— А этот военный, отец Жени… вы же, кажется, ездили вместе?
Старушка не догадывалась, в какой связи ей спросить о Льве Александровиче, и поставила вопрос так, чтобы просто упомянуть его имя.
— Да, мы хорошо доехали, вместе побывали в Эрмитаже… — Елене Юрьевне хотелось, чтобы ее тайна, став известной Евгении Викторовне, все же оставалась тайной.
— Ну вот и молодцы, — старушка закивала головой, готовая с легкостью верить всему хорошему.
В это время Женя заиграла громче, и обе женщины погрузились в слушанье музыки.
Накануне концерта Евгения Викторовна вызвала к себе Альбину. Поднявшись на антресоли, Альбина застала своего директора все в том же кресле, за раскрытой брошюрой Константина Андреевича, и ее сухонькая фигурка, короткая стрижка и худые сильные руки придавали ей сходство с неутомимым рудокопом, дробящим киркой неподатливый грунт. Она читала без очков и, быстро пробегая глазами строчки, опускала в чернильницу стальное перо и каллиграфическим почерком делала выписки из брошюры. Так она работала каждое утро, и этот постоянный труд вовсе не утомлял ее, а, наоборот, вселял энергию и жизненную силу, которой многие завидовали. Евгения Викторовна всегда была подвижной и легкой, словно изнутри ее окрыляла счастливая уверенность в том, что ее стремление навстречу людям в каждом найдет благодарный отклик. Люди подчас казались ей детьми, которые могли быть грубыми и несправедливыми с матерью, но всегда нуждались в ее опеке, и Евгения Викторовна словно опекала их тем, что наедине о них думала, страдала из-за их заблуждений и ошибок. Единственное, чего она не умела как директор, — это быть строгой. Если ее подчиненные допускали промах в работе, она вызывала провинившегося к себе на Сухареву башню и выносила ему порицание в таких вежливых и доброжелательных выражениях, что он долго не мог понять, хвалят его или ругают. Не прощала Евгения Викторовна лишь неуважения к памяти Константина Андреевича: достаточно было лишь однажды провиниться в этом, и ее отношение к человеку навсегда менялось.
Когда Альбина приблизилась к столу Евгении Викторовны, она почувствовала, что ее ждут суровые упреки, но никак не могла вспомнить, когда же она успела допустить преступное неуважение. Старушка сухо поздоровалась с ней и, предложив ей кресло, заговорила о том, что Альбина стала часто опаздывать, надолго отлучаться из музея, что в фондах у нее беспорядок и она до сих пор не разослала приглашения на концерт Жени. Затем Евгения Викторовна осторожно спросила:
— Что с вами? Вы перестали любить вашу работу? Вам не дороги вещи Константина Андреевича?
Альбина поправила красивые и пышные волосы, словно бы не позволявшие ей чувствовать себя виноватой, и независимо оперлась о спинку кресла вместо того, чтобы сесть в него.
— Я постараюсь исправиться, — сказала она, оставаясь безучастной к собственным словам и всему тому, что последует дальше.
— Я говорю с вами не как директор. Мне хотелось бы видеть в вас единомышленника. В нашем музее нельзя не быть энтузиастом. Для всех нас, серовцев, музей — это второй дом. Вся наша жизнь — здесь. Она принадлежит этим вещам, книгам, картинам. Мы храним следы земной жизни Константина Андреевича, — в отличие от Альбины Евгения Викторовна старалась вложить в свои слова как можно больше участия.
— А иметь личную жизнь здесь уже недозволено? — спросила Альбина, обводя взглядом вещи, книги и картины, хранившиеся в кабинете, и тем самым как бы уточняя границы недозволенного.
— Нет, нет, — Евгения Викторовна испугалась, что неверно истолкованные ее слова могли ранить Альбину, — я знаю, что вы и Аркадий… я желаю вам счастья. Но я говорю о духовности, о тех заветах, которые оставлены нам великими людьми, о благоговейном уважении к их памяти. А вы вчера курили в спальне Константина Андреевича.
— Курила, ну и что? Я же открыла форточку. А разве Константин Андреевич не курил? — Альбина демонстративно села в кресло вместо того, чтобы в виноватой позе стоять перед директором.
— Константин Андреевич не выносил даже запаха табака, — сказала Евгения Викторовна, не глядя на Альбину, чтобы окончательно не разочароваться в ней.
— Что ж, я виновата, — Альбине вдруг стало неудобно сидеть в кресле. — Я не такая, как вы! Вы сразу провели эту черту, стоило мне появиться в музее!
— Какую черту?! О чем вы?! — Евгения Викторовна почувствовала, что ей передалось неудобство Альбины.
Альбина резко встала и отбросила за спину волосы.
— Черту между мною и вами. По одну сторону от нее находились вы с вашими духовными запросами, а по другую — я с моими низменными устремлениями. И переступать эту черту вы мне никогда не позволяли. Вы даже никогда не заговаривали при мне о своем. Стоило мне войти в комнату, и вы по примеру одного классика, не желавшего утруждать мозги знакомых дам философскими премудростями, спрашивали меня: «А вы любите мармелад?» Да, я люблю мармелад, пастилу, зефир, орешки в шоколаде! Я, единственная из всех здесь, не хочу превращаться в высушенную мумию!
Евгения Викторовна сморщилась, сострадая Альбине, не осознававшей всей глубины своих заблуждений.
— Вы не правы… ужасно не правы, — прошептала она. — Альбина пожала плечами, не желая ничего добавить. — Нет, я говорю вам, вы ужасно не правы, — Евгения Викторовна выделила слово, как бы обнажавшее обратную сторону беспечности Альбины. — Вы изобразили все так, как будто учение Константина Андреевича закрыто для непосвященных. Как будто только избранные способны найти в нем свет. Вы ошибаетесь. Этот свет открыт для всех. Для каждого человека, в том числе и для вас. Только вы не хотите…
— Да, я люблю мармелад… — перебила Альбина, показывая, что она не хочет совсем иного — слушать наставления Евгении Викторовны, — но вам этого не понять. Лишь один человек в музее понимал меня. Понимал как настоящий друг. Этот человек — Корш!
Она с торжеством ждала, что отобразится теперь на лице старушки.
— Я знала об этом, — Евгения Викторовна мягко улыбнулась, словно жалея Альбину в ее торжестве.
— Корш доверял мне то, что никогда не доверил бы вам. Он стоял по эту сторону от черты, — Альбина вновь напомнила о границе, разделявшей ее и старушку.
— Неправда, — Евгения Викторовна не сумела удержаться от того, чтобы возразить Альбине.
— Вы хотите сказать, что он ваш, взять за руку и поставить рядом с собой? — заставив Евгению Викторовну себе возразить, Альбина словно почувствовала право распоряжаться ею.
— Какой нелепый разговор! — Евгения Викторовна словно бы жалела о том, что уверенность в собственной правоте мешает ей отказаться от всего сказанного.
— Хотите владеть им как собственностью, — выкрикнула Альбина, и ее голос упал оттого, что она вдруг соразмерила свои слова с худенькой и беззащитной фигуркой старушки, тонувшей в высоком кресле. — Извините меня… я действительно не должна была курить в спальне… и весь этот разговор… Извините.
— Нет, нет, — Евгения Викторовна взмахом руки словно бы защитилась от извинений Альбины. — Я сама виновата.
Она не решилась ничего добавить, сознавая, что в ее вину так же трудно поверить, как и в невиновность Альбины.
— Я могу идти? — спросила Альбина, догадываясь, что ее уход подействует на старушку лучше всяких извинений.
— Да, да, — с благодарностью сказала Евгения Викторовна.
У себя за столиком Альбина достала фотографию Корша, но, услышав за спиной шаги, снова спрятала ее в выдвижной ящик и стала нехотя подкрашивать ресницы, поглядывая в маленькое зеркальце, висевшее в полутемном углублении ниши. В зеркале мелькнуло лицо Елены Юрьевны, которая шла по коридору и, видя Альбину со спины, не скрывала выражения любопытства, вызванного ее растерянным видом. Когда их взгляды встретились в зеркале, Елена Юрьевна слегка смутилась и с усилием улыбнулась Альбине, как бы убеждая, что в ее любопытстве не было ничего праздного и недоброжелательного. Альбина в свою очередь дружелюбно кивнула Елене Юрьевне, готовая поверить в ее доброжелательность и вместе с ней посетовать на собственные неприятности. Она убрала со стула замшевую сумочку со множеством кармашков, похожую на охотничий патронташ, чтобы Елена Юрьевна села рядом.
— Ну что? — спросила Елена Юрьевна, взглядом показывая, что уже знает о вызове Альбины к директору.
— Да ничего… так, — Альбина закурила и вдруг вспомнила, что именно ее курение послужило поводом для неприятного разговора. — Кампания борьбы против никотина.
Она надеялась этой подробностью хотя бы отчасти насытить любопытство Елены Юрьевны.
— Неужели из-за такой ерунды? — в своем недоумении Елена Юрьевна хотела быть на стороне Альбины.
— Как ни странно… — Альбина без особого желания пускала Елену Юрьевну на свою сторону.
Хотя обе понимали, что ничего странного в поведении Евгении Викторовны нет, удивление было им необходимо для видимой солидарности друг с другом.
— Меня она тоже однажды отчитала за то, что я забыла на рояле Константина Андреевича обертку от шоколада, а когда у нас была комиссия из министерства, наша Евгения всех заставила переобуться в музейные скороходы. Министерские дамы скользили по паркету, как по льду, — присев на краешек стула, Елена Юрьевна стала рассматривать новую сумочку Альбины. — Мне нравится… Я бы взяла такую… из-за кармашков.
Под видом разговора о сумочке Елена Юрьевна помогала Альбине отвлечься от неприятностей.
— Дарю, — сказала Альбина, больше стараясь отвлечься от заботы Елены Юрьевны.
— Ну что ты! Зачем! — сказала Елена Юрьевна скорее с обидой, чем с благодарностью. — Я, как и наша Евгения, не принимаю подарков от сослуживцев.
— Наша Евгения… — Альбина сделала глубокую затяжку, как бы нуждаясь в дополнительном стимуле для осознания этих слов. — Наша Евгения — человек, а я зачем-то наговорила ей то, что должна была сказать тебе. Или кому-то другому. Или вообще никому не говорить.