Оказалось, что командир полка во что бы то ни стало требовал «языка», чтобы узнать, что планируют немцы. Несколько разведок прошло неудачно, потом послали с группой Славку, и он, напоровшись на немецкий огонь, вернулся, не пошел дальше: пожалел своих людей. За это поплатился, больше Аня его не видела и не слышала о нем. После войны с Лидой Андерман они вспоминали «общего жениха», гадали, вернулся ли Славка с войны.
Ох уж эти молодые офицеры — никогда не знаешь, что у них на уме. Казалось бы, дружит с тобой без всякой задней мысли, а потом как отколет коленце… Дружили с девчонками-снайперами два веселых молодых парня, два Володи, артиллеристы. «Пошли, Москву послушаем!» — как-то предложил один из них Ане Мулатовой: у них в землянке было радио. Она согласилась, потом ругала себя за это: «Дура, не понимала, что ли?» Но ведь, когда она зашла, оба Володи были дома. Сначала и правда слушали радио и чай пили с сахаром и хлебом. Потом один Володя вдруг поднялся и вышел, а второй тут же на нее «набросился»! «Ты что?!» — закричала возмущенная Аня, отбиваясь, а Володя схватил пистолет и стал угрожать: «Я тебя убью!» Но она знала, что, конечно, он не выстрелит, так что сказала: «Ну и убивай!» Тут Володю кто-то позвал, он выглянул из землянки, а Аня быстро схватила пистолет и положила за отошедший фанерный лист потолка землянки. Вернувшись и не увидев пистолета, Володя перепугался: за утрату табельного оружия мог угодить под трибунал. «Провожай до землянки, тогда скажу», — велела Аня. Было уже поздно и темно, идти одной страшно. Володя, конечно, проводил ее, и она сказала, где пистолет. На прощание артиллерист Володя обозвал ее плохим словом.
А вскоре появился офицер, который не оставил равнодушным Анино сердце.
Как-то утром, стоя в траншее у деревни Рачки вместе с Тасей Пегешовой — каждая у своей амбразуры, на расстоянии метров пяти друг от друга, — Аня вдруг увидела идущего к ним то ли солдата, то ли офицера — погон не было видно под плащом-накидкой, на голове — пилотка. Когда «мужик этот» важно так спросил: «Что это здесь у меня за посторонние люди?» — девушки поняли, что это кто-то из командиров. Аня всегда начальства побаивалась и тут испугалась, подумала: «Чего ж мы нарушили-то?» «Кто вас сюда прислал?» — строго продолжал незнакомый командир. Собравшись с духом, Аня ответила: «Нас сюда привел наш командир Ракитянский». Ракитянский, как обычно, рано утром привел их на место, показал амбразуры, и только они его и видели: не болтался он особо на переднем крае. «Так. Прежде чем сюда идти, надо было зайти ко мне и спросить разрешения у командира роты, — отрезал незнакомец, — или хотя бы у командира взвода». «Мужик» оказался командиром штрафной роты, державшей этот участок фронта. Поругавшись, ротный обещал все выяснить и ушел.
Но уже в следующую свою «охоту» Аня и Тася снова его увидели: пришел проверить, как несут они службу. Что интересно, на этот раз он был гладко выбрит и на гимнастерке подшит свежий подворотничок.
Ему было лет двадцать пять. «Смелый и волевой», — заключила Аня, немного узнав его, — да растяпу и не поставили бы командовать штрафниками. У Анатолия были широко расставленные серые глаза, прямой нос, легкие светлые волосы. «Захаживал» он часто. Тася, более бойкая, чем Аня, симпатичная, острая на язык, брала инициативу, но старшему лейтенанту, как стало вскоре ясно, нравилась Аня. В самом начале, не придав большого значения болтовне с ротным, Аня на его вопрос, откуда она, ответила бог знает почему: «Из Москвы». Анатолий спросил, где же она жила в Москве, и Аня назвала улицу, о которой слышала от эвакуированных у себя в Семанщине: «Сивцев Вражек». После этого Анатолий, который был москвич, ей проходу не давал, все звал: «Москвичка! Москвичка!» Расспрашивал, а Аня, конечно, мало что могла сказать о Москве. В конце концов она призналась, и после этого о Москве рассказывал ей Анатолий. Он много знал, пел арии из опер, но Ане тогда все это, в том числе и опера, «было до лампочки». А парень нравился. И когда он пригласил ее и Розу Шалаеву в гости к себе и своим товарищам, пообещав чай с печеньем, она согласилась. За ними приехали на санках с лошадью — шел ноябрь, уже лег снег — и возили в гости за четыре километра, к штрафникам. Было очень весело, и Ане было приятно, что, хотя Роза Шалаева была очень красивая, Анатолий все время сидел рядом с ней, «москвичкой».
Вскоре началось наступление, и Аня потеряла этого парня из виду[312].
Глава 14«У меня уже нет сердца. Я ко всему хладнокровна»
Илья Эренбург писал о Розе Шаниной осенью 1944 года: «Пусть радуется русская мать, родившая и воспитавшая Родине славную благородную дочь! Вчера снайпер Роза Шанина за один выход уничтожила 5 фашистов. С боевым успехом, товарищ Шанина! Теперь на боевом счету бесстрашной девушки 51 убитый гитлеровец и трое взятых лично ею в плен»[313].
Историю с пленными Роза кратко изложила в прессе. «Как-то после горячей схватки я натолкнулась на тяжело раненного красноармейца. Перевязав ему рану, я пошла дальше, — только сделала несколько шагов, как показался немец. Я приготовилась стрелять, но в тот же миг решила взять его живьем. „Хенде хох!“ — крикнула я. Каково же было мое удивление, когда я вместо двух увидела шесть поднятых кверху рук. Я привела в штаб трех фрицев».
В дневнике Роза описывала этот эпизод намного интереснее, с присущим ей грубоватым юмором. «Я пошла снова на передовую и в мечтах позабыла, что нахожусь в опасных местах. Проходя по мосту, случайно устремила взор на заросший внизу овраг. Вижу, что стоит фриц. Случайное: „Хенде хох!“ И поднимаются шесть рук… Болтает один что-то, не понимаю, только знаю слова „быстрее, вперед“ и кричу. Выползли из оврага. Отобрала оружие, часы, крем, зеркала и т. д. Провела километра полтора, смотрю, один фриц в одном сапоге. Это он и просил в овраге дать ему надеть сапог…» К концу перехода, у деревни, немцы, осмелев, спросили Розу, что им теперь будет — «гут или капут»? «Будет гут», — ответила Роза, гордая тем, что, «в маскхалате, с финкой, с гранатами, винтовка на изготовку — как бандитка», ведет она по польской деревне троих немцев.
К октябрю 1944 года Роза стала знаменитостью и нечасто появлялась в своем взводе: всеми правдами и неправдами старалась быть на передовой. Для товарищей по взводу ее появление то и дело сопровождалось сюрпризами: «то нескольких пленных приведет, то появляется раненая, то вдруг приезжает из штаба и всем снайперам привозит одежду теплую и валенки».
«Теперь на счету Розы Шаниной десятки убитых немцев», — отмечал в длинной заметке о Розе и ее товарищах (но прежде всего о Розе, за этим и приехал к ней в полк) военкор майор Милецкий. «Работница» — советский журнал для женщин — изображал Розу в виде сказочной девицы-воина, в юбке и узорчатых сапожках, но в шлеме и латах древнерусского воина — да еще с биноклем и автоматом (видимо, не были знакомы художники женского журнала с устройством снайперской винтовки). В большом почете были в те годы русские былинные богатыри.
В отличие от большинства своих товарищей по Подольской школе Роза с самого начала войны хотела воевать именно снайпером, и никем больше. Она писала редактору армейской газеты Петру Молчанову, своему близкому другу: «Передайте, пожалуйста, по назначению и посодействуйте мне. Если бы вы знали, какая у меня страсть быть вместе с бойцами на самом переднем крае, уничтожать гитлеровцев. И вот представьте, вместо передовой — в тылу. Мы потеряли еще четыре черными и одного красного[314]. Очень хочу мстить за них. Прошу вас, переговорите с кем следует».
Вскоре у Розы и солдат ее части появилась возможность мстить немцам на немецкой земле: 18 октября часть «прорвала границу… уже плутаем по немецкой территории»[315], записала Роза. Наступление застопорилось, однако в октябре 1944 года советские войска вступили на территорию Восточной Пруссии — какой долгожданный день!
Офицер-связист из 31-й армии Леонид Рабичев вспоминал те дни: «Одна из дивизий нашей армии пробила брешь в оборонительных заграждениях на границе. Саперы засыпали ров, разрушили пять линий заграждений из колючей проволоки и ликвидировали еще один то ли ров, то ли вал. Таким образом… образовалась дыра шириной метров пятнадцать, внутри которой проходила проселочная дорога из Польши в Восточную Пруссию…» В шикарный фольварк Голлюбиен — Рабичев слышал от кого-то, что он служил охотничьим домиком прусским королям, — связист попал после пехотинцев и танкистов, «не оставшихся равнодушными» к немецкому богатству: зеркала в позолоченных рамах были разбиты, перины и подушки вспороты, на картине «Рождение Афродиты» черной краской было написано «популярное слово из трех букв». Во дворе солдаты ловили кур, сворачивали им шеи, потрошили, ощипывали, бросали в огромный котел[316].
Теперь все было по-другому: раньше они освобождали сначала свою страну, потом захваченные врагом третьи страны, а сейчас у них под ногами была земля, с которой пришел к ним враг. Эта земля взрастила тех, о ком писал Эренбург: «Убей немца!» Еще в 1942 году неистовый Эренбург, у которого, по выражению Александра Верта, был «гениальный талант вызывать ненависть к немцам», призывал: «Мы поняли: немцы — не люди. Отныне слово „немец“ заряжает ружье. Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать. Если ты не убил за день хотя бы одного немца, твой день пропал. Если ты думаешь, что за тебя немца убьет твой сосед, ты не понял угрозы. Если ты не убьешь немца, немец убьет тебя»[317]. Прошло два года. Родина уже не была в опасности, но заплатили за это колоссальной ценой. Теперь чуть ли не каждому солдату было за что мстить. «Пропаганда ненависти»