очнения были настолько серьезными, что потребовалось переиздать очерк жизни и творчества композитора и снабдить новыми комментариями его избранные письма. Это произошло уже после смерти Натальи Андреевны, похороненной на Ваганьковском кладбище, рядом с братом, а к столетию со дня рождения Константина Андреевича решили наконец переиздать и его философские работы.
— …С прежним предисловием, — уточнила Любовь Андреевна. — Таким образом, слова об обновлении оказались пророческими.
— Да какими там пророческими! — возразила Евгения Викторовна, отыскивая взглядом Елену Юрьевну, чтобы с ее помощью снова перевести разговор на другую тему.
Елена Юрьевна издали махнула ей рукой, всем своим видом выражая сожаление, что не может пробиться к своему директору сквозь толпу окруживших его слушателей, и сказала на ухо Костику:
— Я все-таки загляну к Жене. Меня беспокоит, что она так долго не появляется.
Елене Юрьевне было трудно с друзьями и близкими ей людьми. Она никогда не умела разделить с ними минуты радости и счастья, панически боялась всяких торжеств и застолий, чувствовала себя неуютно в шумной компании. Ей всегда хотелось, чтобы праздник скорее кончился и снова наступили будни. Елена Юрьевна не слишком верила счастливцам, ей казалось, что люди лишь по привычке устраивают себе праздники и веселятся, что праздник исчез из жизни так же, как матриархат или частная собственность, и ей было неловко за счастливых людей, словно она уличала их в обмане, о котором больше никто не догадывался. Стараясь найти оправдание мнимым счастливцам, она как бы говорила себе: ничего… пройдет время, и их наивность без следа исчезнет. И действительно, счастливые минуты проходили, и в жизни ее друзей наступала полоса неудач. Тогда-то Елена Юрьевна и становилась для них самым нужным человеком, самым частым и настойчивым гостем. Преодолевая все преграды, она бросалась на помощь своим друзьям, старалась их поддержать и ободрить, а если это оказывалось невозможным, то хотя бы утешить и успокоить. Ей вовсе не надоедали их жалобы, и Елена Юрьевна намеренно поощряла друзей на самые горькие исповеди, встречая горячим сочувствием каждое слово. Она оживала в такие минуты, на щеках зажигался румянец, большие и красивые глаза наполнялись слезами. Елена Юрьевна, словно бы что-то осязаемое и наделенное плотью, вживалась в горе своих близких, невидимыми душевными корнями высасывала из него ядовитую влагу, истончала сопереживанием. Вот тогда-то друзья и близкие по-новому узнавали Елену Юрьевну, которая до этого представлялась им замкнутым и не слишком легким в общении человеком, а теперь они видели в ней бескорыстного спасителя, готового всем пожертвовать ради дружбы.
Когда полоса неудач кончалась, они стремились продолжить эту горячую дружбу с Еленой Юрьевной, приглашая ее на все торжества, праздники и застолья, но Елена Юрьевна незаметно отходила в тень, от приглашений отказывалась и все реже появлялась у друзей. Она словно бы ощущала себя лишней, уступая место тем, кто умел разделить с ними радость, и в душе ей было жаль, что не надо больше никому помогать и сочувствовать. Вот и накануне концерта, желая успеха Жене, Елена Юрьевна не могла не понимать, что успех отдалил бы их друг от друга, разрушил меж ними ту тихую и умиротворенную доверчивость, которой они обе так дорожили. Стоило представить шумные аплодисменты, восторг и восхищение игрой Жени, и Елена Юрьевна (несмотря на то что она сама восторгалась ее игрой) поддавалась привычному желанию отойти в тень, не мешать, не быть лишней. Пусть другие будут с Женей, пока она счастлива, а ее черед наступит позже. Так говорила себе Елена Юрьевна, ожидая того же впечатления от игры Жени, что и на ученическом вечере, где она единственная в зале с жаром ей аплодировала, словно участвуя в единоборстве с теми, кто не решался безоговорочно признать ее талант. Но на концерте в музее она вдруг уловила странное препятствие, мешавшее Жене играть, и препятствие это таилось в самой Елене Юрьевне, в глубине ее души, где все так страшилось успеха Жени, признанного всем залом.
Незаметно покинув гостиную, она направилась в артистическую, но Жени там не оказалось. Елена Юрьевна долго разыскивала ее по всему музею, по самым дальним комнатам. Она заглянула даже за остатки сдвинутой мебели в коридоре, а затем накинула пальто и решила выйти на улицу. В рассеянной задумчивости Елена Юрьевна спустилась по ступенькам лестницы, подняла железный крюк и толкнула наружную дверь. Было совсем темно, по-весеннему сыро, и напротив дома мигал полуслепой фонарь. Она уже хотела вернуться, как вдруг заметила странную фигуру в арке. Елена Юрьевна не сразу догадалась, кто это.
— Вы?! Как это понимать?! С кем вы играете в прятки?!
— Извините, я проходил мимо, и вот…
— Почему же не зашли?
— Не решился… не знаю.
— Странно… А что это за костюм на вас?
— Я из госпиталя. Перед уходом в запас надо пройти медкомиссию.
— А сегодня не выдержали и сбежали?
— Представьте себе, сбежал.
— Какое мальчишество. Зачем?
— Лунатизм.
— Что?!
— Лунатизм. Безотчетное влечение к неопределенной цели.
— Ах, так вы лунатик!
— Да, представьте себе.
— Я все уже представила. Сейчас мы поднимемся наверх, и я напою вас чаем. Вам надо согреться, — Елена Юрьевна зябко поежилась и получше накинула пальто, показывая, что она заботится о себе не меньше, чем о нем.
— Ни в коем случае. Я не могу появиться перед гостями в штатском, — он запахнул ворот больничной пижамы.
— Сейчас начнется второе отделение. Никто вас не увидит.
— Разве первое отделение уже кончилось?
— Закончилось… — уклончиво заметила Елена Юрьевна.
— Женя имела успех?
— И да, и нет.
— Что-то я не совсем понимаю…
— Одним словом, игра Жени не всем понравилась. У нас очень капризная публика.
— Бедная Женька! Она со своим самолюбием себя заест!
— Постараюсь ее утешить, — сказала Елена Юрьевна со смиренной готовностью делать то, что было ее привычным долгом.
— Лучше не надо. Я ее знаю. Пусть в ней самой перегорит. Где она сейчас?
— Нигде не могу найти…
— Наверняка забилась в какой-нибудь угол и злится на весь свет.
— Может быть, вместе ее разыщем?
— Нет, я позвоню ей из госпиталя.
— Тогда к какой же неопределенной цели вас влекло?
— Не спрашивайте.
— А все-таки?
— К вам.
— Это… шутка? — испуганно спросила Елена Юрьевна.
Он не услышал ее вопроса.
— Боже мой, вы замерзли! А я вас тут держу! Скорее поднимайтесь наверх! До свидания!
— Куда вы меня толкаете!
— Я не толкаю… просто вы простудитесь.
— Оставьте этот тон. Отвечайте, вы пошутили?
— Да.
Как стараются вздохнуть люди, которым не хватает воздуха, Елена Юрьевна силилась улыбнуться.
— Оч-чень остроумная шутка. Прощайте.
Она быстрым шагом двинулась к музею.
— Постойте, — крикнул он. Она не обернулась. — Постойте же! — он догнал ее.
— В чем дело?
Она смотрела на него сухо и неприязненно.
— У меня была такая тоска… там, в больнице.
— Вы выбрали неудачный способ развлечься.
— Мне хотелось вас видеть.
— Снова шутите?
— Нет, не шучу.
— Лев Александрович, с меня довольно. Давайте наконец расстанемся.
— Что ж, давайте.
— Всего вам доброго.
— Прощайте…
Выражение его лица заставило ее помедлить.
— Вы что-то хотели?..
— Да, я хотел… нет ли у вас двухкопеечной монеты? Для автомата.
Она слегка недоуменно пожала плечами.
— Минуту, сейчас принесу.
Когда она снова спустилась вниз, его уже не было.
Льва Александровича, получившего от госпитального начальства выговор за побег, все еще мучили бесконечными анализами, кардиограммами и обследованиями. Попавший под невидимый обстрел самых разных приборов, нацеленных на него своими синеватыми линзами, он чувствовал себя беспомощной мишенью — затравленным волком, за которым неотступно следует тень вертолета. Его пугала простая и естественная возможность смерти. Увеличится или уменьшится число каких-нибудь кровяных телец — и все! Конец! Пробел в существовании! А он еще столького не успел, и ему так хотелось успеть! Побывать еще раз в библиотеке Эрмитажа, посидеть над книгами Константина Андреевича, вчитаться, сделать выписки! «В небе. В космосе. В тишине. В облаках». Неужели он не успеет! От этих мыслей охватывал такой ужас и такая жалость к самому себе, что Лев Александрович с силой сжимал спинку кровати, словно его уже отрывали от нее и тащили куда-то во мрак неизвестности, в загробную пустоту.
Однажды после такой ночи к нему заглянула нянечка и сказала, что его ждут посетители. Лев Александрович обрадовался, взбодрился, отер со лба испарину. Дверь снова открылась, и он увидел сына. Аркаша был в распахнутом белом халате, со спортивной сумкой, набитой свертками, с весенним букетом. Он поцеловал отца и стал выкладывать на тумбочку передачу. Лев Александрович искоса взглянул на свою смятую подушку, словно она могла выдать его недавний ночной ужас, и разгладил складки одеяла. Спросил о новостях дома. Аркаша рассеянно кивнул в ответ.
— В консерватории все в порядке. Как у тебя?
— Я спрашиваю не о консерватории. Что с тобой!
Аркаша задернул молнию сумки.
— Отец, я женюсь.
Лев Александрович опешил.
— Это запоздавшая первоапрельская шутка?
— Я серьезно. Об этом еще никто не знает. Тебе первому сообщил. Цени.
— Спасибо за доверие. Можно полюбопытствовать, кто, так сказать, предмет?..
Аркаша приоткрыл дверь в коридор.
— Альбина!
В палату вошла Альбина Нечаева.
— Вот познакомьтесь, — сказал Аркаша, как бы слегка отворачиваясь в сторону, чтобы не участвовать во вторичном знакомстве отца и невесты.
Лев Александрович по простодушию не заметил этого многозначительного жеста.
— Мы же давно знакомы! — воскликнул он. — Разве ты забыл! Альбина Васильевна, что это мой Аркадий?!..