— Ваша нога, — напомнила Джессика.
— Моя нога? Пока я жив, я не стану ездить на манер полковника Дюбуа!
И дон Фернан добавил с кривой улыбкой:
— Садитесь за моей спиной, сеньорита. Держите меня крепко, обеими руками. Иначе, клянусь спасением души, мне не усидеть в седле!
Юдифь уже заползала в рюкзак.
С неба спускался ангел.
Вестник Господа Горящего — сила, слава, мощь! — вершитель воли Его, исполин из чисел, которые свет, в деснице ангел нес огненный меч. Время спотыкалось рядом с ним, пространство лопалось, как перезрелый гранат. Сияние ослепляло, но в очертаниях посланца — бесполого, согласно церковным канонам — Пералю чудилось что-то женское. Есть ли предел власти Божьей? Есть ли запреты для Него?! Сегодня все будет иначе, вспомнил маэстро свои собственные слова. Радуйся, грешник! Твоя молитва была услышана.
Радуюсь, прошептал Диего.
С детским восторгом Карни глядела на ангела. Глаза ее сияли отражением небесного света. Маэстро спешился, встал на колени. Все закончилось: к добру, к худу ли, неважно. Он оказался прав, дикий варвар выиграл поединок у просвещенной Ойкумены. Физика? Логика? Космо, прости Господи, бестиология?! Вот, ангел, и воля Создателя исполнится: по законам или вопреки им. В руки Твои предаю себя, да будешь властен надо мной…
И началась бойня.
Нет, поправился маэстро, спокойный как гематр, а может, как мертвец в могиле. Чей язык дерзнет назвать бойней возмездие, ниспосланное Всевышним? Пылающий меч вертелся колесом, низвергая бесов в ад, где им и место. Крысами, застигнутыми врасплох, дьяволята бросились врассыпную. Удрать повезло далеко не всем. Клинок ангела рассекал беглецов надвое, пронзал насквозь, словно игла кисею. Он убивал чисто, милосердно, возвышенно — так отпускают грехи. Твари сгорали без остатка: ни визга, ни судорог агонии, ни смрада паленой плоти.
Небесный огонь нес очищение, полное и окончательное.
Когда последние бесы из тех, кто не успел спастись бегством, сгорели, сгинули, расточились в воздухе, ангел шагнул к ущелью. Что там произошло, Диего не увидел — и хорошо, что не увидел. Есть зрелища, запретные для смертных. Ярчайший сполох озарил ущелье изнутри, выжигая темные письмена на бледно-голубой бумаге, и все закончилось.
Ангел возвращался; ангел уходил.
С каждым шагом женственная фигура, сотканная из чисел, которые свет, возносилась над полем битвы. Пробусу, отважно выехавшему вперед, пришлось запрокинуть лицо к небесам. Помпилианец воздел руку в приветственном жесте, свойственном его расе:
— Аве, Рахиль!
Меч в руке ангела превратился в бич из белого пламени. Взмах руки — казалось, ангел решил ответить Пробусу, но внезапно передумал — и бич взметнулся штормовой волной, хлестнул по земле. Маэстро ослеп. Во тьме и боли он молил об одном, неисполнимом. Господи, кричал Диего Пераль. Господь мой, начни все сначала! Позволь мне ослепнуть раньше, навсегда и безвозвратно, с головой окунуться в вечную тьму, лишь бы не видеть, как рядом со мной вспыхивает и сгорает Карни — точно так же, как до нее сгорали уродливые бесы. Обрати время вспять, Боже, выжги мне глаза, убей меня первым, когда я еще был счастлив милостью Твоей…
Топот копыт.
Тряска сумасшедшего галопа.
Диего не знал, как оказался в седле. Не знал, куда несет его взбесившийся жеребец. Что за люди, охваченные ужасом, скачут бок о бок с ним? Наверное, безумцы, раз они вняли призыву: «Вперед! Хватит возвращаться!» Возвращаться некуда. Не к кому. Незачем. Вперед? Пусть — вперед.
Теперь все равно.
Вам часто будет больно, сказала доктор Танидзаки. Может быть, до конца ваших дней. До конца моих дней, согласился Диего. Доктор, вы слышали? Карни сгорела. В ваших ли силах обострить мне это воспоминание, доктор? Нет? Боитесь обжечься? Ну тогда просто взгляните: она горит. Видите? Она все еще горит. Я жив, значит, она горит. Терпи, дружок. Кричи, скачи. Мир осы́пался хрустким пеплом, исчез. Боль осталась. Высохли моря, рухнули горы. Боль осталась. Сгнило время — все, от сотворения мира до Страшного суда. Боль осталась. Доктор, я цепляюсь за эту боль, единственную причину, удерживающую меня в седле. Ради боли стоит жить. Кроме боли, ничего не стоит и ломаного гроша. Карни мертва. Ее больше нет нигде, кроме памяти. Если я, ничтожество, не сумел сохранить Карни, я сохраню хотя бы ее последнее прибежище — себя.
Доктор, я буду жить?
Ад? Пусть ад.
Бездну пронизывали потоки лучей и частиц. Бездну сотрясала лихорадочная дрожь. Бездна подергивалась рябью, закручивалась воронками мрака, принимая в себя маэстро. Падение, думал Диего. Падению моему нет конца, не будет и прощения.
КонтрапунктИз пьесы Луиса Пераля «Колесницы судьбы»
Лопес (разговаривает по гиперу):
Как агент и друг поэта,
Я скажу вам, не таясь:
Я продам вам то и это —
Деловитый очень я-с!
Режиссер (в рамке гиперсвязи):
Мне за звонкую монету
Ни к чему и то, и это,
У меня есть интерес
Лишь к одной из тыщи пьес!
Лопес:
Лишь к одной? Скажу вам прямо:
Наш талант, как мощный вяз!
Купишь только эпиграмму,
Глядь, а коготок увяз!
В полночь скверно засыпаешь,
Утром жизнь не мила:
Покупаешь, покупаешь,
Как рассольчик с похмела!
Режиссер:
Вы, я вижу, ловкий малый,
Вам продать родную маму —
Что свинье лежать в грязи…
Я желаю эксклюзив!
Лопес:
Эксклюзив? Да ради Бога!
Эта выдумка по нам:
Если в банке денег много,
Отдадимся вам сполна!
Исключительное право
Стоит дорого, дружок!
Я…
Режиссер:
Вы плут, скажу вам прямо!
Лопес:
Уточним: я плут и жох!
Режиссер:
Значит, мы сойдемся в торге
И прославимся в итоге
На весь черно-белый свет:
Я да вы, да наш поэт!
И спрошу вас по секрету,
Даже если я не прав:
Кто наследует поэту
После смерти в смысле прав?
Лопес:
После смерти? Дохлый номер!
Мы ведь живы по сей день?
Режиссер:
Нынче жив, а завтра помер…
Вы же знаете людей:
Нет рекламы лучше смерти,
А у вас там сложно все…
Как прибьют его, поверьте,
Так нам денежек в конверте
Зритель мигом принесет!
Лопес (после долгой паузы):
Получается, мы с вами
В барыше, а он — в раю?
Я торгую хоть правами,
Хоть словами, хоть дровами,
Но друзей не продаю!
Глава десятаяРуководство к сочинению комедий
— Адрес? — спросил Крисп.
— Да, — отрапортовал Веник.
— Жена?
— Нет.
— Живет один?
— Да.
— Охрана?
— Нет.
— Слуги?
— Кухарка, — буркнула Швабра. — Всё.
Веник всегда рапортовал. При этом он, как правило, обходился двумя словами: да и нет. Крисп поначалу развлекался, ставя Венику вопросы, на которые кровь из носу требовался развернутый ответ. И всегда проигрывал — Веник с честью выходил из ситуации, не погрешив против собственных правил.
Швабра вечно бурчала.
— Дыра, — с чувством сказал Крисп, глядя в окно. — Помойка.
Из окна открывался вид на помпилианский квартал Эскалоны. Вид мало чем отличался от тысячи ему подобных видов на Октуберане или Квинтилисе, если не жить в роскошных гостиницах-небоскребах, а селиться в бюджетных отелях рабочих жилмассивов. В сравнении с Эскалоной, погруженной во мрак, кое-где прореженный мерцанием уличных фонарей, масляных и — о чудо! — газовых, квартал помпилианцев сиял огнями. Дыра, молча повторил Крисп, имея в виду Эскалону. Он поймал себя на том, что не воспринимает квартал, где жили его сорасцы, как часть окружающего варварства. Казалось, Великая Помпилия проросла сквозь грязь и дикость, высунула наружу кончики щупальцев — везде особняком, всегда отдельно.
— Он уже дома?
— Нет, — отрапортовал Веник.
— В театре, — уточнила Швабра. — Вернется заполночь.
— Такой длинный спектакль?
— Спектакль закончился. Пьет он, с актерами.
— Актеры! — фыркнул Крисп. — Я вот со сторожем пил…
Это была чистая правда. Из космопорта Сан-Федрате, отправив Веника с вещами заселяться в гостиницу, Крисп в сопровождении бдительной Швабры отправился в Королевский театр. Ему повезло: первый же встречный оказался сторожем, при случае — билетером, а главное, добрым знакомым объекта. Хорошенько угостившись за счет благодетеля, Анхель Сарагоста пел соловьем: объект-де вырос у него на руках, сорванец этакий, и любил Анхеля, как родного деда, и прятал его Анхель с риском для жизни, когда маркизовы головорезы… Крисп слушал, кивал. Его смущали в стороже манеры записного комика, но, похоже, старый болтун говорил правду. На прощание Крисп, с любезного разрешения Анхеля, купленного за пять местных реалов, устроил небольшую фотосессию: «Я и сеньор Сарагоста».
— Мы его не проморгаем?
— Нет, — отрапортовал Веник.
— Дом под наблюдением, — уточнила Швабра.
— Он назначил мне встречу. Сказал: после спектакля. Сказал: друг моего сына — мой друг. У них что, принято встречаться с друзьями ночью?
— Да, — отрапортовал Веник.
— Нет, — уточнила Швабра. — В целом, нет. Только у людей искусства.