мужчиной и поэтому существовал как бы в стороне, в отдалении, и лишь друг с другом Анна Николаевна и Нина могли полностью отдаться той доверительной близости, которая возможна между женщинами, заведомо лишенными зависти и соперничества. «Ниночка, позвольте поделиться с вами одним секретом…» — «Анна Николаевна, я хочу вам признаться…» В эти секреты, в эти признания они вкладывали гораздо больше пылкого энтузиазма, чем в ровную и спокойную откровенность с Володей, и, выбрав для себя Анну Николаевну, Нина расплачивалась за этот выбор тем, что как бы вынуждала слабого партнера по команде тщетно ловить мячик, которым более сильные партнеры перебрасывались у него над головой.
Получалось так, что ревновала не Анна Николаевна, не Нина, а Володя, и эта ревность была ненужным добавлением к их союзническим вкладам. Поэтому Нина отвечала на нее сдержанным недоумением в жестах и строгим холодком в глазах, призванными обозначить ту дистанцию разумной недоговоренности, которую не следовало преодолевать им обоим, но Володя упрямо стремился преодолеть ее и до конца выговориться в том, что вместо мнимой дистанции создавало реальное отдаление меж ними. «Я замечаю, что у вас с матерью полный альянс. Примите мои поздравления. Не часто случается, чтобы свекровь и невестка мирно уживались под одной крышей. Только должен предупредить тебя. Из опыта установлено, что моя мать человек авторитарный и семейный демократизм поддерживается ею лишь в виде иллюзий», — произносил он с загадочной усмешкой человека, знающего наперед то, что ожидает других людей в ситуации, в которой он сам не раз оказывался. «Зачем ты так говоришь о матери! — начинала сердиться Нина, обнаруживая в его словах не столько враждебный ей смысл, опровергнуть который у нее хватило бы сил, сколько враждебное выражение глаз и звучание голоса, делавшие ее беспомощной и бессильной. — Зачем так говоришь! Мать тебя вырастила, воспитала, и ты обязан всю жизнь…» — «Оставь! Между родителями и детьми должны быть не только семейные, но и гражданские отношения». Володя чувствовал, что его голос раздражает жену, но вместо того, чтобы говорить тише и мягче, нарочно говорил громче и резче, словно стараясь найти в этом повод для ответного раздражения. «Ты просто не умеешь любить свою мать и не понимаешь, какую она прожила жизнь, — решительно возражала Нина. — Анна Николаевна рассказывала мне то, что тебе никогда не расскажет». — «Интересно что же? Как за чтение Есенина в ее время исключали из комсомола, а Достоевского клеймили за реакционность? Это ее испытанный конек», — говорил Володя с невинной улыбкой, как бы оправдывавшей то, что и ему, и многим другим были известны тайны, которые собиралась так свято хранить Нина.
Ей не удавалось справиться с замешательством, подтверждавшим правильность его догадки, и оставалось лишь признаться: «Да, именно это, только я думала…» — «Думала, что ты единственная, кто удостоен подобной откровенности, — подсказывал Володя с правом человека, который давно уже пережил чувства, охватывающие сейчас жену. — Увы, это оказалось досадным заблуждением. Если у матери и есть тайны, то совсем иные, и бедный Достоевский, и бедный Есенин здесь совершенно ни при чем». После таких разговоров Нина долго не могла избавиться от разочарования, охлаждавшего ее пылкий энтузиазм к Анне Николаевне, и былая доверительность меж ними бесследно исчезала. «Ниночка, вы чем-то огорчены?» — «Нет, нет…» — «Может быть, пройдемся вместе до булочной?» — «Давайте лучше я сама». Так, разочаровавшись в выборе Анны Николаевны, Нина вдруг стала замкнутой, молчаливой, скупой на улыбку и похожей на человека, который боится обнаружить лишним движением, что ему в гостях досталась сломанная табуретка. Тогда-то — от отчаянья — она и выбрала Василия Васильевича, к которому поначалу отнеслась с недоверием как к человеку шумному, восторженному и немного суматошному, но однажды, постучавшись к нему в дверь, услышала в его голосе глухую безысходную тоску: «Сейчас… через минуту». Ее долго преследовало любопытство, о чем он думал наедине с самим собой, и она старалась понять это по дальнейшему поведению свекра, но за обедом Василий Васильевич вел себя как обычно — смеялся, шутил, актерствовал, и его тайну Нина так и не разгадала. Это была как бы их общая тайна, не известная никому другому и проложившая меж ними узенький мостик.
Постепенно Василий Васильевич превратился в ее главную опору, авторитет и старшего друга, а Анна Николаевна осталась лишь равноправной союзницей по любви к Володе. Володя по-прежнему был с ней, и поэтому Нина в душе одинаково радовалась и друзьям и союзникам. Когда Анна Николаевна и Василий Васильевич дарили ей на день рождения по флакончику духов, она с благодарной улыбкой принимала подарки, зная, что главный подарок конечно же ждет ее от мужа, который притаскивал из леса корень, напоминавший сказочное чудовище, или покупал на рынке огромную грушу в форме человеческой головы, уверяя с серьезным видом: «Точный портрет именинницы!» Теперь же, потеряв Володю, Нина впервые почувствовала себя лишенной всякой опоры и твердо сказала себе, что надо уехать. Вместе с сыном и матерью. В Тбилиси. Уехать и поселиться на время у родственников, а там видно будет. Может быть, снова обменяться, если получится, или найти любой возможный выход. Только бы не оставаться в Москве. Не чувствовать эту раздвоенность между ненавистью к Володе и надеждой вернуть его, между трезвым сознанием своего бессилия и боязнью сойти с ума. Нина бросилась сейчас же собирать вещи, но сынишка запросил есть, и она стала разогревать в кастрюльке кашу, перебирая в уме то, что следовало в первую очередь уложить в чемодан, — детскую одежду, пару своих платьев, книги. Попробовала ложкой кашу и обожглась: «А если не согласится мать? — Еще раз подумала и решила: — Явно не согласится». Снова менять квартиру — Москву на Тбилиси — какая нелепость! И у родственников долго не прогостишь — неудобно. И вообще вся затея с переездом, скажет мать, сплошная фантазия. Каша немного остыла, и Нина усадила за стол Мишеньку. Вспомнила слова Володи: «Ухожу к другой женщине», — и спросила себя: «Что же делать? — Взяла записную книжку: — Позвонить… Знакомой или подруге… все равно. — Стала набирать номер, поворачивая расшатанный телефонный диск. Когда наконец раздался гудок, с недоумением подумала: — Зачем я звоню! Сумасшествие!» «Алло!» — сказали в трубке, и Нина безвольно нажала на рычаг.
Сынишка доедал кашу, запивая ее молоком. Как похож на Володю! Разрез глаз, ямка над верхней губой — все, как у отца. Нина погладила голову сына и сейчас же отдернула руку. Почему ей так нехорошо?! Нехорошо в душе — в самой глубине, на донышке — настолько нехорошо, что хочется вывернуться наизнанку, лишь бы избавиться от этого чувства. Внезапно она заметила, что Мишенька, наевшись каши, вываливал остатки на стол. Прикрикнула: «Ах ты!..» — и шлепнула по руке. Сынишка заревел в голос, и от этого ей стало еще хуже, и Нина отвернулась к окну, чтобы самой не расплакаться. С рынка вернулась мать — с двумя спелыми гранатами для Мишеньки. Нина достала марлю, чтобы сделать гранатовый сок. Разрезала гранат надвое и стала выдавливать в чашку — по капле.
— Мама, давай уедем, — сказала она, с жалостью глядя на перепачканные пальцы. — Я больше не могу.
— Что случилось? — спросила мать обеспокоенно. — Приходил Володя?
— Да, приходил, — Нина расправила намокшую марлю.
— И что же?
— Он решил нас бросить. Навсегда. Мы ему не подходим. — Нина завернула в марлю новую порцию гранатовых зерен и стала терпеливо выжимать из них сок.
— Странно. Володя казался таким… — мать не сумела подобрать подходящего слова, которое еще не было бы произнесено меж нею и дочерью. — В общем, не знаю… Я все сделала по-твоему, а теперь думай сама.
Нина поняла, что мать просит ее еще раз подумать о своем намерении. Она поставила перед сыном чашку с гранатовым соком и отвернулась к окну. Мишенька, обиженный на нее за недавнюю нахлобучку, стал процеживать сок сквозь сжатые зубы.
— Не балуйся, — строго сказала бабушка как бы от имени Нины, которая не могла в эту минуту одернуть сына.
— Давай уедем, — повторила Нина, странно сгибая спину и как бы с усилием освобождаясь от этих слов.
— Хорошо, — неожиданно согласилась мать, как соглашаются с людьми, которых иначе нельзя успокоить. — Хорошо, хорошо. Я завтра возьму билеты.
— Разрешите? Вы Николай Николаевич? Здравствуйте, я мать Володи Демьянова. Извините, что без предупреждения, — Анна Николаевна переступила через порожек и остановилась посреди комнаты, держа в одной руке сумочку, а в другой — сложенные вместе перчатки. — Дело в том, что у нас дома сложная обстановка, а вы имеете большое влияние на Володю… Он вас очень уважает. — Она произнесла это так, чтобы подчеркнуть и свое собственное уважение к хозяину. — Поэтому я воспользовалась адресом на конверте и… — Анна Николаевна старалась не ошибиться в выборе слов, — решилась обратиться к вам за советом.
— Что ж, очень рад…
Он пододвинул ей стул с фанерным сиденьем. Анна Николаевна села и положила сумочку на колени.
— Дело в том, что у нас дома… — она вдруг вспомнила, что уже произнесла эту фразу раньше, и стала вспоминать другие фразы, приготовленные для этого разговора.
— Да вы разденьтесь. Может быть, чаю сначала? — предложил он, видя ее затруднение.
— Нет, нет, благодарю, — она подала ему пальто, как бы намереваясь воспользоваться лишь одной из предложенных им услуг, но Николай Николаевич все-таки поставил на печку чайник.
— Чай у нас знатный. Не пожалеете.
Анна Николаевна улыбнулась в знак благодарности и, опережая его усилия, произнесла то, что никак не годилось для застольного разговора:
— Володя гибнет… Гибнет у меня на глазах, а чем ему помочь, я не знаю. Вы и ваша дочь…
— Варенька, — позвал он, чтобы дочь сама слышала то, что о ней говорилось.
— Да, папа…
Варенька вышла из другой комнаты и, поздоровавшись с Анной Николаевной, выжидательно посмотрела на отца.