Но приступ удушья разом отрезвил его. Савинов потянул шарф, схватился за воротник рубашки и даже не заметил, как с тихим сухим щелчком оторвалась пуговица. Точно чья-то рука, цепкая и неумолимая, схватила его за горло. Точь-в-точь как та, что давным-давно вытолкнула его в бездну ночи! И теперь эта же рука безжалостно выдавливала из его нутра часть очнувшейся, прозревающей, светлеющей души. Выдавливала настойчиво, жестоко, угрожающе!
«Будь собой! Будь собой! — пульсировало в ушах. — Не раскисай, не раскисай!..»
И он стал сдаваться. Мгновение за мгновением. Он пятился назад. Страх перед новым и ранее неиспытанным оказался сильнее…
Золотой дождь прошел. Некуда больше было запускать руки, чувствуя прилив счастья, — разве что в пустой морозный день. Не было больше рядом любимых лиц, светлых, какими он их помнил. Все прошло, исчезло, точно туман, развеянный ветром. Савинов вновь взглянул на икону над воротами маленькой церкви. Опуская голову, он дышал с трудом, точно после ожесточенной борьбы: не на жизнь, а на смерть. Но ведь так оно и было! Он больше не оглянулся на ворота церкви. Может быть, это спасение для других, но не для него. В себе он разочаровался, себя он ненавидел и презирал, но никому он не позволит управлять им, диктовать ему права. Он хозяин себе, пусть плохой, но хозяин.
Савинов возвращался к электричке.
Он знал, зачем приехал сюда, на станцию Барятинскую. Он приехал взглянуть на все, что когда-то трогало его, терзало душу, подарило и отняло надежду, и чтобы больше не видеть этого. Ни наяву, ни во сне. Раз и навсегда забыть — каленым железом выжечь эту часть своей жизни. Отказаться от нее, ни в чем не раскаявшись, ни о чем не пожалев. Все равно никого не вернешь: ни любовь Риты, ни жизнь Ильи Инокова, ни упущенное время. Надо было перевернуть страницу! И чем раньше он это сделает, чем крепче закроет свое сердце, решил Савинов, тем лучше.
А там — будь, что будет!..
6
— Здорово, профессор! — Савинов хлопнул по плечу человека в стареньком пальто, мрачно глядевшего в пивную кружку.
Вокруг разноголосо шумела забегаловка, цокали кружки, пахло табаком, пивной мутью. На Савинова смотрел Мишка Ковалев. Старый его приятель осунулся, выглядел неважнецки.
— А мне сказали, что ты за границей.
— Это другие за границей, а я — вот он я. — Савинов усмехнулся. — Тут, рядом с тобой. Эх, Миша, Миша, сколько лет, сколько зим…
— Так почему профессор? — поинтересовался Ковалев.
— А кто же ты, космонавт, что ли?
Ковалев, поддатый, пожал плечами:
— Я тебя не понимаю.
— Ты ведь профессор, у тебя кафедра в нашем университете, да? — Савинов уже хмурился. — Или… нет?
— Может, у другого Ковалева и есть кафедра в нашем университете, но не у меня. Это точно.
— А кем же ты работаешь?
— Учителем — учителем истории в старших классах. В своей школе.
Но Савинов все продолжал хмуриться, не веря старому товарищу.
— Но почему не кафедра, не университет? Ведь ты хотел…
Ковалев отрицательно покачал головой:
— Это ты хотел, чтобы я стал профессором. Думаешь, я не помню нашего разговора на балконе? Когда ты проповедовал. Пророчества выдавал. Как Ванга или Парацельс. Я ведь запомнил многое из того, что ты мне наговорил. — Ковалев отхлебнул пива. — Бывает, что-то на всю жизнь запоминается. Жила в моем доме девчонка, Жанна, в нее все влюблены были. Я тоже. Так вот однажды зимой она сняла с себя шарф и подарила Андрею — приятелю моему. Шарф яркий такой, красный. А я рядом стоял. Думал, умру. Та девчонка и не нужна мне уже сто лет, а мне от того шарфа до сих пор глаза режет. Вот и рассказ твой тоже — остался. Только не захотелось мне почему-то идти в аспирантуру. Воплощать твои фантазии. Назло тебе не захотелось. Точно мной руководили, носом тыкали. А потом и подавно, когда много сбываться стало. — Мишка усмехнулся. — А что, и впрямь должен был стать профессором?
Савинов поймал его взгляд:
— Должен был, Миша, должен. Да, видно, я тебе помешал. Прости ради Бога. Не хотел.
— Да что уж там, прощаю. — Мишка усмехнулся. — Ну, ты, брат, даешь. И как это у тебя получилось тогда — с предсказанием?
— Долгая история.
— Понятно.
— Ты ведь знаешь, я тут живу недалеко. Хочешь, пойдем ко мне. Водочка у меня дома есть — целый графин, едва початый. Возьмем закуски. Посидим, вспомним дни золотые.
Мишка пожал плечами:
— Ну, коль на кафедре меня завтра никто не ждет, да, кстати, и в школе тоже, то пойдем.
Савинов с радостью хлопнул его по плечу:
— Вот и отлично.
— А ты… не женат? — спросил Ковалев.
— Был. Развелся.
— А что мать?
— Она умерла — уже давно.
— Жалко, — вздохнул Ковалев. — Моя, слава Богу, жива.
— Сам ты… не женат?
Мишка отрицательно покачал головой:
— Нет. После Людмилы так больше и не женился. Любовь была — первая и последняя. А может, и не было никакой любви. Так только. Не знаю.
Они выбрались из забегаловки, прикупили в местном продуктовом нехитрой закуски — килек в томате и шпроты, ливерной колбасы, холодца, еще чего-то и заторопились к Савинову.
— Ливерная колбаса да с лучком, да на сковородочке — мечта поэта! — приговаривал Дмитрий Павлович, обрадованный встрече. — Историка, между прочим, тоже. Картошки у меня дома — навалом. Отварим. Под килечку — то, что надо…
Ковалев, предвкушая пир, оживленно кивал. Через пять минут они уже входили в подъезд Дмитрия Павловича.
— А куда же банкирская-то квартирка подевалась? — стоило Савинову отпереть дверь, переступая порог хрущевки, так, между прочим, спросил Ковалев.
— Уплыла. Как большой корабль. Прогудела на прощанье и уплыла. — Положив продукты на тумбочку, Савинов тоже сбросил пальто, занялся сапогами. — А за ней, эскортом, и дачи ушли с автомобилями. Под чужие флаги, к чужим берегам!
— Ясно, — Мишка, сняв пальто, разувшись, огляделся. — Ничего, и эта сойдет.
— Еще как сойдет! Проходи. Я на кухню.
Савинов кашеварил: на одной сковороде жарил ливерную колбасу с мелко нарезанным репчатым луком, на другой — глазунью, тут же резал хлеб, открывал консервы — кильку и шпроты. Заглянув на крохотную кухню, Мишка усмехнулся расторопности приятеля и теперь осматривался в доме.
— А что у тебя во второй комнате? — спросил он из коридора. — Не дверь, а стена.
Савинов, бросив готовку, вышел, держа в руке нож.
— Там у меня скелет, Миша. Некоторые в шкафу его держат, а я на это целую комнату угробил.
— А если серьезно?
— А если серьезно — мебель у меня там старая. Старая, но хорошая. Выбросить жалко. Вещички разные. От прежней жизни остались. Посуды много. Очень много посуды. Антиквара чуть-чуть. Ну, там бронза, фарфор. Что не отобрали. Только — тсс! Это на черный день. — Савинов предостерегающе взмахнул ножом. — Сейчас яичница сгорит… Мне и одной комнаты хватает, — крикнул он уже из кухни. Там что-то приятно скворчало, аромат ливерной колбасы дотянулся до коридора. — Детей у меня нет. А женщину я могу привести и в однокомнатную.
— Это верно. Для этого, кроме постели и ванной, ничего не надо, — проведя рукой по запертой двери и забывая о ней, согласился Мишка. — Тебе, может, все-таки помочь?
— Нет, справлюсь. А вообще — хлеб возьми. И консервы можешь прихватить с холодцом.
Расставив покупные яства, Ковалев уселся на диван. Через несколько минут Савинов вошел в комнату — с подносом, на котором дымилась превратившаяся в пюре ливерная колбаса и глазунья.
— Значит, развелся, — потянувшись за тонким ломтиком хлеба, разглядывая его, вздохнул Ковалев.
— Увы.
— Ты любил ее?
Савинов усмехнулся, ответил не сразу:
— Очень.
— Смотри-ка, хлеб как научился резать, — покачал головой Мишка. — Произведение искусства! Даже употреблять жалко. Это ты в бытность капиталистом к такой нарезке привык?
— А ты знаешь — да, — улыбнулся приятелю Савинов. — И много еще к чему. Только, к сожалению, некоторых вещей позволить себе более не могу. Например, ездить на собственном «мерседесе». А вот хлеб нарезать как надо — это пожалуйста. На такое средств хватает. Так, что я хотел достать? — ага, рюмки!
— Мне говорили, вы с Людмилой любовниками были, — укладывая шпротину на ломтик хлеба, как ни в чем не бывало спросил Ковалев. — Ну, когда ты разбогател…
— И кто говорил? — открывая створки буфета, спросил хозяин дома.
— Люди добрые.
— Наврали тебе люди добрые, — цепляя пальцами рюмки, доставая тяжелый двухлитровый графин, хмуро откликнулся Савинов.
— Да Людка мне сама и сказала. Лет пять назад. Так что не дрейфь. Случайно встретились в магазине, поболтать решили. Она ведь тогда похвасталась, что была с тобой. (Савинов, возвращаясь к столу с посудой, хмурился и молчал.) Слава о тебе гремела. Ой, как гремела!
— Слава… — так же хмуро протянул Савинов.
— Да ладно тебе, Дима, — успокоил его Ковалев. — Она мне тогда не жена была, а на тебя, мецената и богача, и покруче, чем Людка, баба с радостью упала бы. — Он покачал головой. — Не графин, а загляденье! Я не в обиде. Это Сеньке надо было обижаться, не мне. И потом, таких, как ты, у нас прорва была. В смысле, в стране. Она еще та охотница. Побегала вволю! Так что забудем…
— И что она теперь? — разливая по рюмкам водку, спросил Савинов.
— Уехала в Москву. Сеньку бросила, вышла замуж за крутого нефтяника и уехала.
Савинов чувствовал, что Мишка — искренен. И действительно не в обиде. Или почти так.
— Ладно, забудем о Людмиле, — сказал он. — Выпьем?
— Выпьем, — кивнул Мишка, — для чего же мы еще пришли?
Они чокнулись.
— За нас? — спросил Савинов.
— За нас, Дмитрий Павлович, — усмехнулся Ковалев. — За нас — уставших, побитых, много напутавших в этой жизни.
— И разочаровавшихся в ней, — тоже с усмешкой добавил Савинов. — Он поймал взгляд друга. — Или нет?
Тот пожал плечами, нетрезво прищурил глаза.
— Будем, — сказал Савинов.