— Вы любите своих детей? — вдруг спросил Штильнер. — Вы, гематры?
Яффе долго молчал. Статуя статуей, но кажется, вопрос профессора зацепил в аламе некую больную струну, ударил под дых. Впрочем, пауза могла быть и результатом сложного расчета.
— Не ваше дело, — наконец ответил алам. — Не ваше с вероятностью девяносто два процента ровно. Но я отвечу: да, любим. Вы имели возможность убедиться в этом лично.
— Нет, не имел. Эмилия умерла родами.
— Мои соболезнования. Я не хотел задеть вас.
— Я тоже. Итак, мы оба любим своих детей: как умеем. Не знаю, что включает в себя ваша любовь… Но я никогда не соглашусь управлять Джессикой, словно марионеткой. Когда они с Давидом получали паспорта, я был уверен, что мои дети возьмут фамилию матери. Верней, деда. Шармаль — это пропуск в высшие сферы. Не фамилия — платиновая безлимитная кредитка. И что? Они записались Штильнерами. Не останется выбора, да? Извините, я отказываюсь от вашего предложения. Давайте сменим тему, а?
Яффе шагнул ближе:
— Эффект взаимообмена у коллантариев, — произнес он тем же тоном, каким предлагал вернуть Джессику. — Наблюдались ли такие эффекты в обычных коллантах? Или только в пассажирских? Или это — уникальный случай, как и все, что связано с коллантом Пробуса, и причиной всему — воздействие флуктуации?
Штильнер в упор смотрел на гематра. Сейчас профессор был очень похож на самого Яффе, когда аламу задали вопрос про любовь и детей.
— Вы, профессор, при участии флуктуации добились того, что у ваших детей смешались генетические расовые свойства обоих родителей. Теперь представим себе включение флуктуации в коллант, как полноценного коллантария. Какие эффекты возможны при таком раскладе? У вас есть гипотезы? Предположения?
Сломав ветку пополам, профессор бросил обломки в мангал.
— Нет, — вздохнул он. — Лучше вернемся к теме отцов и детей. Тем более, что мы от нее и не уходили. Я добился, свойства родителей смешались… Вы читали «Руководство к сочинению комедий» Пераля-старшего? Я прочел, этой ночью. Известно ли вам, что комедия должна преследовать следующие цели: подражать поступкам людей, рисовать нравы общества и нравиться зрителю. Последнее особенно важно! Комедия обязана пробуждать воображение зрителя остроумными выходками, а также возбуждать его волнение изображением страстей.
— Обязана, — повторил Яффе. — Должна. Такой деловой подход к искусству обязательно даст результаты. Теперь я не удивляюсь популярности Луиса Пераля. Хотелось бы, чтобы и сын драматурга взял на вооружение эти два слова: должен и обязан. Тогда мы гораздо быстрее добьемся положительного результата.
Штильнер улыбнулся:
— Вряд ли. Весь трактат Луиса Пераля посвящен правилам. Это разумные, четко выстроенные, обоснованные правила. В особенности мне понравился призыв смешивать в одной пьесе трагическое и комическое, а также концепция мнимо счастливых финалов. Представляете? Мнимо счастливых! Но в финале «Руководства…», словно в насмешку над добросовестным учеником, Пераль-старший пишет следующее…
И профессор озвучил цитату под аккомпанемент вороньего грая:
— А я себя на всю страну ославил тем, что писал комедии без правил!
— Билеты, — ответил мар Яффе. В беседе с профессором гематр усматривал какую-то особую, сложноорганизованную логику, малодоступную прочим людям. Впрочем, судя по предыдущим репликам, Штильнер не уступал ему в нарочитой алогичности разговора. — Билеты на Хиззац для вас и для меня. Я уже заказал их. Отель тоже забронирован, не беспокойтесь. Мы, конечно, могли бы воспользоваться услугами пассажирского колланта, но я решил отказаться от этого варианта.
— Шутите?
— Ничуть. Я рассматривал вариант своего присутствия в колланте Пробуса, как наблюдателя и аналитика, и вашего, как консультанта. Если угодно, играющего тренера. И вместе, и порознь, самым тщательным образом.
— И что?
— Я пришел к выводу, что это нецелесообразно.
Задрав голову, профессор Штильнер уставился в небо. Бледное, жиденькое небо накануне весны. Нецелесообразно, подумал профессор. Жаль. Я хотел просить его об этом, но теперь не стану.
— Спасибо за лекарство, — сказал он.
КонтрапунктИз пьесы Луиса Пераля «Колесницы судьбы»
Секретарь (докладывает):
Три тысячи храбрейших храбрецов,
И всяк горой стоит за Федерико!
Герцог (озабоченно):
А что маркиз? Каков его отряд?
Секретарь:
Три тысячи подлейших подлецов,
И каждый рот уже раскрыл для крика!
Едва в мерзавца влепим мы заряд,
А шпагою добавим, вне сомнений,
Он завопит от ярких впечатлений,
Чтоб замолчать навеки…
Герцог:
Очень рад
Такому боевитому настрою.
А что же наши воины?
Секретарь:
Не скрою,
Их рты нередко изрыгают брань,
Но эта брань бесчестит вражью дрянь,
А значит, все ругательства — молитвы,
Звучащие в канун великой битвы!
Герцог:
Пожалуй, и маркизовы орлы
Для нас немало припасли хулы…
Секретарь (с пренебрежением):
О, их хула — весенний теплый дождь!
Ты от врага лихих проклятий ждешь,
Ты жаждешь брани искренней и длинной,
Но если враг — дикарь и сумасброд,
Он грязной чушью наполняет рот,
Как рыночный дурак — размокшей глиной,
И пусть наш враг ретив, свиреп и зол,
Он сплюнет грязь себе же на камзол!
Герцог:
Отличный образ! Вы случайно…
Секретарь:
Да!
Поклонник я сеньора Федерико,
И сам себе шепчу порою: «Ври-ка!
Изящней ври! Изысканнее ври!»
И сразу все сжимается внутри,
И я уж не чиновник, а поэт,
И я…
Герцог:
Так вы сейчас соврали?
Секретарь:
Нет!
Мой принц, пусть враг вонзит в меня ножи,
Когда я вам скажу хоть слово лжи!
Герцог:
Похвально!
Значит, воинства равны,
Коль не глядеть с моральной стороны.
Я — идеал, а враг мой — плут и враль,
Такая вот расхожая мораль
Готова, лишь заполучив реал,
Лечь под любой настырный идеал.
При равных силах будет равным спор…
А кто у нас в союзниках?
Секретарь:
Сеньор!
За нас взвод академиков горой,
С Хиззаца политический герой,
Полк репортеров, блиц-канал вестей,
Продюсер «Ойкумены новостей»,
Филологов четырнадцать колонн,
Ведущих телешоу батальон,
Еще правозащитников орда,
Не знающих пощады и стыда,
Сто либералов с десяти планет,
Шесть демонстраций плюс один пикет,
Петиция в защиту — сущий бред,
Но два мильярда «да» и сотня «нет»!
С такой армадой мы уже, вот-вот,
Дорога нас ведет…
Герцог (удрученно):
На эшафот!
Глава шестаяГосподи, пошли мне врага!
— Добрый день! Луис Пераль — это вы?
— К вашим услугам, сеньорита! — из кресла, запахивая домашний халат, с некоторым усилием поднялся седой, кучерявый как барашек, мужчина. — Приказывайте! Достать звезду с неба? Нырнуть за черной жемчужиной?
— Н-нет, — Джессика опешила от такого напора. — Не надо…
— Я хотела доложить, — буркнула служанка, топчась за спиной гостьи. — Да разве за ней угонишься, оглашенной? В мои-то годы…
От служанки густо несло едой. Рукава ее были закатаны по локоть, обнажая пышную, но мускулистую плоть. Повариха, сообразила Джессика. Шеф-повариха. Почему она открыла мне двери? Больше некому, что ли?
— Матушка Бланка, — представил шеф-повариху дон Луис. Это было странно: хозяин дома представляет одну из челяди. — Мой ангел-хранитель. Когда бы не она, я давно бы дремал под сенью кладбищенских ив. Что же до скромного имени вашего покорного слуги, так оно вам известно, сеньорита…
Он замолчал, улыбаясь.
Дон Луис ничем не напоминал сына. Если поза Диего, какую бы из поз маэстро ни принял, всегда говорила Джессике: «Опасность!» — язык тела его отца ясней ясного утверждал: «Безобидность!» В этом крылось свое обаяние, действующее на манер транквилизатора. Наверное, поэтому Джессика не сразу поняла, что говорит ей пауза, взятая Пералем-старшим. Великий Космос! Он держал паузу лучше, чем Эзра Дахан в молодости держал шпагу.
— Штильнер, — спохватилась Джессика. — Моя фамилия Штильнер. Для вас — Джессика. Я к вам не просто так, я ученица!
— Моя? — удивился дон Луис.
— Нет, вашего сына! Дон Диего… Маэстро готовил меня к турниру!
— Вижу.
— Как? Вы тоже умеете определять по общей моторике?
— Бог миловал, сеньорита. Иначе я никогда не рискнул бы объясниться в любви некоторым сеньорам, в том числе замужним. А так, знаете ли, объяснялся, и с успехом…
Унилингва дона Луиса была безукоризненна. Слово цеплялось за слово, вторые планы, дразня, маячили за очевидным. Он ведет беседу, сообразила Джессика, как я веду поединок. Нет, он это делает гораздо лучше.
— Мой сын, — объяснил дон Луис, щелкнув пальцами, — не слишком любит, когда его зовут доном Диего. Судя по интонациям вашей речи, сеньорита Штильнер, вы знакомы с этой его привычкой. Извините старика! Мне следовало бы сказать не «вижу», а «слышу». Я, к сожалению, косноязычен. И — позор! — я до сих пор не предложил вам сесть. Снимайте ваш рюкзак! Что у вас там, если не секрет?