— Потому что ты глупый мальчишка, — Елена Юрьевна сдерживала в себе гнев и одновременно боролась с желанием смягчиться и пожалеть Костика.
В коридоре послышались шаги.
— А, старый знакомый! — сказала Альбина, насмешливо глядя на Костика. — И вино тут! Вы пьянствуете?! А меня послали за вами. Там уже подбирают программу.
— Передай, что мы сейчас будем, — спокойным голосом ответила Елена Юрьевна и за себя и за Костика.
— А если мне интереснее побыть с вами? — Альбина присела на край подзеркальника, показывая, что ее не затрагивает суета вокруг консерваторских вундеркиндов.
— Видишь ли, нам надо побеседовать, — Елена Юрьевна взяла Костика за плечи, внушая ему то спокойствие, с которым держалась сама.
— Вы жестокая! У вас нет сердца! Вы никого не любите! — запальчиво крикнул Костик.
Альбина расправила плечи под пуховым платком.
— Неужели я такая плохая! Ах ты неблагодарный! А кто учил тебя целоваться?! — она взглянула на потолок, словно не подозревая, что сказанное ею окажется неожиданностью для Елены Юрьевны.
— Какая пошлость! — Елена Юрьевна вся покрылась крапивными пятнами. — Здесь… в этом доме…
Она негодующе двинулась в гостиную. Костик понуро поплелся следом, но перед самой дверью остановился и посмотрел на Елену Юрьевну, как бы извиняясь за то, что ему хочется побыть одному.
— Опять будешь бессмысленно изучать потолок в своем пыльном углу! Что с тобой творится! — Елена Юрьевна с трудом владела собой, всюду натыкаясь на чинимые ей препятствия.
— У каждого в музее свой угол. Каждый страдает и ищет одиночества. Праведные и непорочные там, — Альбина показала глазами наверх, где находился кабинет Евгении Викторовны, — а мы, грешные, здесь.
Костик уставился в пол, все больше краснея и тужась от распирающего его бессильного гнева.
— Я вас ненавижу, — наконец проговорил он и с мольбой посмотрел на Альбину.
Костик Невзоров не сомневался в своем знании женщин потому, что на этом пути сразу сделал верный шаг: он не идеализировал их, а, наоборот, внушал себе, что женщины хитры, изворотливы и способны на самые коварные козни. Ему казалось, что это бесстрашие перед суровой правдой жизни обезопасит его от многих неожиданностей и, вооруженный им, он-то уж не попадется на удочку женского коварства. Однако, впервые столкнувшись с женщинами, он обнаружил полный крах своих расчетов. Никаких крупных злодеяний они не совершали, никаких дьявольских козней ему не строили, но зато их мелкие уловки приводили его в отчаянье. Уж лучше бы они подсыпали ему яду или подослали наемных убийц — это было бы просто и ясно, но они словно нарочно все запутывали, повергая его в уныние и заставляя признать, что он их совершенно не знает.
Когда Альбина позволила ему себя поцеловать (это произошло в дальнем углу коридора, загроможденного сдвинутой мебелью), Костик был на вершине блаженства. Он принял этот поцелуй за знак любви, за ее трепетное «да», иначе какой же был смысл целоваться! Костик и в мыслях не допускал, что поцелуй может ровным счетом ничего не значить и что на следующий день о нем можно забыть, словно о милом и забавном пустяке. Альбина же обо всем забыла, и, когда он с бьющимся сердцем дождался ее в том же углу коридора, она рассмеялась ему в лицо и прошла мимо. Костик, жалкий и потерянный, остался стоять на месте, чувствуя себя так, как будто его жестоко одурачили. Он целыми днями ломал голову, доискиваясь до тайных причин охлаждения Альбины, но когда он попытался с ней объясниться, Альбина потрепала его по голове и назвала дурачком. После этого Костик решил, что людям верить нельзя, что в жизни нет ничего святого, что «день пережит, и слава богу». Загроможденный мебелью коридор превратился в его одинокое убежище, где Костик проводил часы в тоске и безутешных раздумьях.
— Здравствуйте, — услышал он за спиной чей-то голос и с нескрываемой досадой обернулся. — Меня зовут Женей, я вас видела в консерватории. А почему вы один?
— Мне так нравится, — хмуро ответил Костик.
— Здесь действительно очень таинственно, как будто среди волшебных декораций, — Женя осторожно протискивалась к нему, и Костик с сожалением мерил взглядом сокращавшееся расстояние меж ними.
— Вы уже подобрали программу концерта? — спросил он в последней надежде предотвратить это роковое сближение.
— Не представляю, как я буду играть, — ответила Женя. — Страшно даже прикоснуться к роялю Константина Андреевича, а тем более соберутся такие ценители…
— Ничего, вас здесь уже признали.
— Да, здесь такие добрые люди, Любовь Андреевна, Елена Юрьевна! Я так боюсь их разочаровать! Мне кажется, если я плохо сыграю, они унесут этот чай, пирожные, а меня с позором выгонят как самозванку, — Женя сама же рассмеялась, представив такую картину. — А вас я тоже знаю. Вы тезка Константина Андреевича и очень любите его музыку.
— Зато вы однофамилица и тоже, конечно, любите… Впрочем, здесь все любят Константина Андреевича, — неопределенным оттенком голоса Костик как бы ставил невысказанное условие, при котором он мог бы оказаться неправым.
— И Альбина Васильевна? — невольно вырвалось у Жени.
— Почему вы спросили? — Костик не признавал, что его условие выполнено.
— Мне показалось, что Альбина Васильевна на все смотрит с иронией, — неуверенно заметила Женя, словно она говорила не за себя, а за Костика.
— Любопытно! — Костик изобразил живой интерес к новым для себя мыслям.
— Нет, вы не подумайте. Я уверена, что Альбина Васильевна тоже добрый человек, — спохватилась Женя. — К тому же она очень красива.
— По-моему, наоборот.
— Вы нарочно так говорите… — сказала Женя, не решаясь добавить, почему именно Костик так говорит.
— С чего вы взяли! Я вообще к женщинам отношусь скептически. Я их слишком хорошо знаю.
— Как вы относитесь к женщинам? — наивно переспросила Женя.
— Скептически, — повторил Костик. — Я их не идеализирую.
— Всех?
— Всех без исключений.
— Неправда. Вы идеализируете Альбину Васильевну, потому что в нее влюблены, — Женя нагнулась под нависавшим сверху перевернутым стулом и нарочно долго не распрямлялась, ожидая, что скажет Костик.
— Ах, вам уже рассказали!
— Никто мне не рассказывал. Я сама догадалась по отдельным многозначительным фразам. — Женя выпрямилась и открыто посмотрела в глаза Костику.
— Да, влюблен, — со вздохом признался он.
— А она?
— Она ко мне равнодушна.
— Не огорчайтесь. Это еще не так плохо. Я чувствую, что ко мне Альбина Васильевна испытывает скрытую неприязнь.
— С чего вы взяли! — Костик поймал себя на том, что произносит эту фразу именно тогда, когда ему нечего возразить Жене. — Евгения Викторовна тоже была против концерта.
— Это совсем другое дело. Евгения Викторовна необыкновенный человек, а Альбина Васильевна обыкновенный.
— А кто же из них добрее?
— Не придирайтесь к словам. Я поднимусь к Евгении Викторовне. Это сюда? — Женя показала на лесенку, ведущую на второй этаж дома.
Костик хотел проводить ее, но Женя уже стремительно поднималась по ступенькам. Наверху она огляделась: перед дверью с табличкой «дирекция» стояли высокие боты и палка Евгении Викторовны, а рядом на вешалке висело ее старое пальто с облезлым меховым воротником. «Кажется, здесь», — подумала Женя и постучалась.
Необыкновенным свойством Евгении Викторовны была удивительная лучезарность ее улыбки. Худенькая старушка-мальчик с короткой стрижкой седых волос, вечно подвернутыми рукавами платья, открывавшими острые локти, и непропорционально большими кистями рук, словно у сказочного гнома-рудокопа, она вся светилась и излучала доброту, когда разговаривала с людьми. Все объясняли это тем, что она довольна жизнью, что у нее легкий и веселый характер, поэтому общение с людьми доставляет ей только радость. Однако на самом деле люди не раз заставляли ее страдать, и улыбка Евгении Викторовны служила ей единственной слабой защитой. Она словно боялась, что иначе ей не справиться с тем злом, которое исходило от людей, и ее, словно попавшую в водоворот толпы, собьют с ног, сомнут и растопчут. Поэтому Евгения Викторовна всем улыбалась, всем говорила добрые и приятные вещи, всех расхваливала и в глаза, и за глаза. Врагов у нее не было. Окружающие как бы исключали Евгению Викторовну из числа тех, с кем надо спорить, доказывать свое, поэтому с ней заранее во всем соглашались и охотно выполняли ее просьбы. Как директор музея она была на самом лучшем счету, и каждый ставил ее в пример другому, забывая, что помогал ей собственными руками. Евгения Викторовна обладала способностью притягивать к себе энергию людского бескорыстия, которую иначе многие не решались извлекать на свет, и она нерастраченной скапливалась в душе.
Евгения Викторовна почти не выходила из своего кабинета, прилепившегося на антресолях второго этажа, под самой крышей, и целыми днями неподвижно сидела в рабочем кресле. Всем казалось, что в это время она страдает от одиночества, ее одолевают навязчивые мысли о старости, ей грустно и тоскливо, на самом же деле это были счастливейшие минуты ее жизни. Одиночество Евгении Викторовны было сияющим и лучезарным. Она вспоминала годы, когда был жив Константин Андреевич и она молоденькой консерваторкой слушала его лекции и бывала у него дома. Эти воспоминания рождали в Евгении Викторовне ощущение твердой жизненной опоры. Она никогда не верила в бога, но в ее отношении к Константину Андреевичу проглядывало нечто от религиозного поклонения: и для Евгении Викторовны, и для всего кружка серовцев он был не просто любимым композитором, но и вожатым, который вел их по запутанным лабиринтам жизни. Все члены кружка сохраняли благоговейную преданность заветам Константина Андреевича. Его музыка, его философские идеи воспитывали в них духовность. Это слово стало внутренним девизом Евгении Викторовны, ее выношенным кредо: духовностью она называла то, что возвышало человека над прозой жизни, над мелкой суетой, над буднями.