– Пожалуйста, никогда так не делай, – строго произнесла Фрэнки, когда Эди очнулась вновь. – Больше никаких смертельных ранений. Мне это совсем не по душе. Не хочу потерять тебя навсегда.
Эди горячо заверила ее, что постарается не попадать в беду. Фрэнки прорычала, что «постараться» – синоним «потерпеть неудачу», затем (увидев, что Эди приуныла) моментально извинилась и очень, очень бережно ее обняла. Позже пришла медсестра с выражением крайнего неодобрения на лице – делать Эди перевязку.
– Завести детей будет непросто, – предостерегла их сестра, – если вы вообще об этом задумывались. Впрочем, нет ничего невозможного.
Выше бедра у Эди появилось два круглых красных отверстия.
– Теперь у нас обеих есть шрамы, – пробормотала Фрэнки Фоссойер.
Да. У Фрэнки были старые шрамы, они появились задолго до их с Эди знакомства, и та никогда не спрашивала, откуда они, а потом и вовсе перестала их замечать. Вот только… теперь, увидев их свежим взглядом, Эди поняла, что это за шрамы. И вытаращила глаза. Фрэнки глубоко вздохнула.
– О, боже.
– Фрэнки…
– Я была совсем молода, Эди. И влюблена. Мы были глупы и неосторожны. И да, я родила сына. Мэтью. А потом… оккупация, война. Они попали на корабль. Помнишь, нам об этом рассказывали перед отъездом из Франции? Затонувший корабль с беженцами?
– Фрэнки, прости, я должна была спросить…
– И ты прости, я должна была сама все тебе рассказать. – Она явно что-то недоговаривала, но Эди не стала упорствовать.
Больше Фрэнки в больницу не приходила. Эди не понимала почему и очень хотела снова подержать ее за руку. Возможно, Фрэнки боялась, что Эди умрет, и ей было невыносимо видеть ее в таком состоянии, такой слабой. Эди волновалась, что действительно может умереть, и тогда Фрэнки будет чувствовать себя виноватой, а еще – что отсутствие Фрэнки может плохо отразиться на ее выздоровлении. Но нет, оно просто заставляло ее плакать и страдать. Вдобавок в голове теперь засела другая – неприятная, недостойная и неотступная – мысль: у Фрэнки кто-то появился.
Эди было плевать, с кем Фрэнки спит, пусть хоть со всей Колдстримской гвардией. Главное, чтобы она была на свете, чтобы и дальше усовершенствовала чайники, носила штаны из обивочной ткани и доставала из чая свои волосы.
Эди вернулась домой и обнаружила, что квартира пуста. Фрэнки не было. Математических формул и портретов на стенах тоже. Она отправилась на «Лавлейс» и вошла в странный вагон, полный реакторов, спиралей и булькающих колб. Там тоже оказалось пусто. Она позвонила Аманде Бейнс и выяснила, что та сейчас на суше, «Купара» на ремонте, а Фрэнки никто не видел. Наконец Эди пришла к слоновьему вольеру в Лондонском зоопарке, где для толстокожего слуги Британского правительства оборудовали спальное место и личную ванну. Она скармливала ему кусочки фруктов, листья и даже водоросли – в память о старых добрых временах, – и гадала, все ли он понимает и умеют ли слоны сплетничать.
Фрэнки вернулась перед самым отъездом Эди на очередное задание, молчаливая и замкнутая. Она разрыдалась у нее на груди, а потом Фрэнки долго просила у нее прощения за то, что не приходила в больницу. Она так и не объяснила, почему не приходила и где была.
Среди ночи Эди проснулась и увидела, что Фрэнки стоит у окна, глядя на юг.
– Где ты пропадала? – наконец спросила Эди в ужасной тишине.
– В другом месте я была нужна еще больше, – ответила Фрэнки. – Обещаю, Эди, это не повторится.
Конечно, все повторилось.
Эди сообщила Абелю Джасмину, что больше не может работать, что ей надо побыть дома. Абель Джасмин ответил, что понимает. Так или иначе, мир меняется, и, быть может, пора сменить караул.
Новый караул работал на удивление эффективно.
Фрэнки приезжала и уезжала, и Эди не знала куда. В конце концов она пошла на то, чего клялась никогда не делать: начала за ней шпионить. Она проследила, как Фрэнки села в такси и поехала в лавку часовщика на Койль-стрит. Там ее целомудренно приветствовал невысокий мастер с лицом грустной птицы и неприкрытым обожанием во взгляде. Эди сидела на скамейке в своем дурацком, бросающемся в глаза камуфляже и негодовала. Во-первых, Фрэнки ее не разоблачила. Во-вторых, она оказалась любящей, верной, честной.
Минуту спустя к лавке подошел мальчик, нет, юноша, хорошо одетый, пышущий исступленной энергией. Когда он постучал в дверь и слегка повернул голову в ее сторону, Эди едва не вскрикнула от неожиданности – так ее поразило сходство.
То был сын Фрэнки.
Эди крепко выругала себя за вмешательство и пришла в ярость. Она злилась на Фрэнки за все. Примчавшись домой, она взбеленилась пуще прежнего, когда ее попытка скрыть ярость увенчалась успехом. В конце концов она собрала всю жизнь в два маленьких саквояжа и вышла за дверь. Фрэнки кричала. Они наговорили друг другу ужасных гадостей, и чем правдивее они были, тем ужаснее.
Утешение Эди находила в работе, потому что на работе можно было лгать, хитрить, расквашивать людям носы, и все это считалось похвальным. Она потребовала восстановить ее в должности, и ее восстановили. Видя, что Эди не в духе, Абель Джасмин отправил ее шпионить за иранцами. Тегеран оказался рассадником интриг; каждый второй там был шпионом. Однажды она посетила некое тайное мероприятие, на котором все гости были не теми, за кого себя выдавали, причем все без исключения выдавали себя за представителей вражеских лагерей. Эди взбрело в голову прилюдно разоблачить каждого, что она и сделала, – получилось очень грубо и очень смешно. В зале ненадолго воцарилась гнетущая тишина: леди и джентльмены из секретных организаций разных стран многозначительно ухмылялись друг другу. А потом все напились и закатили пирушку. Наутро Эди проснулась между агентом «Моссада» и обворожительной девицей из Советского Союза, ругавшейся, как сапожник.
За завтраком – молодой моссадовец еще принимал душ, – русская сообщила Эди, что сотрудники КГБ уничтожили чету Секуни на Кубе. Как и почему, она не знала.
Эди всей душой надеялась, что ее дезинформировали, но отдавала себе отчет, что это не так. Мир старел и становился все беспощаднее. Большая игра, в которую она некогда играла, – громадные американские горки, выкрашенные в базовые цвета, – стала гораздо мрачнее и суровее. Монаршие распри и сведение личных счетов, все эти «Похвально, капитан, но мы с вами еще свидимся, не сомневайтесь», канули в прошлое. Да и какая, в сущности, разница, кто именно сидит на троне? Кому какое дело, что Королеву сверг с престола родной племянник?.. Однако теперь все изменилось. Теперь балом правили идеи, и на службе у этих идей была наука. Идеи бессмертны, чего не скажешь о городах и их жителях.
Абель Джасмин попросил Эди вернуться в Европу. Судя по тому, как мало он предоставил подробностей, случилось что-то неладное. Очень плохое.
– Это он, да? Опять Сим Сим Цянь? – спросила она. – На сей раз я его убью, Абель. Чего бы мне это ни стоило.
Абель Джасмин вздохнул.
– Возвращайся домой, Эди. Ты нужна мне здесь.
Она села на самолет до Стамбула, оттуда вылетела в Лондон, а потом обнаружила, что едет в Корнуолл, и поняла, что дело обстоит еще хуже, чем она думала, потому что никто ее не предупредил – не по недосмотру, не из соображений секретности, но из страха. Они не понимали, что происходит, и оттого боялись. Тогда-то она сообразила, что в этом, разумеется, замешана Фрэнки.
– Постигатель, – сказал Абель Джасмин, и до Эди моментально дошло: Фрэнки испытала его, и что-то пошло неправильно. Или, вероятно, слишком правильно.
– Вези меня на «Лавлейс», – велела она Рэн, сидевшей за рулем ее служебного автомобиля. – Ты ведь знаешь, что это?
– Да, – ответила девица, и Эди поняла, что стара: Рэн показалась ей слишком юной, чтобы водить машину.
Эди сидела на переднем пассажирском сиденье и прислушивалась к тому, как под колесами менялось дорожное покрытие. Она заставила свой разум не спекулировать о том, что ждет ее на месте. Когда они пересекли реку Тамар и съехали с шоссе, уже смеркалось, однако ночь еще не наступила. Нервная болтовня Рэн начала утихать, когда та сосредоточилась на бесконечных поворотах, спусках и подъемах проселочной дороги, а потом смолкла окончательно: они подъехали к оцеплению и получили «добро» на въезд. Мимо проносились в обратном направлении бесчисленные молчаливые скорые. Эди где-то слышала: если сирену не включают, значит, пациент уже мертв.
Вдоль дороги стояли солдаты; солдаты сидели в фургонах и охраняли фермерские дома и коттеджи: обычные рядовые, бывалые вояки. У них были мрачные усталые лица. Когда машина, петляя, проехала сквозь небольшое скопление домов на вершине холма – для фермы слишком крупного, для деревни слишком маленького, – Эди заметила, как одного из солдат рвет в канаву, а сослуживцы его держат. Она своими глазами видела, как британские пехотинцы подтрунивают друг над дружкой во время ампутаций. А тут никто не улыбался.
Машина сбавила скорость, и Эди на миг подумала, что они приближаются к месту назначения, но тут дорогу им перегородил здоровенный грузовик с зеленым брезентовым кузовом. Он не вписался в поворот и задел каменную изгородь, обрушив большой гранитный блок. Три солдата оттаскивали его с пути.
Эди наблюдала. Звуки с улицы были почти не слышны в салоне, зато она слышала дыхание Рэн.
В следующий миг что-то влажно шлепнулось на лобовое стекло. Эди инстинктивно отшатнулась: по стеклу проехал раззявленный рот. Она увидела кружок красных губ, от которого тянулся след слюны, и машинально направила дуло пистолета прямо в него, а потом сообразила, что это не сбежавший из зоопарка лев и не гигантская пиявка, а бородатый мужчина в парадно-выходном синем пиджаке. Рэн развернулась на сиденье, готовясь дать задний ход, мельком покосилась на Эди – можно? – но та показала ей открытую ладонь: жди.
Бородач принялся лизать и нюхать стекло, попробовал его укусить и беспомощно соскользнул на землю. Со стороны грузовика к их машине со стонами плелись еще двое. У обоих были разинуты рты, один мужчина сжимал в руках вилку и столовый нож. Гости с праздничного ужина, сообразила Эди. Поэтому такие нарядные. Тот, что с приборами, бесцельно пилил ножом воздух. Второй переваливался с ноги на ногу. У него была странная походка, как у цапли: два быстрых шага, один медленный.