Сам же Аркаша о поддержании жизненных сил вовсе не думал и тратил деньги только на книги, которых Кира почти не читала, оправдываясь тем, что занятия в консерватории отнимают у нее много времени. «Ничего не успеваю из-за этой музыки», — жаловалась она, хотя на самом деле заниматься музыкой тоже не успевала. Однажды в разговоре ей долго не могли втолковать, что в русской литературе было три Толстых и «Князя Серебряного» написал вовсе не тот Толстой, перу которого принадлежит «Война и мир». Аркаша при этом чуть со стыда не сгорел. С тех пор он осторожно убирал от жены книги, о которых Кира могла изречь нечто подобное, и оставлял лишь проверенные временем шедевры вроде «Королевы Марго» и «Двенадцати стульев». Между супругами пролегла первая трещина. Забегая ко мне в кафе, Кира садилась за столик и потерянно смотрела перед собой. «Снова родственники? Не договорились между собой?» — спрашивал я, настраивая мой контрабас. «Нет, нет, они прекрасные люди, особенно Анастасия Глебовна, — отвечала Кира, чтобы сейчас же добавить: — А вот Аркаша…» И я опять давал ей советы.
Забегал ко мне и Аркаша, чаще всего затем, чтобы перехватить до стипендии, но однажды занял крупную сумму. По словам Аркаши, ему позвонил Вадим Августович, знакомый оценщик из букинистического, и сообщил по секрету, что есть альбом его любимого нидерландца, в хорошем состоянии, но очень дорогой. Аркаша два раза пропускал случай такой купить, и все из-за денег. Было ясно, что больше трех раз ему не повезет и если нидерландец уплывет в чьи-то руки, то счастье уже не повторится. Поэтому Аркаша и решился занять и, окрыленный, помчался в букинистический.
Заполучив нидерландца, Аркаша принес его показать. Мы уселись за столик с таинственным видом якобинцев, замысливших нападение на Бастилию. Прежде всего Аркаша исследовал качество типографской печати и, лишь убедившись, что никаких дефектов нет, предался эстетическому наслаждению. Я тоже склонился над альбомом. Изумительна была грубоватая тяжесть мазка, присутствовавшая в любой картине. Замысел художника казался простым и безыскусным: он показывал все, как есть, заботясь лишь о том, чтобы можно было подробно разглядеть каждую мелочь. При этом — даже в самых страшных сценах — он не стремился устрашать, а лишь слегка пугал, как пугают детей рассказами о ведьмах и домовых. Изображенные художником ужасы несли печать здоровой сельской наивности, но Аркаша как бы договаривал за нидерландцем то, о чем тот предпочитал умалчивать. Он упивался этими ужасами как чем-то зловещим и саркастически торжествовал вместе с художником. Под влиянием этих чувств Аркаша даже заказал вина, а я поднялся на сцену, где собирался наш небольшой оркестрик — саксофон, ударные и труба. В это время на пороге зала появилась молодая женщина с двумя тюками в руках, и мы с Аркашей узнали Киру.
— Ты?! Недурно проводишь время, — сказала она, с трудом осваиваясь с ситуацией, что человек, удививший ее чуть ли не до легкого шока, есть не кто иной, как ее собственный муж. — По какому случаю банкет?
Аркаша пожал плечами, показывая, что ответ вовсе не затрудняет его.
— Обедаю… Весь день ничего не ел.
— И не пил? — спросила Кира как раз в тот момент, когда официант поставил на столик сухое вино.
— Давай вместе выпьем, раз уж мы здесь встретились, — сказал Аркаша, лишь робко намекая, что они в равной степени грешники, так как подробный счет грехов был бы явно не в его пользу.
Кира издали на меня посмотрела, как бы приглашая третьим за этот нелепый стол. Она не удостоила Аркашу ответом и, отодвинув бокал, заказала официанту шашлык.
— А это что за карикатуры? — спросила Кира, заметив альбом, и я понял, что Аркашиному восторгу от восприятия живописи сейчас будет нанесен невосполнимый урон.
Он тихо назвал имя нидерландца.
— А кроме уродов и пьяниц твой живописец что-нибудь рисовал? — Она подчеркнуто сближала пьяниц, изображенных художником, с пьяницами, сидящими рядом с ней.
— Не рисовал, а писал… Красками, — смущенно поправил Аркаша, не притрагиваясь к бутылке.
— Ну правильно… А я что сказала?
Кира потянулась за альбомом, и тут — о боже! — задетая ее локтем соусница, которую только что принес официант, опрокинулась на страницы. Шашлычный соус брызнул на фирменные репродукции.
— Прости… — пролепетала Кира.
Я с ужасом представил, что сейчас будет. Любой человек на месте Аркаши превратился бы в разъяренного зверя, и мне казалось, будто я уже слышу звон бьющейся посуды, грохот падающих стульев и бранные крики. Я был уверен: Аркаша и Кира поссорятся так, что никакое примирение не будет возможно, и, признаться, мне даже хотелось этого. Но, увы, я не учел одного: застенчивый человек, Аркаша просто не мог кричать и бить посуду.
— Ерунда… не имеет значения, — сказал он, пытаясь всем лицом изобразить беспечность.
— Правда, ты не сердишься? — Кира украдкой взглянула на свое платье и, убедившись, что оно не пострадало, с еще большим сочувствием улыбнулась мужу.
— Конечно, нет… Нисколько.
— Милый, я такая растяпа! Я так виновата перед тобой!
— Ну а ты что купила? — спросил Аркаша, словно боясь того, что его покупка слишком долго служила предметом разговора.
— Сапоги и чудесные туфельки, — оживилась Кира. — Мне так повезло… Правда, пришлось занять денег.
Влюбленные зашептались, и я отвернулся, чтобы не мешать им. Одна немаловажная подробность: кредитором Киры тоже был я.
Бывает, вам попадется лесная редкость — причудливо сросшиеся корни или переплетенные стволы берез, — и невозможно представить, как же они держатся вместе. В вас возникает навязчивое беспокойство: как? Ответа вы не находите, да его и нет, собственно. Природа любит создавать странности, не подчиняющиеся биологическим законам, и почему бы не принять этот факт как он есть? Пусть тайна останется тайной… Но вы упрямы, вам хочется докопаться до истины, и вы не успокоитесь, пока не разрушите природное своеволие и не уничтожите чудо.
Весной Аркаша готовился к конкурсу скрипачей, а у меня был отпуск, и мы втроем — влюбленные и их умный друг — махнули в Прибалтику. В таллинских пригородах, среди камней и сосен, мы сняли верх недорогого коттеджика и зажили там, как бременские музыканты. Весна выдалась зябкой и ветреной, на прибрежной гальке ночами намерзал иней, крупный, словно английская соль, и в комнатах пахло смолой и хвоей. По утрам мы бегали к соседям-эстонцам за молоком и сметаной. Кира готовила нам омлеты, и, позавтракав, я брался за контрабас, а Аркаша за скрипку. Поначалу я старался не уступать и работал с таким же пылом, как и он: у нас тоже был маленький конкурс. Но затем, слыша волшебные тембры, извлекаемые Аркашей из хрупкого инструментика, я опускал смычок, понимая, что мои старания тщетны, и со спокойной совестью шел курить…
Вскоре местная почтальонша в куцей шубейке и перепачканных грязью ботах доставила нам телеграмму: бедственно захворала Анастасия Глебовна, что-то с почками, положили в больницу. Аркаша заторопился на поезд, а я поспешил упредить стихийный порыв Киры: «Зачем вам ехать вместе! Для старушки это лишние волнения. Лучше Аркаша съездит один и поскорее вернется». И тут на язык подвернулось, и я добавил: а мы с Кирой будем его ждать. Добавил и, сам того не ведая, оказался прав… Аркаша уехал в Москву, а мы с Кирой, как и прежде, хозяйничали в коттеджике, каждый день приносили к себе наверх бидончик молока, выливавшегося из-под крышки, и обсуждали с соседями виды на урожай. Перед поездкой в Прибалтику Кира в очередной раз спросила меня, простил ли я ее и не ревную ли, и я в очередной раз ответил: «Простил… не ревную», — но камень, камень тяжелел в душе, когда я разыгрывал платоническую жажду товарищества. Двенадцать часов в сутки я был свидетелем несносного зрелища: Кира ждала мужа. Я готов был доказывать всем, что она не должна его ждать. Она не из того теста, Кирочка Кулакова, — уж я-то знал! Но вопреки всем моим доводам Кира постоянно, в любую минуту дня и ночи, ждала и этим доводила меня до бешенства. Что за диковинное чудо, эта чета Сергеевых! И у меня возник непреодолимый соблазн разрушить это чудо…
Я услышал от хозяев коттеджика, что неподалеку открылся маленький дорожный ресторанчик, где посетители сами жарят шашлыки, и мы с Кирой решили туда наведаться. По ошибке мы выскочили из автобуса раньше, чем нужно, и дальше побрели пешком. Вскоре мы оказались возле карликового весеннего водопадика, образовавшегося невесть как: текло по плоским камням, щелкало, бурлило, лепетало что-то алмазно-холодное, сияющее на солнце. Надо было перепрыгнуть на другой берег. Я проделал это вполне благополучно, а Кира по неосторожности зачерпнула сапогом, и сели мы с ней сушиться. Она стащила с ноги сапог, выжала шерстяные носки, а я соорудил костерок. И словно бес меня подтолкнул…
В лыжной куртке с откинутым капюшоном, удрученная и несчастная, Кира была такой красивой, что мне мучительно захотелось ее поцеловать. Я приблизился к ней, разглядывая ее исподлобья. Она удивленно вскинула брови и насмешливо ждала. Я обморочно протянул руку к ее волосам. Она резко выпрямилась и оттолкнула меня, хотя поцелуй мне все же достался, правда, ценою увесистой оплеухи. Я готов был крикнуть: ну зачем ты лжешь, разыгрывая эту нелепую верность, ведь тебе нужен я, а не Аркаша! Разве ты забыла, что шептала мне ночами, когда опустошенно-счастливые — голова к голове — мы падали на подушки?! Как ни притворяйся, ты не сможешь без меня, ведь мы похожи, словно близнецы. Наверное, слишком похожи, поэтому ты и бросила меня. Похожи хотя бы тем, что мы оба без странностей, без причуд — нормальные люди. У нас общие привычки, от которых ты еще не отвыкла. Даже краник газовой плиты мы одинаково закрываем в обратную сторону… даже…
Но я промолчал, и, чтобы не испытывать мое терпение, Кира торопливо сказала:
— Пойдем, Олег, пора…
Она вновь натянула сапог.
— Пора так пора…
Я засыпал костерчик снегом, не делая ни малейшего движения в ее сторону.