дома и казалось тебе шумным и крикливым миром, от которого тебе постоянно хотелось спрятаться. Поэтому ты многого не понял, Максим, — и во всех нас, и во мне. Конечно, мы с тобой очень разные, и даже в трамвае ты инстинктивно выбираешь сиденье с таким расчетом, чтобы рядом не оказалось соседей, а я инстинктивно стараюсь сесть поближе к людям, но ты должен был понять, понять! Впрочем…
…Он сказал: «Оробела». Нет, просто по-заячьи струсила, растерялась, ударилась в панику и, если бы дверь сама не открылась (изнутри услышали ее молчаливое стояние), никогда бы не решилась… постучать — куда там! — поскрестись, как мышь, легонечко стукнуть костяшками пальцев, и тогда не было бы ни Евгения Федоровича с его гуслями-самогудами, таинственными порошками в склянках йодистого стекла и рыжим котом Карбонарием, не было бы самой квартиры со старинными сундуками и подлинным Шехтелем, в дверцах которого поблескивали разноцветные витражи, и не было бы чердака, где собирались знакомые девочки из «Вольфрама», молчаливый Павлик, умевший играть на фисгармонии, и молодой человек Максим Кондратьевич, такой серьезный и строгий, что к нему все обращались по имени-отчеству. Да, чердак — это главное, можно сказать, святое. Ради воскресных сборищ на чердаке она оставляла с соседкой Егорку, словно мойщица окон из фирмы «Заря», укладывала в сумку плохонькую одежонку на смену и мчалась через всю Москву — просеивать мусор сквозь сито и промывать в тазах черепки. Конечно, казнила себя из-за Егорки: он всю неделю ждал воскресенья, чтобы побыть с матерью, подольше поспать после ранних вставаний, поваляться в постели с блаженной мыслью, что не надо торопиться в садик, но она будила его ни свет ни заря и отправляла к соседке. Сама же страдала из-за своей жестокости, но на чердак опаздывать было нельзя. Сказано в десять — значит в десять. Разумеется, никто бы не упрекнул, не посмотрел с осуждением, но она сама бы себе не простила невольного предательства. Опоздание означало бы, что в ее жизни есть более важные вещи, а ей хотелось вместе со всеми считать самым важным чердак, добровольные воскресники по просеиванию мусора и служение святому товариществу.
О чердаке впервые услышала от девочек — Насти и Кати, работавших в соседнем объединении «Вольфрам» и часто приглашавших ее пить кофе. Разумеется, за кофе обменивались новостями, и при этом соблюдалось негласное условие говорить о чем угодно, только не о работе, министерских слухах и прочих скучных материях, от которых к вечеру болит голова, и лучше выбирать темы из области искусства или центровой жизни, заключенной в пределах Садового кольца и Пушкинской площади. И вот однажды девочки рассказали, что неподалеку от министерства находится дом, очень старый, начало девятнадцатого, стиль ампир — сохранились колонны, львы на ворота́х и начищенное медное кольцо в двери, и оказывается, в этом доме жил запрещенный поэт Андреев, которого теперь разрешили, и дом собираются реставрировать, заново отделать изнутри и открыть мемориальную комнату. И конечно же сразу нашлись люди, словно заранее ждавшие этого часа. Взять хотя бы чудаковатого старика, который сберег в сундуках вещи Андреева, подобрал на мусорной свалке и склеил по кусочкам мебель, спас из-под метлы дворника обрывки рукописей и сейчас с фонариком роется на чердаке в надежде обнаружить письма и дневники. Удивительный старик: на плечах помочи, седые космы, как у колдуна, обтрепанные брюки бахромой метут пол, а для молодежи он свой. Вожак, атаман, лидер. Умеет свистеть в два пальца, досконально знает центровой жаргон и гостей встречает фразой: «Дай пожать твою замшелую кость». Пожаловали к нему из университета — не принял, а длинноволосых хиппи с заплечными котомками водит по комнате Андреева (сам живет этажом ниже), часами читает им лекции и разрешает брать в руки ценнейшие экспонаты.
Одним словом, оригинал, или, как сейчас говорится, человек неформального поведения. Хочешь с ним познакомиться — не ищи обходных путей, не стремись заручиться рекомендациями, а смело стучись в дверь. Если увидит в тебе мандрыгу (есть у него такое словечко, неизвестно что обозначающее), ты его друг навеки, а не увидит — не проймешь никакими звонками и рекомендательными записками. Так рассказывали девочки, отпивая глоточками кофе и слушая друг друга с ревнивым вниманием очевидцев одного и того же события. И конечно же ей захотелось разыскать дом — хотя бы ради того, чтобы тоже взглянуть на него, прикоснуться к медному кольцу, погладить лапы каменных львов. Вот и все — ни о каком знакомстве она и не помышляет. Разве возможно знакомство между людьми столь противоположных склонностей и интересов! Пусть он метет полы бахромою брюк, но человеку искусства это простительно, она же, хотя и одета по последней моде, и ноготки накрашены, и причесочка в полном порядке, так и останется обычной секретаршей. О чем с ней говорить — не о поставках же оборудования и планах добычи цветных металлов! Конечно же она любит искусство, бывает на спектаклях молодежных студий, слушает бардов на старом Арбате и не может заснуть без томика стихов под подушкой, но одно дело любить, а другое — уметь показать свою эрудицию. Она же еще в школе плохо запоминала названия и даты, а с рождением сына ей и вовсе стало некогда следить за эрудицией. Только и успевает: из аптеки — в прачечную, из прачечной — в гастроном. Вот и получается, что никакой таинственной мандрыги в ней не найти, и поэтому, как говорится, от ворот поворот. Позанимайтесь, девушка, и приходите на следующий год.
Так убеждала себя, учила уму-разуму, словно бы разделяясь на две половинки — одна, умудренная опытом, предостерегает от ошибок другую. Но все же отправилась, дом разыскала, ступила на узкую кромочку тротуара и — шажочками, шажочками — двинулась. Остановится — посмотрит, повертит в руках сложенный зонтик, поправит на голове шляпку, тронет каблуком почерневшую льдинку в луже и — дальше. Поднялась по ступеням. Вот та самая дверь, о которой говорили девочки, — смело стучись и входи. Входить или не входить — что подсказывает ее разумная половинка? Конечно же только одно: никаких необдуманных поступков. Просто постоять и представить, какой он, тот человек: помочи, седые космы, бахрома брюк… Представить, и сейчас же назад, пока ее не услышали оттуда и не открыли дверь: «Девушка, вам кого?» Или сочувственно: «Девушка, вы, наверное, ошиблись номером квартиры». С какой малодушной радостью она кивнет: «Да, да, ошиблась!» И улыбкой поблагодарит за то, что ей вовремя указали на промах. И вздохнет с наигранным укором, обращенным к самой себе: «Ах, какая я рассеянная!» Именно так, не иначе — уж она-то себя знает. Поэтому лучше вообразить, что никого нет дома, и бежать со всех ног. Но дверь сначала вздрогнула от настойчивых толчков коленом, затем напружинилась, натужно заскрипела, осыпая с расшатанных косяков крошки штукатурки, и впереди обозначился темный провал коридора, в который она ринулась, словно прыгая с моста в реку.
— Лаптева Дуня, — представилась она человеку с обвязанной клетчатым платком поясницей, держащему в руке надтреснутое блюдечко с молоком и недоуменно рассматривающему ее поверх очков, будто влетевшую в форточку муху. — Я много слышала… и очень давно хотела…
Заранее приготовленные слова обламывались и рассыпались, как подтаявший снег на карнизах, и Дуняша чувствовала себя самозванкой, без спросу явившейся в чужую квартиру, оторвавшей хозяев от дел и требующей к себе внимания.
— Очень приятно. Евгений Федорович, — ответил хозяин дома и протянул ей руку с тем выражением критического отношения к себе, с каким это делают люди, постоянно помнящие о том, что не следует первым подавать руку женщине.
— Наверное, я не вовремя. Извините.
Дуняша нацелилась спиной в дверь, готовая тотчас же метнуться назад, если подтвердится правота ее осторожного предположения.
— Нет, нет, пожалуйста. Я очень рад, — сказал он с той долей предупредительности, которая вынуждала ее подчиниться тому, что отвечало ее же собственному желанию. — Вы на минутку присядьте, а я накормлю кота.
Евгений Федорович поставил блюдечко на пол и трижды хлопнул в ладоши, словно приглашая к трапезе невидимого обитателя квартиры и готовя зрителей к эффекту его неожиданного появления. На шкафу сейчас же зашевелились пустые коробки, и через минуту оттуда спрыгнул рыжий кот с ободранным ухом и стал лакать молоко. Дуняша присела на краешек шаткого стула, положила на колени зонтик и расстегнула ворот пальто. Когда рыжий наелся и снова запрыгнул на шкаф, Евгений Федорович всплеснул руками, как бы сокрушаясь о допущенной второпях оплошности:
— Я же не предложил вам раздеться! Позвольте? — Он взял у Дуняши пальто, бережно повесил на гвоздь, а зонтик и шляпу спрятал за дверцу шкафа, сделав вынужденный жест в сторону кота. — На всякий случай. Такой бандит, знаете ли…
Затем они прошли в комнату с маленьким подслеповатым окном, похожим на форточку, уселись на низенький диванчик, покрытый турецким ковром, покашляли и повздыхали, преодолевая неловкость первых минут, и заговорили неожиданно легко, свободно и доверительно, что позволило уже через час-другой вспомнить о ее приходе как о забавном происшествии и каждому описывать свои чувства тогда, сменившиеся совершенно иными чувствами теперь: «А я стою и не решаюсь постучать. Боюсь, меня увидят и прогонят». — «А я открываю дверь, и тут какая-то девушка, совсем оробевшая, похожая на залетевшую в форточку птицу». — «Птицу?! А я казалась себе назойливой мухой, жужжащей у вас над ухом. Вернее, думала, что кажусь вам. Особенно когда вы мне открыли…» — «Мухой?! Ха-ха-ха! Почему же мухой?!» Так они познакомились, подружились, прониклись друг к другу пылкой влюбленностью и даже успели испытать то легкое и счастливое разочарование в дружбе, которое возникает от избытка чувств. «Какой же он колдун! И жаргонных словечек от него не слышно. Напротив, очень вежливый и интеллигентный старик», — размышляла Дуняша, рассеянно глядя в окошко-форточку и словно оправдывая Евгения Федоровича перед теми, кто не мог его видеть в эту минуту. Она устроилась поудобнее на турецком ковре, а Евгений Федорович открыл свои сундуки и показал ей гусли-самогуды, которые он восстановил по рисункам Андреева. В сундуках также хранились реторты и колбы, а в углу комнаты стояла фисгармония.