Василий Васильевич тяжело вздохнул, показывая, что он все-таки больше ждет обеда, чем рассчитывает на понимание Нины. Заметив этот вздох, Нина снова покраснела, но сдержалась, чтобы не повысить голос.
— Вы, Володя и Анна Николаевна так между собой похожи, а я в вашем доме неизвестно кто. Зачем мы с мамой сюда приехали!
Василий Васильевич спохватился, что так и не высказал Нине того, о чем думал в машине.
— Нет, нет, мы тебя все очень… — он вспомнил, что Нина недавно отзывалась с иронией о той любви, в которой он хотел ей признаться. — А впрочем… Лучше давай обедать. Зови скорее Маугли.
— Миша! — устало позвала Нина. — Мыть руки!
На этот раз дверь приоткрылась, и на пороге показался пятилетний мальчик, державший в руке пятнистого резинового крокодила.
— Вот и наш Маугли! — обрадовался Василий Васильевич, выдвигая из-под стола детскую табуретку.
— Я не Маугли, — ответил мальчик, нарочно противореча взрослым и волоча по полу крокодила, чтобы рассердить их.
— А кто же ты у нас? — благодушно спросил Василий Васильевич и как бы приготовился услышать еще более смешное прозвище, которым назовет себя внук.
Мальчик молча наступил на крокодила, слушая, как из него с шипеньем выходит воздух, и исподволь следя за поведением взрослых. Василий Васильевич обеспокоенно посмотрел на Нину, напоминая ей недавний разговор.
— Ладно, разберемся, кто есть кто, — сказал он громко и похлопал по спине внука. — Руки-то мыл?
Мальчик неохотно отправился в ванную, пихая ногой крокодила.
— Не смей портить игрушку! Садист какой-то, — крикнула вдогонку Нина и посмотрела на свекра, показывая, что не забыла их недавнего разговора.
— Скучает без отца. Встревожен. Дети все чувствуют, — Василий Васильевич достал из кармана платок и тотчас спрятал в другой карман.
— Зачем мы сюда приехали! — Нина прислушивалась к звукам, доносившимся из ванной. — Сейчас весь пол будет залит.
— Мы все тебя очень… — Василий Васильевич не стал лишний раз повторять фразу, недоверчиво встреченную Ниной. Он снова достал платок и незаметно смахнул слезинку. — Нервы совсем расшатались. Надо пить валерьянку.
— Пока мы сюда не приезжали, все было иначе, — Нина смотрела в окно, чтобы не видеть слез свекра.
— Боже мой! Скорее полотенце! — Василий Васильевич всплеснул руками, встречая забрызганного водой внука, который выходил из ванной.
Нина сорвала с крючка полотенце и стала вытирать сына.
— Несчастье мое, а где крокодил?
— Улетел.
Мальчик нарочно подставлял ей лицо так, чтобы ему было как можно больнее и неприятнее.
— Крокодилы не летают. Что ты выдумываешь!
Нина убрала полотенце и посмотрела ему в глаза.
— Он улетел на самолете. В Африку. К своему папе, — сказал мальчик и посмотрел в глаза матери.
Когда Нина выходила замуж за Володю, ее тбилисские подруги, восхищавшиеся тем, какой он умный, как много читал и сколько всего знает, наперебой твердили, что ей с ним будет очень интересно. Нина не разубеждала в этом подруг, хотя ее смешили представления о замужестве как о совместном существовании с человеком, с которым интересно поговорить о книгах или театральных спектаклях. Ей казалось, что она продолжала бы любить Володю, даже если бы он стал скучным, угрюмым, неразговорчивым, не читал книг и не бывал в театрах. Все это ничего не изменило бы в ее любви: ведь Нина не понимала, за что она любит Володю. Сумей она перечислить те привычки, свойства характера, черточки поведения, которые вызывали в ней любовь, и ее чувство мгновенно исчезло бы, но именно невозможность это сделать и заставляла все сильнее любить мужа. Иногда Нина смотрела на него с удивлением, словно пытаясь раскрыть неуловимый секрет своей любви: «И что я в тебе нашла! Обыкновенные глаза, нос, губы…» — но в то же время неведомый голос шептал: «Необыкновенные, необыкновенные…» — и она верила ему больше, чем произносившимся словам и фразам. Эти слова никогда не называли того, что скрывалось в ее чувствах, и поэтому чувства Нины оставались загадкой не только для подруг, но и для нее самой.
Нину объединяло с подругами то, что они вместе были посторонними свидетелями ее любви, поэтому замужество Нины поначалу не повлияло на их дружбу, они по-прежнему часто встречались, забегали в кафе, переписывались и звонили друг другу с тою лишь разницей, что теперь к их содружеству словно бы добавился кто-то новый, незримо сопутствовавший им всюду. Этим новым человеком была сама Нина — не та, которая принадлежала им, а та, которая принадлежала Володе, и именно на ней сосредоточивалось отныне все внимание. «Что он ей сказал? Что он ей подарил? Куда он ее пригласил?» — эти вопросы будоражили любопытство подруг, и Нина не уставала отвечать: «Пригласил в театр. Подарил цветы. Говорили о Глинке и Чайковском». Она охотно посвящала подруг в эти тайны, потому что в душе надеялась выведать тайну от них и по случайным обмолвкам узнать самой, что же означали приглашения и подарки Володи. «Ах, как он тебя любит!» — восклицали подруги, и Нине доставляло странную радость это услышать, словно сама она не догадывалась о том, о чем случайно проговаривались подруги. «Ах, какая ты счастливая!» — с завистью вздыхали они, и Нина словно бы с благодарностью принимала из их рук свое счастье, которое иначе оказалось бы навеки затерянным среди мелких бед и несчастий. Она удивлялась тому, что ей завидовали, и пользовалась малейшим предлогом, чтобы позавидовать им: «Девочки, какие на вас шляпки! А где вы сшили такие платья?!» Нине хотелось наравне с подругами чувствовать себя счастливой и любимой, и она словно украдкой разглядывала свое изображение на классной фотографии, делая вид, будто ей одинаково интересны те, кто сфотографирован рядом.
Так продолжалось до тех пор, пока Нина наконец не узнала тайну своей любви, заключавшуюся в том, что, кроме Володи, ей никто не был нужен. На работе она отгораживалась ото всех кипами книг и, обхватив руками голову, по двадцать раз перечитывала одну строчку: «…постепенно складывается образ грациозной и привлекательной женщины в нарядной одежде… постепенно складывается… грациозной…» — а сама лишь думала, как вечером вернется домой, вставит ключ в замочную скважину, нетерпеливо толкая коленом дверь, растрепанная ввалится в прихожую, выронит раскрытую сумочку, бросится собирать рассыпанную мелочь и, подняв голову, увидит его, смеющегося, радостного, завороженного созерцанием грациозной и привлекательной женщины. Какие ж тут могли быть подруги, — Нина, конечно, забыла о подругах, и они обижались, что она перестала звонить и отвечать на письма, почти не появлялась в Тбилиси, а если и приезжала, то не удавалось выкроить часок, чтобы забежать к ним. Своим недоверием Нина словно бы мстила им за былую откровенность, на месте которой она возвела глухую неприступную стену. «Напиши, как Володя, где вы бываете, с кем поддерживаете знакомства», — просили подруги в письмах, но Нина либо отмалчивалась, либо отделывалась небрежными отписками: «Нигде не бываем, знакомств не поддерживаем, рассказывать не о чем». Подруги считали это предательством, но она не столько предала, сколько пожертвовала собственной потребностью в дружбе.
Все прежнее время Нина жила в томительном ожидании, что когда-нибудь ей придется отдать то, чем она с детства владела: большую комнату с балконом, нависавшим над спуском мощеной улочки, пианино с резными медальонами и библиотеку, залегавшую на антресолях подобно археологическим пластам, — сначала книги, купленные ею, затем — собранные родителями, и наконец — доставшиеся в наследство от тифлисских бабушек и прабабушек, прокладывавших путь грузинскому просвещению. Эти томики, отпечатанные на пожелтевшей бумаге, Нина могла перебирать часами, а затем садилась за пианино, открывала ноты и играла «Баркаролу» Чайковского. Ре, ми, фа-диез, соль… — вступала правая рука, и, переворачивая страницу, Нина думала о том, что скоро ее позовут обедать и в глубокой тарелке, поставленной на мелкую, будет дымиться бульон с кубиками гренок, справа лежать именная серебряная ложка, увековечившая день ее рождения, слева — нож с граненой ручкой и едва заметным клеймом на лезвии, и она заберется на высокий стул с вышитой подушечкой, мать и отец повяжут ей салфетку и каждое движение руки от тарелки ко рту будут сопровождать счастливыми улыбками родителей, чьи дети хорошо и помногу едят. Затем ее отправят гулять в палисадник, где по водосточным трубам вьется дикий виноград, а в гамаке раскачивается забытая книга. Затем она будет играть с младшим братом в шашки, используя вместо фишек шахматные фигуры, и помогать матери гладить белье, двигая огромный железный утюг по белоснежной простыне.
Это повторялось изо дня в день, и Нина не представляла перемен и потерь в своей жизни. Однажды спилили засохшую чинару, и Нина проплакала все утро, отказавшись идти гулять, чтобы не видеть страшного для нее пустого места. Спиленная чинара была такой же потерей, как смерть голубя, жившего у них на балконе, или пропажа любимой черепахи, украденной мальчишками. Каждая из этих потерь означала для Нины утрату драгоценной частички ее жизни, и в то же время Нина знала: наступит час, и она отдаст свою жизнь целиком ради другого человека. С этим человеком она познакомилась в Тбилиси, куда он прилетел для того, чтобы участвовать в научной конференции. Человек назвал себя Володей Демьяновым, и, проговорив с ним несколько часов, они отправились гулять по старым улочкам, поднимались на фуникулере, и Нина показывала ему могилу жены Грибоедова. Затем пили чай у подруги, маленькой и большеротой, как щелкунчик, смотревшей на Володю восторженными глазами. Пили чай, хрустели домашними вафлями, кололи щипчиками сахар, и Володя так увлекательно рассказывал об архитектуре нарышкинского барокко, о подмосковных усадьбах и монастырях, что Нине захотелось встретиться с ним еще раз. Через неделю он улетел в Москву, и Нина стала получать от него письма. А через полгода Володя прилетел снова и забрал ее с собой. В Москве она вышла за него замуж…