Кроме запахов, в арсенале войны были звуки. Как ни странно, отдаленные залпы пушек или выстрелы из ружей тревожили Джессику меньше всего. Это напоминало приближение летней грозы и страха не вызывало. Пару раз с безопасной высоты горных троп девушка видела, как в лощине или на краю ущелья палят из орудий. Суетились бойкие муравьишки, пушки забавно подпрыгивали, изрыгали облачка дыма. Ухало, бахало, хрипело. Умом Джессика легко увязывала баханье и хрип с ранениями и смертями, но сердце отказывалось верить уму. Куда страшней симфония ночного привала: хруст, шорох, кулдыканье, вскрик зверька в когтях пернатого хищника. Тут сердце и вовсе гнало разум прочь, заходилось бешеным стаккато:
«Опасность!»
Ближе к цели путешествия война вспомнила, что у нее есть видеоряд. Пепелище на месте деревни. Скелет церкви, обглоданной огнем. Павшая лошадь со вздутым брюхом. На ветке дерева — повешенный. Босые ноги с желтыми ступнями. Табличка на груди. «Мародер», — переводит для Джессики седой идальго. За поворотом коллеги висельника раздевают убитого офицера. При виде отряда они бегут. За крысами гонятся, но крысы катятся вниз по склону. Обдираются в кровь, теряют добычу. Лошади ржут: здесь им не спуститься. Отряд догоняет измученный всадник, что-то докладывает идальго. Тот слушает и вдруг кричит, обратив лицо к небу. Проклинает, догадывается Джессика. Кого? За что? Идальго успокаивается, едет дальше. До вечера он не произносит ни слова.
Кто-то скачет. Кто-то стреляет. Кто-то бежит. Кого-то казнят. У кого-то отбирают провиант. Кто-то марширует. Кем-то командуют. Все они чужие для Джессики. Кто-то, кем-то, кого-то. Она отгораживается от войны неопределенными местоимениями. Ограда дырявая, но другой нет. Война пропитывает все насквозь. Это дождь, но не летний ливень или весенняя гроза. Стылая, вездесущая морось — ты дышишь ею, живешь в ней, и вот одежда обвисла рыхлой грудой тряпья, а в груди завелся мерзкий червь-кашель.
Такой арт-транс провалился бы в продажах при любой рекламе.
Ближе к Бравильянке, на границе осадного кольца, Джессику со всеми приличествующими церемониями вверили полковнику Дюбуа. Десять гвардейцев полковника и дюжина герильяс, выбранных в качестве сопровождения для переговорщиков, ужились лучше лучшего. Они играли в кости и пили вино, передавая бурдюк по кругу, а идальго — за все время пути он так и не представился Джессике — обменивался с полковником соображениями о любви и чести. Общий язык, господа! Два дворянина всегда найдут общий язык, не правда ли? Джессика не слушала, о чем говорят отцы-командиры. Она уже знала, что изменись ситуация, и герильяс с гвардейцами без паузы вцепятся друг другу в глотки, идальго выхватит саблю, полковник — шпагу, и война равнодушно пожмет плечами: было так, стало этак. Расслабься, девочка, ты в домике. Паспорт, выданный на Элуле; романтическая история, сочинение Пераля-старшего. Тебе-то о чем беспокоиться? А они все пусть поубиваются вдребезги…
— Вина! Мы пьем за костер, пылающий в наших сердцах…
В штабной палатке война переоделась к банкету. Эполеты с канительной бахромой. Ремни, обшитые галунами. Шевроны над обшлагами. Кисти в углах шляп, на темляках сабель. Поясные шарфы. Шитье на стоячих воротниках. Сукно, шелк, атлас. Пьеса дона Луиса близилась к финалу, актеры нарядились перед кульминацией.
Напьюсь, решила Джессика, глядя на лейтенанта де Фрасси. Напьюсь и хорошенько высплюсь. Лейтенант станет набиваться ко мне в палатку. Я вежливо откажу, а может, вызову де Фрасси на дуэль. Нет, он не согласится. Сегодня утром, с улыбкой указывая на шпагу Кастельбро, висящую у меня на боку, он спросил: «Подарок? Красивая вещица…» И предложил дать мне пару уроков. Когда уроки закончились, де Фрасси, красный как рак, вызвал на дуэль всех офицеров, кто хохотал над ним. Их вызвал, а мне откажет: не дурак же он, верней, не настолько дурак. Еще одна монетка в копилку драмы о любви, правящей миром. Я бросила ее, понимая, что делаю…
«Зачем?» — спросило сердце.
Рассудок промолчал. В последнее время он чаще молчал.
В цивилизованной Ойкумене живут дольше, а значит, взрослеют позже. Фактически Джессика Штильнер вряд ли была старше Энкарны де Кастельбро. Дочь своего отца, она совмещала буйный темперамент с развитым интеллектом. Дочь своей матери, она сочетала гематрийскую логику со способностью бросить семью Шармалей ради профессора-инорасца, автора безумных гипотез. Чем не поступок дочери гранда Эскалоны, оставившей семью де Кастельбро ради бедного учителя фехтования? Дочь своих родителей, феномен волей судьбы и гения Адольфа Штильнера, Джессика представляла собой такой бурлящий коктейль, что не всякий допьет до конца.
Завтра Бравильянка, думала Джессика. Завтра придется отвечать на вопрос, который мучил меня всю дорогу. Знать бы еще, что я отвечу! Напьюсь, честное слово, напьюсь…
— Доктор Юсико Танидзаки.
— Диего Пераль.
— Присаживайтесь, прошу вас.
— Благодарю.
Она нисколько не походила на врача. Платье диковинного кроя: широкий пояс, широкие рукава. В небесной голубизне парят радужные стрекозы. Когда доктор Танидзаки двигалась, стрекозы оживали. Диего почудилось, что он слышит шелест крыльев. Секундой позже стало ясно: нет, не чудится. Шелестел шелк платья. Замысловатую прическу скрепляли три длинные шпильки: черный лак, золоченые головки. Будь шпильки сделаны из металла, их можно было бы использовать в качестве стилетов.
Доктор встретила пациента босиком. Маэстро замялся на пороге. Наверное, надо снять сапоги?
— Сапоги снимать не нужно: покрытие самоочищается. Проходите в кабинет. И нет, я не читаю ваши мысли.
— Знаю, — буркнул Диего. — У меня на лице всё написано.
Он сел в кресло:
— Мне все говорят про лицо. Вы телепат?
— Да, Диего-сан. Но без вашего позволения я не начну сеанс.
— Надо сказать «да» три раза? И мы взлетим?
— Я не понимаю, о чем вы.
Кресло зашевелилось, подстраиваясь под сидящего. Маэстро вздрогнул. Тысяча чертей! Ты, эскалонский варвар! Когда уже ты привыкнешь к чудесам прогресса? И знал ведь, сиживал в своевольных креслах… Почему ты избегаешь смотреть сеньоре Танидзаки в лицо? Платье, прическа, изящные босые ступни…
— Вы доктор, в смысле — врач? Или в смысле — ученая степень?
Дурацкий вопрос. Грубая, недостойная формулировка. Маэстро рискнул взглянуть на лицо женщины. Высокий, даже чрезмерно высокий лоб. Бровей, считай, нет, отчего лоб и кажется больше обычного. Темные, чуть раскосые глаза. Припухшие веки. На губах — тень улыбки, едва заметный намек. Сколько ей лет? Тридцать? Сорок? Пятьдесят?! Жители Ойкумены обманчивы на вид. Встреть Диего сеньору (сеньориту?) Танидзаки в Эскалоне — не дал бы ей больше тридцати…
— Я — все сразу. И врач, и доктор пси-медицины.
— Будете взламывать мне голову?
— Нет, — намек превратился в полноценную улыбку. — Хотя вы делаете все возможное, чтобы мне этого захотелось. Диего-сан, вы когда-нибудь брились у парикмахера?
— У цирюльника? Разумеется.
— Что он предлагал вам после бритья?
— Он доставал флакон с фиалковой водой и предлагал освежиться.
— Считайте меня цирюльницей. Я освежу ваши воспоминания.
— Психир?
Слово Диего не понравилось. Хищное, кусачее словцо.
— Это еще что за зверь?
— Это не зверь. Это человек.
— Наемный убийца?
— Врач-телепат.
— Всего лишь сокращение, — профессор Штильнер ринулся на подмогу Яффе. — Психический хирург. Пси-хирург — психир.
— Как д. т. к/б.? — съязвил Диего, с трудом выговорив языколомное сочетание букв.
Штильнер смутился:
— В целом, да. Обзовут, и живи теперь…
— Что же ваш психир делает? Потрошит людям головы?
Коллант торчал на Хиззаце пятый день. Верней, три колланта: «группе прикрытия» Яффе велел быть под рукой. Все равно с Хиззаца стартовать, а эскорт, как выяснилось, отнюдь не лишний. Однако выход в большое тело откладывался. Зверея от безделья, оттаскивая себя за уши от эскалонских новостей, Диего решил выбить клин клином — и отправился на кладбище Сум-Мат Тхай. Мар Яффе похода не одобрил, но и отговаривать не стал. Наверняка рассчитал до десятой доли процента, куда пошлет его маэстро, вздумай гематр ставить ему препоны.
Дни слились в серое пятно: от зари до зари, от заката до заката. Диего спрашивали — он отвечал. Зазвали на дружескую попойку: коллант Пробуса проставлялся спасителям. Маэстро сидел за столом, пил. Произнес тост, чествуя коллег. Вскоре ушел спать. Во сне разговаривал с Карни; не запомнил, о чем. Они летели, ехали, брели пешком по космосу: вдвоем, без колланта. Кто-то заступал им путь. Ангел? Дьявол? Легион звездных бесов? Удалось ли прорваться? Спастись бегством? Он просыпался и не знал, чем дело кончилось, и не хотел знать. Нырял в вирт, в далекую войну, глотал репортаж за репортажем — и тут же забывал все увиденное и прочитанное.
Жизнь превратилась в мутную грезу без начала и конца. Сумерки души́. Лимб, где ду́ши, не заслужившие ни рая, ни ада, ожидают решения Вышнего суда. В редкие моменты просветления Диего обнаруживал, что Яффе со Штильнером отсутствуют. Эти двое что-то обсуждали, планировали, обдумывали. Их планы, вне сомнений, включали в себя Диего Пераля.
Диего Пералю было все равно.
— Потрошит? Скорее, лечит.
— Вы шутите?
— Вправляет мозги на место, если вам так угодно.
— Если я разнесу себе череп из пистолета, он соберет мои мозги обратно? Склеит, слепит? Я буду как новенький?
— Телепаты работают не с веществом мозга. Их объект — память, эмоции, переживания. Заново склеить ваш мозг после выстрела не сумеет самый лучший пси-хирург.
Диего кивнул:
— Это хорошо. Это очень хорошо. Потому что если ваш психир залезет ко мне в голову, я пущу себе пулю в лоб.
— Вы хоть дослушайте, что вам предлагают!
— Вы намерены запустить ко мне в голову мозгоправа. Вы хотите, чтобы он там все перекроил. Я правильно понял?