И сам смутился: с чего это, мол, я?
— Извиняюсь, господа хорошие, — в дверях возник Прохор, и в зале воцарилось чувство трагического deja vu. — Там это… Врачи прилетели.
В руках Прохор сжимал двустволку со взведенными курками. На лице управляющего читалась решимость: мы теперь ученые, нас врасплох не застанешь!
— Проклятье!
На крыльцо вывалили гурьбой. Толкались, лезли в первый ряд. Диего шагнул правее, стараясь не перекрыть управляющему сектор обстрела. Во дворе — на том же месте, мать его, что и в прошлый раз! — стоял медицинский аэромоб: белый с красной полосой. Дверь со стороны пилота поднялась, из машины выбрался человек в черной форме. Пуговицы и знаки различия сияли золотом; ремень туго затянут, на ткани мундира — ни морщинки.
Капитан, оценил маэстро. Помпилианец. Есть люди, родившиеся в сорочке; есть люди, родившиеся в мундире. Вот сейчас раздастся команда, и «скорая помощь» извергнет наружу взвод солдат с лучевиками наперевес. Ваши действия, сеньор мастер-сержант? Болван, ответил мастер-сержант Пераль. Сортиры тебе чистить, штафирке! У капитана нет оружия. Руки он держит на виду, чтобы кретин Прохор сдуру не пальнул. Солдаты? Вон, гляди: из моба крупный ягуар выпрыгнул. Где у него лучевик, под хвостом? Черт забирай эту вашу Ойкумену сверху донизу! Таскают зверей куда ни попадя…
Ягуар брезгливо потрогал лапой снег, фыркнул — и, подняв лобастую голову, уставился на Диего. Я ему не нравлюсь, понял маэстро. Ну ни капельки не нравлюсь. Даже как еда. В подтверждение этой догадки хищник глухо заворчал. Офицер нахмурился, но объявить любимцу выговор не успел: на крыльце вдруг сделалось тесно. Диего-то ладно, а бедняга Джитуку улетел в ближайший сугроб. Сектор обстрела Прохору перекрыли наглухо; впрочем, теперь это уже не имело значения, потому что сектор перекрыл Голиаф.
У лигров шерсть короткая, объяснил вчера Давид. Не для сеченских морозов. Простудится, расчихается, лечи его потом… По этой причине Давид привез в багаже теплую шерстяную фуфайку с начесом, связанную неведомой бабушкой специально для телохранителя. Расцветкой фуфайка вышла на славу. Громила-лигр смотрелся в ней истинным монстром, плодом мезальянса попугая и мамонта.
Двумя утесами вздыбились могучие лопатки. Голиаф хлестнул себя хвостом по бокам и что-то спросил феноменальным басом. В доме жалобно задребезжали стекла. Ягуар подался назад, но устыдился и, припав к земле, откликнулся драматическим баритоном. Ля-бемоль большой октавы ему не далась, сорвавшись в утробный хрип. Ответ не заставил себя ждать. У ног Диего прозвучал томный шелест, и рядом с лигром на высоту человеческого роста вознеслось гибкое змеиное тело. Юдифь покачивалась из стороны в сторону, развернув широченный капюшон. Выбирала цель: человек или зверь?
— Голиаф, спокойно!
— Гр-р-р?
— Спокойно, я сказал!
— Р-р-ры-ы…
— Извините, это я вас толкнул, — корча зверские рожи в адрес Голиафа, жаждущего хорошей драки, Давид помогал вудуну подняться на ноги. — Он так ломанулся, не угонишься…
— Кто вы такой? — гаркнул Прохор.
— Гр-ра-а?!
— Разрешите представиться, — левый глаз капитана подозрительно блеснул. Казалось, тонкая оптика навелась на резкость. — Манипулярий Тумидус, имперская служба безопасности. Я привез ваших…
— Кого вы еще привезли?
— Кого бы ни привез, надеюсь, их вы примете с бо́льшим дружелюбием.
На губах манипулярия играла кривая усмешка. За всё время звериной ссоры он и бровью не повел, словно на него каждый день наводят ружья и выпускают лигров с кобрами. Тертый калач, подумал Диего. Тертый, безмолвно согласился помпилианец. Он смотрел на кого угодно, только не на Пераля. Чистая, незамутненная, бритвенно острая ненависть — маэстро нутром чуял, какая тонкая грань отделяет манипулярия Тумидуса от того, чтобы вцепиться в глотку Диего Пералю.
За что, недоумевал маэстро. Что я ему сделал?
— Друзья мои! Как я рад вас видеть!
Из грузового отсека — премьер-тенор с коронной арией! — объявился Спурий Децим Пробус, живой и невредимый. За ним, как на привязи, следовал Якатль: шорты, безрукавка, голова яйцом, улыбка до ушей.
— Конфликт исчерпан! Я снова с вами благодаря господину Тумидусу! Если бы не его ум, честь, совесть и высочайший профессионализм…
— С вами хорошо обращались?
— Вас били?
— Пытали?!
— Допрашивали?!
— Помилуйте, дорогуша! Вы оскорбляете мою прекрасную родину! Помпилианец помпилианцу — друг, товарищ и брат! Я вас прощаю, вы не со зла, вы тревожились…
— Но ведь вас похитили!
— Чистое недоразумение! Уверяю вас! У Великой Помпилии больше нет претензий к вашему покорному слуге! И вот я снова с вами!..
— Якатль! Это ты его нашел?
— Я!
— Как?!
— Я побежал.
— Куда?
— Следом.
— Ну, ты даешь!..
Тумидус молча наблюдал за бурной встречей. Цепкий взгляд манипулярия фиксировал одного коллантария за другим, за исключением Диего. Маэстро не мог избавиться от впечатления, что в коллантариях Тумидус видит его и только его — Диего Пераля. Ягуар вылизывался, демонстративно презирая всех и каждого, затем встряхнулся и намекнул Голиафу: мр-рау? Кошки двинулись по кругу, держа четко выверенную дистанцию: у хозяев свои дела, а мы на службе, ничего личного…
Давай знакомиться?
Юдифь свернула капюшон. В позе кобры читалось королевское высокомерие: теплокровные, что с них взять?
— Душевно благодарен за доставку, господин Тумидус!
— Честь имею, — кивнул манипулярий. — Катилина, ко мне!
Миг, и аэромоб ушел вертикально вверх, на лету закрывая дверь.
— Зачем? — спросил Диего, не рассчитывая на ответ. — Зачем прилетал этот капитан? У них что, водители закончились?
— Ради вас, — откликнулся Гиль Фриш. Он стоял за левым плечом Диего. — Хотел составить собственное впечатление.
— Ради меня? Вы шутите?
— Шучу. Гематры, как известно, раса шутников.
Крыльцо опустело: спектакль закончился.
— У меня к вам серьезный разговор, — сказала Джессика Штильнер.
Она стояла за правым плечом маэстро.
— Входите.
— Извините, — Диего отступил на шаг. — Я не могу.
— Входите же!
— Достойный сеньор не должен входить в спальню незамужней сеньориты. Даже в присутствии…
Маэстро вспомнил замечание дона Фернана о дуэнье. Кобра уже вползла в комнату, выделенную хозяйке добрым ангелом Прохором, и свернулась в клубок у окна, рядом с радиатором батареи.
— Даже в присутствии дуэньи. Такой поступок может скомпрометировать…
— Что?!
— Урон чести сеньориты…
— Урон чести? Экскурсия в спальню, и прямо-таки урон? А когда вы гоняли меня в зале, как последнюю шлюху — это был не урон? Когда я пыхтела, потела…
— Ерунда! — возмутился маэстро.
— …корячилась…
— Вы забываетесь, сеньорита!
— …а вы орали на меня благим матом…
— Я не орал! Я объяснял…
— Орали! Самым вульгарным образом! Это не урон, да?!
— Как вам не стыдно! Сравнили палец с… э-э… Фехтовальную залу со спальней! Как к этому отнесется ваш благородный отец? Ваш дед?! Да я из дуэлей не выберусь…
Джессика ласково погладила его по щеке:
— Вам уже говорили, что вы идиот? Неужели я первая? Входите, рыцарь, или я втолкну вас силой!
Позже, вспоминая выражение лица Джессики Штильнер, мимолетность ее прикосновения, анализируя ситуацию с беспощадностью скорее гематра, чем эскалонца, Диего признался себе, что понял больше, чем хотелось бы. Все закончилось в этот хрупкий миг, все, что едва успело начаться. Дружба, защита, благодарность, любовь, лишенная страсти, желания обладать и отдаваться, светлая печаль по несбывшемуся, соболезнования, поддержка — целый ворох чувств в одном-единственном взмахе руки. И еще — прощание. Прощание с тем Диего, который мог бы быть; приветствие тому, который есть, и спасибо за это.
«Хватит! — велел из космической дали Луис Пераль, тиран и диктатор, когда речь заходила о постановке спектакля. — Сцена никуда не годится! Вымарываем ее, и играем дальше…»
— Сдаюсь, — кивнул маэстро. — Я бился до конца, я повержен.
В спальне царил, говоря по-солдатски, бардак. Полный и окончательный, бардак скалился пастью раскрытого чемодана, шевелил бретельками нижнего белья, благоухал колбасой надкусанного бутерброда, высился грудой свитеров. Постель была не застелена, одеяло сползло на пол, и в смятых простынях, бесстыже обнажена до половины, лежала она.
Шпага.
— Подарок, — объяснила Джессика.
В голосе девушки трепетало смущение. Погром не смущал дочь профессора Штильнера ни в малейшей степени, бюстгальтер на спинке стула считался в порядке вещей, зато шпага в постели тревожила девичью скромность.
— Он подарил мне эту шпагу. Сказал: я хочу, чтобы она была у вас. Сказал: я подарил бы ее сеньору Пералю, но он не возьмет. Решит, что это намек, или того хуже, оскорбление. Я спорила, настаивала, но он… Вы правда ее не возьмете?
Медля с ответом, Диего прошел к кровати. Чем больше смущалась Джессика, тем хладнокровней делался маэстро. О, хладнокровием он сейчас мог поспорить с дремлющей Юдифью! Шпага потянулась к маэстро, с бесстыдством полковой девки легла в руки. Гибкий клинок без труда согнулся бы в кольцо — так оружейники Бравильянки, записные хвастуны, выставляли свой смертоносный товар на продажу. Длинный — три четверти канны, в мерах Ойкумены, пожалуй, один метр — он был на удивление легким. Глубокие долы, острые высокие ребра, пробитые множеством отверстий — на просвет шпага выглядела чуть ли не прозрачной. Защитные кольца и дуги эфеса сияли мастерским золочением. Впервые Диего Пераль, вечно стесненный в средствах, видел бриллиантовую огранку эфеса — мельчайшие бусины из стали, напаянные по рукояти, были отполированы до умопомрачительного блеска.
У крестовины разевал клюв охотничий сокол. Грозился сорваться в полет, просвистеть сквозь лабиринт изысканной гарды, цапнуть пальцы хозяина.