ной крепости величественны как Шекспир среди людей и на многие мили вокруг нет никого, кому хоть что-то говорят имена Шекспир, Хозомин или мое собственное имя
Давным-давно дома ближе к вечеру, и даже совсем недавно в Северной Каролине, когда вспоминая детство я ел ритцевские крекеры и ореховое масло с молоком в четыре и играл в бейсбольные игры за своим столом и голодные школьники в стоптанных ботинках возвращались домой точь в точь как я (и я делал им особые Джековские Банановые Салаты[2] и это было всего-то каких-то шесть месяцев назад!) - Но здесь, в Одиночестве, ветер воет, поет одинокую песню, сотрясая стропила земли, принося ночь - Облачные тени гигантскими летучими мышами парят над горой.
Быстро темнеет, тарелки вымыты, еда съедена, я жду Сентября, жду нового нисхождения в Мир.
4
А пока закаты бесятся во тьме безумными оранжевыми шутами, где-то на юге, откуда тянутся любящие руки моих сеньорит, снежно-розовые дома ждут у подножья мира там, в сребролучистых городах - твердая синевато-серая сковородка озера, чьи туманные глубины ждут когда я проплыву над ними на лодке Фила - Над ним все та же привычная картина - облачко, примостившееся под бровастой выпуклостью высокомерной горы Джек, тысячи снежных футбольных полей которой сливаются и розовеют, невообразимый ужасающий снеговик застывший оцепенело у края бездны - Золотой Рог вдалеке все еще золотист на фоне серого юго-востока - гигантский горб Старательской вглядывается в озеро - Угрюмые облака наливаются чернотой готовые стать углем для кузницы, в которой куется ночь, безумные горы маршируют на закат как пьяные мессинские кавалеры в лучшие времена Урсулы, и я готов побиться о заклад, что и Хозомин сдвинулась бы с места если б мы смогли уговорить ее, но она остается со мной всю ночь и вскоре, когда звезды прольются дождем по снежным полям, она станет безгранично горделива как никогда, черная и - уау-у! устремится на север, где (точно над ее вершиной каждую ночь) Полярная Звезда вспыхнет пастельно-оранжевым, пастельно-зеленым, ярко-оранжевым, ярко-синим, лазурным пророческим созвездием своего убранства там, наверху, принадлежащим иному, золотому миру
Ветер, ветер
И вот мой бедный старательный такой человеческий такой стол, за которым я частенько сиживаю лицом к югу, бумаги, карандаши и кофейная чашка с ветками горной ели и причудливой высокогорной орхидеей, вянущей за день мои ореховая жевательная резинка, табачный кисет, крошки, кипа жалких журнальчиков, которые мне придется читать, и вид на юг со всеми его снежными великолепностями - Ожидание длится долго.
На Голодном Хребте
палочки
Пытаются вырасти.
5
За день до моего решения прожить жизнь в любви, я был унижен, оскорблен и все из-за этого скорбного сна:
"И не забудь купить кусок вырезки для бифштекса!" говорит Ма, давая деньги Дени Бле, она посылает нас в лавку прикупить провизии для плотного ужина, она решила полагаться теперь в основном на Дени Бле, потому что в последние года я стал каким-то эфемерным и совершенно безответственным существом, проклинающим богов сквозь ночной сон и в серых сумерках шатающимся вокруг как дурачок с непокрытой головой - Это происходит в кухне, все обговорено, я не говорю ни слова и мы отправляемся - В передней спальне у самой лестницы умирает Папа, лежит на своем смертном ложе и уже практически мертвый, и вопреки этому Ма хочет хороший бифштекс, хочет обрести в Дени последнюю человеческую надежду, его деятельное сочувствие Па тонкий и бледный, у его ложа белоснежные простыни и мне кажется, что он уже покойник - В сумерках мы спускаемся вниз и как-то добираемся до лавки мясника в Бруклине на одной из улиц где-то в Флэтбуше - Боб Донелли уже тут и вся его кодла тоже, все без шляп и с хулиганским видом - Теперь в глазах Дени появляется искорка - он уже представляет себе возможность сделать хитрый финт и зажать часть маминых денег, в лавке он покупает мясо, но я вижу как он мухлюет со сдачей засовывает деньги себе в карман и уже прикидывает как ему обмануть ее доверие, ее последнюю веру - Она надеется на него, от меня больше нет толку - А потом мы где-то блуждаем, домой не идем и забредаем на Речной Флот, глазеем на гонки катеров, а потом почему-то должны проплыть вниз по течению по холодным бурным и опасным водам Достаточно "длинные" катера подныривают прямо под плоты, выныривают с другой стороны и оказываются у финиша, но вот у одного гонщика (по имени Дарлинг) катер коротковат и застревает под плотом так что не вытащить- тут его судьи и зацепили[3].
Я оказываюсь служащим Речного Флота, в передних рядах, отдается команда и мы плывем по реке, к ждущим нас мостам и городкам,. Вода холодна и течение ужасно быстрое но я плыву и рвусь вперед. "Как же меня занесло сюда?" думаю я. "И как же мамин бифштекс? Что Дени Бле сделал с деньгами? Где он сейчас? О у меня нет времени поразмыслить над всем этим!" Внезапно я слышу как с лужайки около стоящей на берегу церкви Святого Людовика Французского дети выкрикивают послание для меня, "Эй, твоя мать в сумасшедшем доме! Твой отец умер!" и я понимаю что произошло но ведь я служу в Армии, я плыву и мне никуда не деться от противоборства с холодной водой, и остается только горевать, горевать, в туманном скудном ужасе этого утра, как же мучительно ненавижу я себя, и все же уже слишком поздно и мне становится лучше, но я по-прежнему чувствую себя эфемерным, нереальным, неспособным сконцентрировать свои мысли на чем-нибудь, даже неспособным по-настоящему горевать, да что там, я чувствую себя слишком по-дурацки чтобы мучиться по-настоящему, короче я не понимаю что и зачем я делаю, просто знаю что это приказано мне Армией, и Дени Бле сыграл со мной дурную шутку в конце концов, может чтобы отомстить, но скорее всего он просто решил стать законченным вором и это был его шанс
... И хотя шафрановая морозная мудрость блистающих на солнце ледяных шапок этого мира так близка, О какими одержимыми дураками можем мы быть, я добавляю приписку к большому полному любви письму, которое уже много недель пишу матери:
Не отчаивайся, Ма, я буду заботиться о тебе всегда, когда тебе это понадобиться - ты только крикни... Я здесь, я плыву по реке тягот, но я умею плавать - Никогда даже на минуту не думай, что ты осталась в одиночестве.
За 3.000 миль отсюда она прислуживает больной родне.
Одиночество, одиночество, как отплатить тебе?
6
Это сводило меня с ума - О везденесущая самайя но шатун ты можешь следом пытить трескучий шумник, лошаденок, опустошенной распустошенности побеглец, выпустоши себе дорожку - Песня всего изжираемого меня часть рельсования тащи свои рогалики - ты тоже можешь немного зеленеть и летать бросыпаясь в луннохреновой соли в потоке приход-ночи, свингуя на краю лужайки, катя валун-Будду через изломанную гримасу западно-тихоокеанских туманов - О ничтожная ничтожная ничтожная человеческая надежда, О заплесневелое твое треснутое твое зеркало дрожи па к а ваталака- и еще осталось
Дзиньк.[4]
7
Каждый вечер в восемь часов смотрители со всех горных вершин Национального Парка Маунт-Бэйкер начинают болтать о том - о сем по радио - У меня тоже есть свой приемник - Пакмастер, я включаю его и слушаю.
В одиночестве это уже большое событие
"Он спросил, идешь ли ты спать, Чак"
"Знаешь, что он делает, этот Чак, выходя на дежурство? - находит себе удобное местечко в тени и заваливается там спать".
"Ты сказал Луиза?"
" - Нуу, не знаааю"
" - Ну, теперь мне всего-то осталось ждать три недели- ".
" - прямо на 99-ю - "
"Слышь, Тэд?"
"А?"
"А как ты умудряешься выпекать в печке эти, э-э-э, сдобы?"
"Подбрасывай дровишек почаще да пеки".
"У них одна дорога и она ээ опоясывает все мироздание - "
"Ага надеюсь да - все равно буду ждать".
Бззззззззз бзкххх - долгое задумчивое молчание молодых смотрителей.
"Чего правда твой кореш собирается сюда за тобой залезть?"
"Эй, Дик - эй, Студебекер - "
"Просто подкидывай дров, она и не остынет - "
"Ты что, собираешься платить ему те же бабки, что до смены?"
"Да но три четыре ходки за три часа?"
Жизнь моя - безумная бесконечная сказка длящаяся без начала и без конца как Пустота - как Самсара - Тысячи воспоминаний приходят волнами целый день, приводя в смятение мой бессонный разум почти мускульными спазмами ясности и сожаления - Напеваю с нарочитым английским акцентом "Лох Ломонд", пока вскипает мой вечерний кофе в холодных розоватых сумерках, и мне сразу вспоминается Новая Скотия, 1942 год, когда наш потрепанный корабль пришел в порт из Гренландии и все получили по увольнительной на ночь, Закат, сосны, холодный полумрак, потом восходящее солнце, дрожащий радиоголос Дины Шор из воюющей Америки, и как мы надрались, как скользили и падали, как радость била ключом в моем сердце и взрывалась дымя в ночи, ведь я почти дома, в возлюбленной Америке моей - холодный собачий рассвет
И почти одновременно из-за того что переодеваю штаны, вернее поддеваю еще одни на время завывающей ночи, я вспоминаю удивительную эротическую фантазию, пришедшую мне в голову ранее этим днем, читая ковбойскую книжку о разбойнике, похитившем девушку и трахающем ее наедине в поезде (не считая одной старушки) который (эта старуха теперь в моих мечтах спит на сиденье, пока я - старый тертый мексиканский мужик, заталкиваю блондинку стволом ружья в мужское отделение и она не может ничего поделать кроме как (ясно дело) царапаться (она любит благородного убийцу и я старый Эрдуэй Мольер, кровожадный ехидный техасец разрубавший в Эль-Пасо быков напополам и отвлекавшийся только на то, чтоб еще подстрелить и парочку людей вдобавок) Я запихиваю ее на сиденье, становлюсь на колени и так ее обрабатываю, прямо как на французских открытках, что она закатывает глаза и приоткрывает рот что она не выдерживает и любит этого нежного бродягу до того что по собственному добровольному безумному порыву становится на колени и принимается работать надо мной, и потом когда я уже кончил поднимает голову а старая леди спит и поезд сту