя искусства, от поездки в Лондон, заставило его лететь в Россию на встречу с Федором Игнатьевым! И тем самым помогло избежать смерти, не стать кормом для акул; подтолкнуло открыть имя нового художника… Цветок, выросший на краю мира, Вселенной, среди пустоты и безмолвия. Видимо, душа мецената Андерса, как и его сейчас, тоже дрогнула, едва он взглянул на подсолнух. Что-то случилось с американцем, его заморской расчетливой душой! Дмитрий Савинов не мог сказать, насколько верно его предположение. Он просто знал, что все обстоит именнотак. Это было как прозрение! А ведь это он сам, припомнив о Леонардо и его «Джоконде», надоумил Илью: одну работу — самую дорогую сердцу художника — оставить себе. Игнатьев не додумался, а вот он смог! Укрыть ото всех. Никому не отдавать. Всегда держать при себе. Быть с нею неразлучным — до самого конца! Илья выполнил все точно: спрятал картину от Дмитрия Савинова, его благодетеля, от матери, убогой женщины, которая непременно отдала бы работу настоящему ее владельцу — меценату и коллекционеру из большого города; спрятал от всего мира то, чем он не хотел поделиться. Невероятным одиночеством, преследующим каждое разумное существо. Одиночеством, этим даром и проклятием, подхлестывающим человека к великим деяниям, любви и страсти, творчеству, смерти, наконец.
Рита ошиблась, отбирая картины, возможно, только на одну — эту. Но она просто не знала о ее существовании! Андерс не увидел одинокий цветок на краю бездны, сел на роковой самолет и упал с другими пассажирами в океан. Грандиозного отклика на работы Ильи Инокова не произошло. Искусствовед Ковальский, не получивший на то одобрения Андерса, не нашел ничего особенного в остальных работах Инокова, где подсолнухи вырастали под солнцем среди себе подобных. Итог — художник оказался невостребован ценителями искусства, неинтересен им. И потому Жар-птица так и осталась жить-поживать в его, Дмитрия Савинова, клетке, купленная им… Любимая им и ему ненавистная.
— Я пойду, — сказал он.
— Куда? — удивленно спросила Саша.
— Домой.
— Сейчас?
— Да.
Он отвечал девушке машинально.
— Ты поедешь в город? — дрогнувшим голосом спросила она.
Савинов кивнул.
— Но почему?
— Я так хочу.
— А как же… я?.. Дима?
Он высвободил руку:
— А что ты?
— Но я думала…
Он отрицательно покачал головой:
— Я тебе не нужен. Поверь мне. Так будет лучше.
В глазах Саши заблестели слезы.
— Ну и уходи!
Он вновь кивнул и направился к дверям…
На парадном Савинов наконец-то понял, почему он здесь. В этом поселке на станции Барятинская. И почему теперь, в этот зимний день, он не сорвал со стены библиотеки картину «Подсолнух», не купил ее, не унес с собой. Не похитил, как главное перышко его Жар-птицы, горевшее столько лет само по себе. А все потому, что, вспорхнув, оно вовремя не легло на его ладонь! По стечению обстоятельств исковеркало ему жизнь! Теперь он ненавидел эту картину из раннего творчества Ильи Инокова и скорее спалил бы ее, чем взялся за все с самого начала.
Все просто: время и люди, необходимые для удачи, канули бесследно. Перышко потеряло свою волшебную силу, и теперь это была просто картинка незадачливого художника!
А потом у него была другая работа — «Ангел в петле». Куда более опытная, обдуманная, выстраданная. Последняя картина Ильи Инокова! Одинокий цветок, названный доброй библиотекаршей «Подсолнухом», — это лишь первый акт «человеческой комедии». Но он знает ее продолжение. Рано или поздно среди бездонной мглы этот цветок, но уже в образе ангела, протопав путь длиною в жизнь, накинет себе петлю на шею (или ему помогут!), оттолкнет табурет и судорожно задергает ногами! Как дергал ногами рожденный одиноким цветком и погибший еще более одиноким ангелом! — Илья Иноков в своей комнатушке на окраине.
Савинов оглянулся и увидел в окне заплаканное лицо девушки Саши. Обиделась, дурочка? — пусть! Зачем обманывать себя и других?! Но тогда зачем он приехал сюда? Не начинать же заново жизнь с такой вот девчонкой? Хватит! Тем более, что счастье он ей не подарит. Не сможет! Он и себе-то не смог его подарить… Уже давно кто-то настойчиво преследовал его. Торопил точно! Не тень Ильи Инокова — она лишь плелась за ним по улицам городов, что-то бормотала за дверью одной из комнат в его собственной квартире. Его преследователь дышал в спину иначе — и страшным было это дыхание! Ледяное, вселяющее ужас…
Ноги сами вынесли его к церкви. Невеликое квадратное здание, белое, с воротами, синим куполом и золотым крестом, с деревянными дверями и иконой над ними. И прошел бы он мимо этой церкви — мало ли их! Но сам Спаситель как-то иначе, чем прежде, смотрел на него сверху. Именно теперь, когда ему совсем не хотелось встречаться с ним взглядом! Смотрел глаза в глаза. Или так было и прежде, но он, Дмитрий Савинов, просто не замечал Его взгляда?! Не хотел замечать? Спаситель смотрел и точно спрашивал: кто ты? зачем? И он, Савинов, отвечал ему: я… не знаю. Не знаю!..
Или думал, что отвечал. Хотя, какая была в этом разница?
Облака, открывавшие путь весне, густо плыли над ним. И вдруг через молочную завесу прорезался широкий солнечный луч, пересек улицу, полыхнул в окнах худых домов и краешком коснулся лица Дмитрия Савинова. Так когда-то другой луч влетел в окошко мальчишки Ильи, указав ему путь. Савинов даже глаза зажмурил. И в эти мгновения вместе с лучом вся прошлая жизнь вернулась к нему, потоком хлынула через него, и он запустил в нее руки, как в золотой дождь. И что-то очень важное вошло в сердце Дмитрия Савинова, сдавило его. Без предупреждения! А ведь ему хотелось этого, и еще как, хоть сам он и боялся признаться себе в этом! Он стоял в середине провинциальной улочки и не мог двинуться с места. Пусть он возьмет всю боль — всю! — но ведь и счастье тоже?! Наконец, они — две части одного целого. Он так давно не испытывал ничего, кроме опустошения! Тяжелого, утомительного, страшного. Савинов стоял и не понимал, что с ним, потому что был полон чем-то новым, необъяснимым. Но теперь стоило — надо было! — идти дальше, не останавливаясь на полпути, бежать сломя голову! Может быть, заплакать! Ведь его глаза уже готовы были вспыхнуть слезами. Никогда еще перед ним не было такого ясного выбора, никогда сердце его не билось так горячо, искренне, потому что оно сейчас само творило свою судьбу. Даже истерзанное и утомленное, полное недоверия и страха. И все равно — билось неистово!..