Максим Кондратьевич развел руками, как бы выражая сочувствие незримому сочинителю ненастоящих симфоний.
— Извини, мне надо позвонить, — сказала Дуняша, не возражая ему словами и в то же время избегая того выражения лица, которое свидетельствовало бы об одобрении его слов.
Она открыла дверцу телефонной будки.
— Ты со мной не согласна? — спросил он, чтобы не оставлять ее наедине с невысказанными мыслями.
Дуняша задумалась над ответом, одновременно набирая номер.
— …Мне жаль Павлушу и хочется, чтобы его симфония не оказалась восковым слепком, — сказала она перед тем, как набрать последнюю цифру. — Алло! Егорка?..
Максим Кондратьевич поплотнее прикрыл дверь, чтобы не мешать ей. Когда Дуняша повесила трубку и вышла из будки, он спросил:
— Ты звонила сыну?
— Да, я немного волнуюсь. Просила соседку посидеть с ним, но она не смогла, и пришлось оставить его одного. Что он там наделает!
— Почему же ты с ним не осталась?
— Но ведь мы же договорились встретиться…
— Значит, ты из-за свидания? Бросила его одного?
Задавая этот вопрос, Максим Кондратьевич старался скрыть за удивлением свою досаду.
— Я не бросила… я ему постоянно звоню… из каждой телефонной будки, — сказала Дуняша, выражением лица, взглядом и умоляющими жестами донося до него то, что он отказывался слышать в ее словах. — Я не виновата, Максим. Мне так хотелось тебя увидеть!
— Пойдем, — он крепко взял ее за руку.
— Куда, Максим?
— В ресторан, естественно! В кафе! В пивной бар! Будем всю ночь гулять, а твой сынишка…
— Зачем ты так! — она высвободила руку, потирая сжатое им запястье. — Ведь мне же больно…
— А мне не больно?! А мне не больно?! — он посмотрел ей в лицо так, что Дуняша улыбнулась дрогнувшими губами, зачем-то раскрыла сумочку, снова закрыла ее, постояла несколько минут и сказала:
— Я поеду. Прощай. Свидание окончено.
— Куда ты поедешь? — Она промолчала. — Подожди, я поймаю такси. — Он встал на край тротуара и поднял руку, останавливая встречные машины.
— Не надо такси! Не надо никакого такси! Я совсем уеду! — выкрикнула Дуняша.
— Уедешь совсем? — Максим Кондратьевич растерянно опустил руку.
— Ты же хотел поселиться в лесной избушке! А чем я хуже! — сказала Дуняша.
Мемориальную комнату открыли в начале зимы. По этому случаю в доме собрались почитатели таланта Андреева, представители общественности, ответственные работники министерства и конечно же те, кто своими руками… собрал и сберег для потомков… драгоценные крупицы… Слушая слова речей, произносившихся в тот день, Евгений Федорович отрешенно улыбался, кивал головой, растерянно отвечал на рукопожатия и все словно бы ждал чего-то, на что-то надеялся, — такой у него был странный, вопросительный взгляд. И костюм на нем был странный, похожий на погребальный фрак, чудовищный в своей скорбной торжественности (он явно извлек его из своих сундуков и лишь успел на скорую руку погладить, пришить недостающие пуговицы и слегка очистить от пыли), и седые космы лежали на плечах, словно у Паганини… Рядом стоял Павлуша, как обычно заспанный, хмурый, взъерошенный, а чуть поодаль — девочки, Настя и Катя, отпросившиеся с работы.
Я тоже пришел в тот день с гвоздиками и встал за спинами девочек. На моих глазах Евгений Федорович разрезал красную ленточку, опустил дрожащие руки и застыл как часовой, пропуская первых посетителей в комнату. Я преподнес ему гвоздики. Он неловко прижал их к груди и посмотрел на меня, как бы спрашивая: «А где же?..» Я поспешно отвернулся, чтобы ничего не отвечать на этот взгляд.
РЕНЕССАНС СЕРОВЫХРассказ
Весна началась с хлопот. По музеям прокатилась волна ремонтов, и все из-за того, что в консерватории треснула прогнившая балка (к счастью, никто не пострадал) и министерская комиссия признала состояние дома аварийным. Заодно обследовали и другие дореволюционные постройки и более половины велели срочно ремонтировать. Не избежал этой участи и музей-квартира Константина Андреевича. Возразить тут было нечего: в библиотеке отсырел угол и на потолке красовались рыжие подтеки, в гостиной покоробился и поднялся паркет, а снаружи дома неудачно развернувшийся самосвал обрушил целый пласт штукатурки. Елена Юрьевна смирилась с министерским приказом, хотя каждый такой ремонт (а после смерти Константина Андреевича их было уже пять или шесть) уносил частицу старины, вещи после него мертвели, и Елена Юрьевна долго не могла к ним привыкнуть. Музей закрыли для посетителей. По коридорам засновали маляры и штукатуры, и за каждым приходилось следить, иначе не туда вобьют гвоздь, что-нибудь поцарапают, помнут, сломают. Фондовых помещений в музее почти не было, и вещи переносили из одной комнаты в другую. Рояль Константина Андреевича оставили в гостиной, но накрыли его чехлом и газетами. Словом, все заслонила масса мелких и скучных дел, и лишь единственным просветом был концерт, на который выбрались однажды.
День выдался солнечный и весенний, таял снег на карнизах домов, текло с отяжелевших веток деревьев, горками лежал сколотый с тротуаров лед, и воздух казался прогретым и припотевшим, словно в закупоренной банке. Играли ученики старого консерваторского педагога. В программе была фортепьянная музыка Константина Андреевича — и ранние и поздние опусы, даже «Свет звезд» и «Огни». Таких концертов в музее не пропускали и, пораньше выпроводив маляров, отправились все вместе в Малый зал — Елена Юрьевна, ее добрейший директор Евгения Викторовна и главный хранитель Альбина Нечаева. Обещала пойти и старушка Любовь Андреевна, младшая сестра Константина Андреевича, но на улице было скользко, и она не решилась. Елена Юрьевна потом очень жалела, что старушка пропустила этот концерт: он оказался событием. Всех поразила Женя Серова — юная однофамилица великого композитора (символическое совпадение!). Лишь у незабвенного Корша слышала Елена Юрьевна такие «Огни» и такой «Свет звезд». Она проверяла свое впечатление на других, и все повторяли в один голос: неподражаемо, необыкновенно, «Ах, если бы слышал Константин Андреевич!». На дебютантке было черное платье с кружевами (кто подсказал ей этот любимый цвет Константина Андреевича!), в волосах лента, как у юной жрицы, и всем своим обликом она походила на неземное создание, небесного ангела. Следом за Женей выступал ее брат Аркадий, и в их игре было что-то общее — детали фразировки, туше, некоторые нюансы, но гипнотическое поле, возникавшее при игре сестры, у брата рассеивалось, и Елена Юрьевна еще раз подумала, что чудо искусства неповторимо и гениальность дается от бога, а не от матери.
Она долго аплодировала Жене, а после концерта бросилась в артистическую, наговорила ей массу восторженных слов, обняла, расцеловала и пригласила выступить в музее. Этого никто не ожидал, даже Евгения Викторовна и Альбина — Елена Юрьевна видела, как они переглянулись. Их идолом по-прежнему оставался Корш, единственный и неповторимый. В последние годы жизни он избегал больших залов и играл только в музее — на эти концерты стремилось попасть пол-Москвы. Елена Юрьевна сама была поклонницей артиста и к тому же женой его сына. После смерти свекра (странно звучало это родственное наименование применительно к гению) она отказала многим знаменитостям, претендовавшим на музейный зал: в музыке Константина Андреевича она не видела достойных преемников Коршу, поэтому крышку рояля не поднимали, и, скорбный, молчавший, черный, он был олицетворением музейного траура. И вот теперь за рояль сядет эта девочка, почти ребенок. Не слишком ли поспешно! Но Елена Юрьевна была человеком интуиции, которая никогда ее не подводила и смутный голос которой подсказывал, что судьба этой девочки еще тесно сплетется с судьбой музея и ее собственной судьбой.
Концерт назначили на апрель. К этому времени нужно было разделаться с ремонтом, склонить в свою веру Евгению Викторовну и Альбину, и тогда дебют Жени мог бы стать ренессансом для них всех. Елена Юрьевна доблестно справлялась с хлопотами, подгоняла маляров и чуть ли не сама разводила олифой белила и красила подоконники. Когда гостиная была готова, она пригласила Женю в музей. По телефону она сказала ей, что необходимо наметить программу концерта, на самом же деле это была тонкая разведка, проводившаяся всякий раз при появлении в музее нового человека: свой или не свой. Особенно искушенными разведчиками были Альбина и старушка Любовь Андреевна, обладавшие счастливым даром мгновенно распознавать людей. Старушке помогал в этом ее опыт и зоркий глаз. Альбина же притворной готовностью все принимать на веру заставляла человека раскрыться, а затем либо щелкала его по носу, либо милостиво снисходила до общения с ним.
Услышав, что Женю привезет отец, Елена Юрьевна осторожно поинтересовалась, не музыкант ли он. «Он военный. Моряк. Вернее, морской инженер», — ответила Женя, и Елена Юрьевна слегка растерялась, но вовремя вспомнила, что у композитора Римского-Корсакова тоже было морское образование, и это ее успокоило. В день встречи она надела глухое черное платье, приколола брошь, еще туже стянула узлом волосы, отчего ее маленькая головка балерины, худое лицо и большие глаза приобрели черты духовной утонченности, делавшие незаметной грузную полноту фигуры. Муж принес с Центрального рынка цветы. «Как хороши, как свежи были…» — насмешливо продекламировала Альбина, и Елена Юрьевна взмолилась: «Хватит!» На щеках сразу же выступил стойкий крапивный румянец, с которым она всю жизнь безуспешно боролась. Пришлось срочно напудриться, но и это не помогло. Ровно в двенадцать зазвенел дверной колокольчик, и Елена Юрьевна бросилась открывать, снова чувствуя, как щеки заливает крапивный румянец волнения.
Встретив гостей, она показала им, где раздеться, и сама приняла пальто у Жени. Ее отец повесил рядом черную морскую шинель и, заслонив собою все зеркало, тронул металлической расческой волосы, от которых резко ударило в нос одеколоном. К каблуку его пристала заляпанная побелкой газета, и, стараясь отделаться от нее, он неловко шаркнул ногой.