И вот она уже стоит возле Карела.
— Господа, вам принести кофе? — спрашивает она спокойно и деловито.
17. Нит-Гайяг
На сей раз совещание происходит на Карловом мосту, на каменной ограде под скульптурой святого Иоанна Крестителя. Немцы, итальянцы, японцы и американцы прошивают нас цифровыми камерами, чтобы заснять Градчаны... Я вспоминаю послеобеденное home-video Зденека, и эта суета сильно удручает меня, но Гахамелу такое вавилонское столпотворение, видимо, по душе. Он почти на исходе сил, но не перестает улыбаться. В этом отношении мы с ним расходимся: я стараюсь хорошо выполнить свою профессиональную работу, а он действительно любит человечество. Он чувствует его печали — нечто подобное свыше моих сил. Когда-то давно, еще не зная языков мира, я питал определенные иллюзии относительно человеческой мудрости, врожденной доброты и так далее, но как только я стал понимать, что говорят люди, все как рукой сняло. Это как с музыкой: большинство песенок мне нравится до тех пор, пока я не переведу текст. И с людьми то же самое: когда они смеются, танцуют или спят, я гляжу на них с любовью, но как только они заговорят, любви как не бывало. Без осуждения, с пониманием смотреть на людской муравейник — таков мой максимум в отличие от Гахамела.
— Уметь вдохновляться даже при виде американских туристов — это уже не просто искусство, — подтруниваю я над ним. — Это чудо. Все равно, что ходить по воде как посуху.
Гахамел обнимает меня. Я подмигиваю Илмут.
— Такое же чудо, как находить любовь в эсэмэсках, которыми перебрасываются подростки.
Илмут показывает мне язык.
— Ты устал, — тихо говорю я Гахамелу. — Тебе бы отдохнуть.
— Ты несомненно прав. Психологи рекомендуют каждые пять лет менять место работы. А я уже девять столетий несу сверхсрочную службу.
Я глажу его по щеке.
— Как Зденек? — спрашивает он меня чуть погодя. — Расскажи.
— Утренние посылки он доставил вовремя.
— А послеобеденные — нет?
— Подожди, все по порядку. Обедал он в школьной столовой. Как мы знаем, это была его последняя встреча с матерью, так что я растягивал ее, как мог. Он был уже немного не в себе, но вел себя вполне деликатно. Когда он уходил, она поцеловала его.
Илмут радостно хлопает в ладоши.
— Отлично, — хвалит меня Гахамел.
— Потом он поехал домой.
— Домой?
— Да. Какое-то время раскладывал ангельские карты, этот проверенный провидческий инструмент, заряженный энергией Божьего света и любви.
Гахамел вздыхает.
— Ну, ничего, — говорю я. — Потом он открыл коробку с видеокамерой и стал снимать квартиру: кухню, спальню, туалет... В конце концов поставил камеру на стол и снял себя.
— Видеозапись на прощание, объясняет Гахамел Илмут. — Современная форма. Все более и более популярная.
— Предусмотрительная литания оскорбленного: он три года строил дом для Лиды и детей, жертвуя буквально всем...
Гахамел молчит.
— Ничто не раскрывает характер человека так, как подготовка к самоубийству.
— В самом деле, ради этого дома он пожертвовал всем.
— Да. В конечном счете и своей семьей.
Надо держаться в деловых рамках. Илмут подозрительно смотрит на нас.
— Сейчас он поедет отдать кассету.
— Проследи за этим. Самое главное, займись Ярмилой.
Мы оба знаем, что наш разговор прежде всего предназначен для Илмут. Самоубийцы все-таки не наш профиль.
— Побудь с ней подольше, — просит меня Гахамел.
18. Эстер
Молодая китаянка в ресторане “Хуанхэ”, что напротив вршовицкого вокзала, приносит Эстер вторую рюмку белого вина. Она выпивает. В самом деле, ей стало легче, когда она выплакалась. Эстер чувствует себя — она ищет самое точное выражение — очищенной. Вдохновленной. Она, конечно, вполне допускает, что это может быть действие вина. Сейчас она способна говорить о чем угодно, не стыдясь и не рыдая. Когда пожилая монахиня уходит в туалет, Эстер заговорщицки наклоняется ко второй:
— Почему такая красивая девушка, как вы, решает уйти в монастырь?
— Возможно, потому, что ее постигло большое разочарование.
Молодая женщина бросает взгляд на закрытую дверь туалета и тоже наклоняется к Эстер. Полоска белой материи на лбу подчеркивает ее загар. У нее кожа лучше, чем у меня, подмечает Эстер.
— И потому, что даже монастырь казался ей лучше самоубийства.
Обе разражаются смехом, точно две студентки. Слово самоубийство ничуть не шокирует Эстер. Ей сдается, что смерть Томаша подняла ее на какой-то высший уровень бытия, в котором даже страшные истины жизни можно воспринимать достаточно спокойно, без всякой истерии.
Как врач, она уже неоднократно сталкивалась с умирающими, но с умирающим Томашем весь предыдущий опыт ничего не значил. Смерть Томаша ошеломила ее. Смерть — это слово нельзя было даже выговорить. Разумеется, она не могла не осознавать, что Томаш умирает, но произнести Ты умираешь было свыше ее сил. Они лгали друг другу в лицо, и оба это знали.
Но именно Томаш покончил с тем, что терпеть дольше было немыслимо. Она почувствовала, что он намерен сделать этот шаг. Его взгляд выразил все. Вздохнув, он сказал:
— Нам надо...
Теплый день в начале мая. Тогда он еще ходил без посторонней помощи: ужасно исхудавший, с пожелтелым лицом, с отекшим животом. Он стоял в ванной комнате и, держась обеими руками за край раковины, рассматривал себя в зеркале. Эстер слышала, как он, глотая воздух, пытается овладеть своим голосом. Она хотела, чтобы он сказал это, — хотя все еще не была к этому готова. Томаш повернулся к ней. Чтобы не встретиться с ним взглядом, она панически обняла его. Он взял ее лицо в ладони и, мягко запрокинув ей голову, заглянул прямо в глаза.
— Я умру?
— Обними меня. Прошу тебя!
— Я умру?
Он с нетерпением ждал, когда Эстер сможет произнести слово. Ее рыдания, это непрямое признание, не удовлетворили его.
— Да.
Слово выпало... Они смотрели друг на друга в болезненном изумлении. Тишина в ванной вдруг стала другой. Зеркало, раковина, его бритва, туалетная вода, полотенца — все стало другим.
Он сказал, что хочет побыть один, и закрылся в комнате. Она слышала, как он рыдает в подушку. Натыкаясь на мебель, она ходила взад-вперед по квартире. Не прошло и часа, когда он позвал ее.
— Ну что, выпьем за это?
Он послал ее купить шампанского. Он раз-другой пригубил, а большую часть бутылки выпила она. Потом она легла рядом с ним, и они вместе предались воспоминаниям. Пытались перечислить все проведенные вместе отпуска. Называли все те необычные места, где они любили друг друга: поезд, паром, автомойка, Стромовка[27], детская площадка в Езерке[28]... Они рассказывали друг другу, где они выпивали и где потом их рвало. Они то смеялись, то плакали.
Пожилая монахиня возвращается.
— Я вам расскажу кое-что, — со вздохом говорит Эстер. — Примерно за месяц до смерти мужа в книжном магазине я наг ткнулась на книжку далай-ламы. Она называется "Советы, как умирать и начать лучшую жизнь”.
Сестры знают эту книжку.
— Она разочаровала меня, — продолжает Эстер без всяких околичностей.
Эстер уверена, что она, как свежеиспеченная вдова, имеет право на неординарные взгляды. Она похожа на маленькую девочку, которая расшибла до крови коленку и теперь рассчитывает на то, что ей будет дозволено все. По мере того как она пытается сформулировать свое неприятие буддийского подхода к умиранию, осознает, что ее гости исповедуют конкурирующую веру.
— Я сейчас похожа на женщину, которая жалуется парикмахерше на соседний салон... — добавляет она, переводя взгляд на красную бахрому, окаймляющую фонарики в окне. Ее все еще не покидает веселое настроение.
— Нет, что вы! Мы слушаем.
— Я вот что скажу: я действительно не питаю никаких иллюзий касательно постоянства вещей и теперь, как никогда раньше, осознаю их недолговечность. Мне также ясно, что в момент смерти богатство и прочее ни черта не значит, но, когда я читаю, что, быть может, также бренны наши самые близкие, ну хотя бы жена или муж, мне хочется эту книгу тотчас выкинуть из окна вместе с Его Святейшеством далай-ламой!
Сестры вежливо улыбаются.
— Вот так. Прошу извинения, — говорит Эстер.
Она чувствует, что вино здорово ударило ей в голову, сестры тоже это видят. Сейчас она занимает оборонительную позицию, но, взглянув на большой меч над входной дверью, решает перейти в наступление.
— Впрочем, я так и не смогла поверить в вашего Бога, — тут же продолжает Эстер. — Жаль. Вероятно, у меня отсутствует дар веры.
Она всегда опасалась вступать в разговоры о Боге, но сейчас убеждается, что ей ни капли не стыдно. Интересно, почему?
— Смерть Томаша, разумеется, все эти вопросы усугубила. Какой во всем этом смысл? — спрашивала я себя постоянно. Неужто он родился лишь для того, чтобы недолгое время сверлить людям зубы и потом умереть? И почему этот ваш Бог дал ему дорасти до размера XXL? Чтобы в сорок лет осталась от него кучка пепла?
Сестры молчат.
— Я, конечно, не хочу богохульствовать или как-то провоцировать вас, но, возможно, вы согласитесь со мной, что Он, — Эстер позволяет себе ткнуть пальцем вверх, — обращен к людям не лучшей стороной. Его могущество весьма сомнительно.
Она смеется, но одновременно приходит в ужас, оттого что слишком перегнула палку.
— Мы тоже иной раз сомневаемся в своей вере, — смиренно проговорила молодая монахиня. — Вы, напротив, с таким же успехом могли бы усомниться в своем неверии.
— Приходила ли вам когда-нибудь мысль, почему вы взяли Томаша из больницы домой? — улыбаясь, спрашивает пожилая монахиня.
— Интуитивно правильное решение. Другое — просто не принималось в расчет.