Полковник перестал улыбаться. Разговор свернул на скользкую дорожку. Особенно не понравилась Дюбуа точность времени, отведенного для штурма: четырнадцать минут, двадцать шесть минут. Плюсы, минусы, дьявол их забери! Крылось в этой точности что-то, что делало высокого, статного, широкоплечего Дюбуа мелочью, пылинкой, статистической погрешностью, которой можно пренебречь.
— Сменим тему, — предложил он. — Мне вполне хватает войны в походах, чтобы обсуждать ее на прогулке с мадмуазель. Нет, но каков вечер? Не будь я человеком чести, я бы не отдал вас маркизу. Ей-богу, не отдал бы!
— Взяли бы в плен?
— В любовный плен, мадмуазель! Я — ваш пленник…
Замолчав, Дюбуа придержал коня. Жестом он приказал гвардейцам эскорта умерить прыть. Узкие дорожки сада позволяли ехать бок о бок двум, максимум, трем всадникам. К счастью, здесь дорожки пересекались, образуя перекресток. Последовал другой жест, и четверка гвардейцев, попарно обогнув полковника с Джессикой, заняли места на «поперечине». Остальные ждали в тылу. Ладони легли на рукояти пистолетов и сабель. Уши чутко ловили каждый звук. Раздувались ноздри: не обладая собачьим нюхом, молодые люди так проявляли темперамент.
Чуя театральность момента, Дюбуа взял с собой только офицеров. Учитывая шанс угодить в засаду, он взял только младших офицеров: боялся обезглавить полк. Пришлось бросать жребий — ехать хотели все, назревал целый букет дуэлей.
— Нас ждут, — привстав на стременах, полковник вгляделся в сумерки. — Десять пехотинцев, один конный. Ваш кумир, мадмуазель, меня не разочаровал. Как и я, он — человек чести.
— Пожалуйста, не надо.
Диего осекся. Он и рот толком не успел открыть. Сегодня — Господи помилуй! — Карни была тихой и печальной. Изумление, праведный гнев, требования вызвать на дуэль очередного хама и лжеца — все ушло, сгинуло, истерлось в космическую пыль. С минуту девушка просто ехала рядом. Казалось, каждый шаг, сделанный белой кобылой, старит ее на год. Вот они с Диего ровесники, вот она годится ему в старшие сестры, в матери; вот, не оглянувшись, Энкарна де Кастельбро уходит в бездну времен, становится воспоминанием. Оробев от столь разительной перемены, маэстро понуждал себя заговорить с ней, начать беседу, сказать что-нибудь, важное или пустяковое, лишь бы не молчать… Решимость его таяла, едва с губ грозило слететь одно-единственное слово. Позади тащился безгласный конвой: все как онемели. Горите в аду, предатели! Когда же сеньор Пераль собрался с духом…
— Бедный мой, бедный ястреб! Представляю, какого труда тебе все это стоило. Ты ведь совершенно не умеешь врать.
И что тут возразишь? Маэстро вздохнул, да так тяжко, что его жеребец с тревогой покосился на всадника: эй, ты в порядке? Символ символом, а жеребец нервничал.
— Хочешь, я все скажу за тебя? Мы угодили в червоточину. Нам мешает аномалия. Мне мерещится черт знает что. На нас напали фаги…
Ни нотки сарказма. Издевайся Карни над ним, унижай она маэстро — Диего было бы легче. Тот, кто насмехается, вооружает тебя; тот, кто сочувствует, обезоруживает. Радуйся, несчастный! Учителя фехтования станут заучивать твой афоризм наизусть.
— Да, — с усилием выдавил Диего.
Он закашлялся. Карни терпеливо ждала. Ждал весь коллант, пытаясь угадать, во что превратится это жалкое, это позорное «да». Да, аномалия? Да, мерещится?
— Да, я лжец. Я думал…
— Ты думал, — пришла на помощь Карни, — так будет лучше?
— Какая разница, что я думал? Все становилось только хуже…
Проселочная дорога, пыля, забирала вправо. Кавалькада огибала осенний лес. Безнадежная каторга: лес тянулся и тянулся, ему не было ни конца, ни края. Вековые дубы, темная бронза крон с прожилками зеленой патины. Трепетный, даже в безветрии дрожащий багрянец осин. Зелень редких елей. Медовое золото вязов. Прозрачное до звона небо. Грусть уходящего лета. Горький аромат опавших листьев. Почему листья осенью заранее пахнут дымом? Еще нет никаких костров, а они уже что-то знают…
Дорога закручивалась широкой спиралью, пряталась за краем леса. Там, в невидимой дали, она стремилась к горизонту. По левую руку тянулась серо-желтая степь, изрезанная оврагами, вздыбленная странными асимметричными холмами, пологими с одной стороны и косо срезанными с другой. Срезы обнажали грязно-белое меловое нутро.
По спирали коллант уходил от центра звездной системы, скользил вдоль пояса астероидов.
— Я не хотел тебя пугать. Боялся, ты запаникуешь…
— Что с нами?
Она устала, сказал себе Диего, как пощечину отвесил. Устала от лжи, беготни, смены декораций, от неведения и непонимания. Она хочет знать правду. Живая или мертвая, она имеет право все знать ничуть не меньше любого из нас.
Листья знают, а она и подавно.
Геккон, вспомнил маэстро. Геккон по кличке Убийца. Визг на все побережье. В курином бульоне проварить корень галангала. Красные глаза по утрам. Походы на рынок, наука торговаться. Здесь Хиззац, здесь пляшут. Это было вчера. Нет, это было сегодня. Нет, это было всегда.
— Мы не можем высадить тебя на планету.
— На Хиззац?
— Да хоть на какую-нибудь!
— Совсем не можете?
— Совсем не можем.
— Стая бесов, мой брат… Это не наваждение?
Банк, вспомнил маэстро. Она открыла нам счет в местном банке. Я бы не смог. Деньги Васко д’Авилькара, ее жениха. Я требовал вернуть их дону Васко. Она спорила до хрипоты. И вдруг уступила. Почему? Сейчас мне известно, почему. Если бы она настояла на своем, я бы сломался. Вряд ли мои обломки приползли бы друг к другу, чтобы воссоединиться. Девчонка, мотылек, вечный победитель, она понимала, что дон Васко не примет возврата. Она сдалась и победила: мы сохранили деньги, она сохранила меня, целого и невредимого. И я, даже не догадываясь об итогах этой дуэли, поплелся в Унихрам: «Из костра пылающего взываю к Тебе, из сердцевины пламенной…» Она уговорила меня оплатить полчаса молитвы. Скидки по понедельникам, утром, с семи до десяти…
— Нет, это не наваждение. Дон Фернан тоже побывал здесь. Это долгая история, дитя мое, — впервые в жизни Карни выслушала «дитя мое» без скандала. Слабая улыбка, и больше ничего. — Однажды мы вернемся домой, и я все расскажу тебе. Все-все, до конца. Ты веришь мне?
— Если мы вернемся?
Щелчок пальцами-кастаньетами. Призрак ритма. Намек на мелодию. Актриса, игравшая Кончиту в «Колесницах судьбы», обладала прекрасным грудным контральто. Но и Энкарна де Кастельбро, звезда домашних спектаклей, тоже справилась:
Скачет всадник
к горам далеким,
Сеньорита
глядит с балкона,
Скачет всадник
назад к балкону,
Сеньорита
спешит навстречу…
Будь у Диего гитара, а к ней все мастерство Шуко Кальдараса, доктора изящных искусств и любителя ходить без штанов, он не стал бы подыгрывать. Пятачок земли, вспомнил маэстро. Сырой, курящейся земли. Веер тропинок. Живые изгороди. Таблички на занозистых столбах. Камни с эпитафиями. Люки в жиденькой траве. Вниз, прямо в ад, ведут ржавые скобы. Вирт, личный уголок Карни. «Стиль ретро, — сказала она. — Возврат к природе». И спросила: «Поменять дизайн?» Я учился пользоваться виртом. Она была готова поменять что угодно: дизайн, Эскалону на Хиззац, дворец на бунгало. Лишь бы я научился. Чему я учился на самом деле? Чему я учусь до сих пор?
Вспоминалось легко, ярко, болезненно. Черточки, нюансы, подробности. Вторые планы. Цвета, запахи, звуки. Доктор Танидзаки была мастером своего дела.
«Ты права, маленькая женщина в синем шелке. Теперь мне будет больно до конца моих дней. За этим я пришел к тебе».
— Когда мы вернемся, — сухо отрезал маэстро.
Он хватался за сухость, раздраженность тона, как матрос с разбитого корабля, барахтаясь в воде, хватается за скользкую крышку от ларя. Так Диего вел уроки с талантливыми балбесами, видя, что не получается, и зная, что получится.
— Пока что, извини, у нас не очень-то выходит. Всадник скачет, сеньорита глядит с балкона.
— У нас? В каком смысле?
— В обычном.
— Тебя-то они могут высадить на планету? Или… О Господи!
Коллантарии отстали, тащились позади. В разговоре, похожем то ли на ссору, то ли на исповедь, им не было места. Диего Пераль взял всю вину на себя — тут им тоже не было места. Разве что в стыде — сколько стыда ни брал на свою долю маэстро, его хватало на всех.
— Я больше не пассажир. Я теперь коллантарий, как они. Взлет, посадка — за меня не тревожься. Это еще одна долгая история. Я бы поменялся с тобой местами, но в этом мне отказано.
— И вы не садитесь на планету из-за меня? Скитаетесь по космосу, воюете с бесами — из-за меня?! Если бы я знала… Сколько же вы натерпелись!
— О, сеньорита! — Пробус подъехал ближе. — Как вы правы! Мотаемся, мотаемся… Пол-Ойкумены избороздили, и все никак! Я и забыл, как выглядит твердая земля…
Гневным жестом маэстро прервал его монолог:
— Молчите! Хватит лжи! Карни, мы высаживались на Хиззац. Высаживались на Сечень. Взлетали с Китты. Большое тело, малое — нам все равно. Нам — да, а тебе — нет. Ты…
Коллантарии замерли, забыли дышать. Варвар обезумел! Сейчас он откроет ей все! Скажет: ты погибла, ты похоронена на Хиззаце. Ты — призрак. Волновой клон, неприкаянная душа. И что тогда?
Что?!
Над верхушками деревьев плыло облако листьев, сорванных ветром. В нем, словно в зеркале, отражался лес: кармин, охра, зелень, ржавчина… Впрочем, ветра не было. Лес замер, как перед грозой, а облако все равно двигалось, следовало за коллантом параллельным курсом.
Рой.
Диего не сразу его узнал. Рой изменился: встревожен, растерян, он менял цвет подобно хамелеону, угодившему в калейдоскоп. Это выше моих сил, сказал Диего рою. Я не хочу лгать Карни. Но открыть ей всю правду?! Ложь во спасение, спасение во лжи. Во лжи нет спасения. В смерти нет покоя. На кладбище Сум-Мат Тхай корни дерева заливают кислотой, а святые люди отделяют мясо покойника от костей. Нет, она ничего не узнает про кладбище.