Суд
1. Расследование руководства финансами
О расследовании финансовой деятельности Мариньи, которое проводилось по приказу Филиппа Красивого, известно очень немного. Единственным документом, из которого мы можем почерпнуть о нем сведения, является грамота Людовика X с подтверждением отчетов, составленная в конце расследования.[1423]
Мариньи, который в соответствии с ордонансом от 19 января 1314 г. осуществлял руководство финансами касс Тампля и Лувра,[1424] хотел избежать обвинений в самоуправстве. Поэтому необходимо было как можно скорее провести полную проверку старых счетов, чтобы позже обнародовать бухгалтерию казны. Уже пять лет, начиная с 1311 г., при дворе не проводились заседания in compotis (по проверке счетов). Как раз в это время Ангерран пришел к власти, и, возможно, взяв в свои руки управление королевскими финансами, он на какое-то время отсрочил проверку счетов. Тем не менее он не был повинен в растратах. Даже став официальным распорядителем расходами королевства, наравне с самим королем, Мариньи желал прояснить ситуацию с государственными финансами и поэтому тем же ордонансом от 19 января 1314 г. постановил, что выверять счета и оценивать законность их составления будет специальная комиссия.
Некоторые, на наш взгляд, преувеличивая, посчитали это чрезвычайной мерой, другие увидели в этом карательную меру против Мариньи, что просто неверно. Лично настояв на составлении ордонанса, чего никто никогда не отрицал, Ангерран просто хотел возобновить прерванный около трех лет тому назад курс процедуры, поскольку чувствовал, что на тот момент это было необходимо: Для начала, чтобы по возможности лучше разобраться в бухгалтерии казны, но главным образом, чтобы убедить короля, двор и общественное мнение в своей честности. Стремясь к руководству государственными финансами, он также хотел, чтобы все знали, что он не собирается обворовывать короля. Но, проводя возобновленную после трех лет забвения процедуру по старой системе, невозможно было проверить все накопившиеся счета. И для того чтобы позволить участникам комиссии, по большей части счетоводам, нагнать упущенное, Мариньи приказал им работать постоянно, а не короткими сессиями раз в семестр. Эта мера оказалась отнюдь не бесполезной поскольку все счета были окончательно проверены только через год.
Членами комиссии прежде всего были Пьер де Латильи, графы Эвре и Сен-Поль, а также счетоводы Жан де Даммартен, Реньо Барбу, Жоффруа Кокатрикс и Фремен де Кокрель. К тому моменту, когда короля одолел смертельный недуг, комиссия, у участников которой, само собой, были и другие дела, еще не закончила работу, и умирающий король, по просьбе своего камергера, приказал продолжать расследование. Людовик X увеличил количество проверяющих, и среди них оказались также и противники Мариньи.[1425] Но, на самом деле, если бы при назначении новых участников Людовик руководствовался предвзятым мнением по отношению к Ангеррану, объяснить окончательное положительное решение было бы невозможно. Он всего лишь расширил состав участников, сохраняя все такое же благосклонное отношение к Мариньи. В окончательный состав комиссии вошли графы Пуатье, Валуа, Эвре и Сен-Поль, Людовик Клермонский, Гоше де Шатильон, Миль де Нуайе, Гильом д'Аркур, Этьен де Морне, Матье де Три, Жан де Гре, Арпен д'Аркери, Жан де Мариньи и уже упоминавшиеся мэтры счетов. Таким образом, комиссию пополнили принцы, помимо Людовика д'Эвре, и высокопоставленные чины, помимо Ги де Сен-Поля, а также коннетабль, два маршала и камергер Франции, Матье де Три, политический вес которого, как мы сказали, в то время стремительно увеличивался. Этьен де Морне, естественно, заменил своего предшественника, предыдущего хранителя печати, Латильи; он был всецело предан Карлу Валуа, у которого некогда был камергером.[1426] Вместе с тем нужно заметить, что Жан де Мариньи, которого никак нельзя было заподозрить во враждебности к собственному брату, также стал участником комиссии. Через месяц уполномоченные лица предоставили отчет. В его составлении не принимали участия, судя по списку авторов, ни граф Сен-Поль, ни Матье де Три, ни Жан де Мариньи. Двадцать четвертого января 1315 г. Людовик X подтвердил правильность всех счетов, составленных Ангерраном де Мариньи, а также полностью и окончательно снял с него все обвинения в недобросовестном управлении финансами казны Тампля, Лувра и королевской Палаты. Камергера, поскольку оправдательные документы свидетельствуют о том, что он все еще занимал эту должность, объявили невиновным люди, среди которых не все, но многие были его врагами, и они не упустили бы ни малейшей неточности. Значит, они действительно ничего не нашли.
Это королевское решение могло показаться окончательным. Мариньи, в чем мы уже убедились, оставался душеприказчиком короля, но тем не менее он не был уполномочен заниматься распределением завещанного имущества. Согласно февральскому указу 1315 г., душеприказчики Филиппа Красивого, в числе которых был и Мариньи, предписали королевским казначеям выплатить некоторым из них указанные в различных документах или грамотах суммы: аббату де Сен-Дени, Реньо д'Обиньи, Пьеру д'Этампу и Пьеру де Шамбли.[1427] Это не доказывает того, что Мариньи отстранили от всех финансовых должностей. Но срок действия чрезвычайных полномочий, предоставленных ему предписанием от 19 января 1314 г., безусловно, завершился одновременно с восшествием на престол Людовика X.
И все же проверка счетов, заверенная 24 января 1315 г., по всей видимости, была окончательной, поскольку Мариньи продолжал отвечать за сохранность казны Лувра, являясь комендантом этого замка, а также, будучи камергером, распоряжался финансами, находившимися в королевской Палате, то есть личной королевской казной. Кроме того, он оставался членом королевского Совета: именно на заседании Совета в марте 1315 г. между Карлом Валуа и Ангерраном де Мариньи разгорелся решающий спор.
Это, по всей видимости, произошло 11 марта. Карл Валуа обратился к Мариньи как к тому, кто отвечал за назначение казначеев и до текущего момента осуществлял руководство финансами, с вопросом: как так вышло, что казна опустела? Речь шла уже не о ведении счетов и не о регулярности их предоставления, а о неоспоримом факте – об отсутствии денег в кассах. Вполне возможно, что этот вопрос не случайно прозвучал именно в преддверии коронации.[1428]
Что стало с прибылью, полученной после переоценки монеты и увеличения налогов? На какие средства Мариньи строил дворцы и закупал драгоценные вазы? Жан де Сен-Виктор, у которого мы позаимствовали версию этого рассказа,[1429] ставит на первый план жалобы парижан на Мариньи, о которых мы уже упоминали. Что же ответил Ангерран? Что он действительно получал деньги от фламандцев, но лишь затем, чтобы иметь возможность их погубить! Именно это рассказывали в Париже о разразившееся скандале,[1430] но нам кажется невероятным, что Мариньи мог бы столь наивно признаться в подобном злодеянии, в то время как его об этом даже не спрашивали. Эти слова не имели бы никакого отношения к заданному вопросу: почему казна пуста?
Последний упомянутый Жаном де Сен-Виктором вариант ответа представляется нам наиболее близким к истине: Мариньи якобы сказал, что действовал согласно указаниям Филиппа Красивого,[1431] перекладывая всю ответственность на короля; а Жоффруа Парижский по этому поводу написал:
Все, что случилось в королевстве,
Сделал сам покойный король,
Либо это было сделано по его приказу.[1432]
Это совпадает с описанием событий, правда, не столь захватывающим, как то, что создали в Сен-Дени: Ангерран расходовал деньги по воле короля.[1433] Часть этой суммы была передана самому Карлу Валуа, а остаток был израсходован на погашение долгов Филиппа Красивого.[1434]
Услышав подобный ответ, граф де Валуа вспылил:
«Вы, конечно же, лжете, Ангерран!»
Но Мариньи в тон ему сказал:
«Ради Бога, сир, вы тоже лжете!»
Карл Валуа накинулся на своего противника с кулаками, но их разняли, и Мариньи вывели из зала, поскольку, если бы граф.
«удержал бы его тогда, он убил бы его, или его люди убили бы его, и он умер бы жестокой смертью».[1435]
Тем не менее он отомстил Ангеррану за эти слова, обвинив его в том, что он стал причиной смерти короля, а также объявив во всеуслышание, что не появится ни при дворе, ни в Совете, пока Мариньи не будет арестован.[1436]
Чрезвычайно раздосадованный, молодой король уступил настойчивым просьбам своего дяди, которого не хотел разочаровывать.[1437] Мариньи тотчас же арестовали, то есть, по мнению одних, в Венсенне, во вторник 11 марта,[1438] по мнению других, в Париже, в его собственном доме на улице Фоссе-Сен-Жермен,[1439] или, по словам третьих, на следующий день, в среду 12 марта.[1440] Нам кажется наиболее вероятным, что арест состоялся немедленно, как сообщает нам Жоффруа Парижский, который был гораздо лучше осведомлен о том, что происходило в Париже, чем о том, что говорили в Совете: было уже слишком поздно, чтобы продолжать заседание, поэтому Ангеррана под стражей поместили в Лувр.[1441]
Именно в этот момент, по мнению Пьера Кошона, в ход событий вмешался советник Ангеррана, Жильбер Полен. Он якобы приготовил в Арфлере корабль и двух лошадей, чтобы Ангерран смог покинуть Париж и укрыться за пределами государства до тех пор, пока не признают его невиновность. Но Мариньи. отказался: «Если я убегу, это не понравится Богу, и будет казаться, что я виновен», – такие слова приписывает нашему герою хронист.[1442] Нам, однако, не кажется, что стоит верить этой легенде позднего времени, в которой появляется персонаж, ни разу не упоминавшийся в текстах эпохи Ангеррана.[1443]
2. Суд
О том, как проходил суд над Ангерраном де Мариньи, мы можем узнать лишь из рассказов современных хронистов, а также из намеков поэтов.[1444] Учитывая то, что мнения рассказчиков во многом совпадают, ход событий нам достаточно хорошо известен, и мы можем восстановить его довольно точно, но, к сожалению, восстановить обвинения, которые предъявляли Ангеррану, и точный порядок судопроизводства для нас не представляется возможным.
Вечером 11 марта 1315 г. смещенного камергера поместили под стражу в Лувр, комендантом которого он являлся и где, исполняя свои должностные обязанности, за десять лет появлялся не раз. Он мог бы с легкостью совершить побег из тюрьмы, поскольку знал в ней все входы и выходы, а стражники были его людьми. Карл Валуа сразу же забил тревогу и стал укорять своего племянника: «Сир, что же вы сделали? Вы поместили этого пройдоху Ангеррана в его собственный дом, заключили его в Луврской башне, когда он и есть комендант Лувра!» По настоянию Карла в четверг, 13 марта,[1445] Мариньи перевезли в Тампль;[1446] следовательно, он провел в Лувре только две ночи. Огромная толпа народа, из которой во вторник никто не мог даже предположить, что могущественный советник будет арестован, в четверг ринулась смотреть на то, как заключенного ведут по улице, и в какой-то момент послышались крики: «Вздернуть его!»[1447]
К тому времени король все еще оставался на стороне советника своего отца, и, как мы увидим в дальнейшем, он делал все возможное для того, чтобы спасти Ангеррана. Современники отмечали, что молодой Людовик X проявил себя великодушным и снисходительным человеком;[1448] Артонн по этому поводу заметил, что король был одинаково далек как от воодушевления Филиппа Красивого, так и от ожесточенности Карла Валуа.[1449] Людовик был привязан к своему камергеру и крестнику, Луи де Мариньи, уважал чувства своего отца и поэтому был действительно готов поддержать Ангеррана; но поддержка эта исходила от слабовольного человека, и Карл Валуа быстро это понял.
Через четыре дня после заседания Совета, в субботу, 15 марта, в Венсеннском лесу в присутствии короля и магнатов Французского королевства начался суд над Ангерраном де Мариньи.[1450] Первым слово взял секретарь, который должен был зачитать обвинения, несомненно, от имени короля, поскольку судьями в данном случае являлись король и его двор, и именно этим объясняется отсутствие упоминаний об этом деле в регистрах парламента. Этого представителя обвинения звали Жан Аньер;[1451] в 1305 г. он служил прево в Жанвиле,[1452] а в 1322 г. стал виконтом Жизора.[1453] Этот клерк, имя которого никогда не упоминалось ни в каких важных бумагах, поскольку его зятем был бальи Арраса Ангерран де Мастень, служил адвокатом в парламенте и, по мнению Ришара, его наняла Маго дАртуа.[1454] Но его услуги также оплачивал и граф Фландрии, которому 27 января 1314 г. Аньер передал расписку о получении двадцати парижских ливров, обнаруженную нами в Генте.[1455] Следовательно, Жан Аньер был прежде всего адвокатом врагов Ангеррана, нежели выразителем мнения короля.
Доказательством тому, что Роберт Бетюнский повлиял на вынесение обвинительного приговора, Мариньи, о чем мы не упоминали в предыдущих главах, поскольку ничто до сих пор не давало к этому повода, как нам кажется, является именно этот факт. Против Мариньи выступал оплачиваемый графом обвинитель. Невозможно представить себе, что Жан Аньер стал бы действовать против воли и интересов своего господина. Кроме того, это свидетельствует также и о том, что Мариньи не предавал короля в Маркетте: граф в таком случае не стал бы обнародовать того, что подпадало под обвинение в измене и к тому же в дальнейшем могло принести немалую выгоду. Напротив, он был заинтересован в том, чтобы человеку, который доставил ему немало неприятностей, вынесли обвинительный приговор, к тому же с исчезновением Мариньи как государственного деятеля дипломатические проблемы во Фландрии стали бы решаться гораздо проще. Поэтому мы не думаем, что обвинителем Мариньи случайно оказался человек, нанятый графом Фландрии. С другой стороны, необходимо отметить, что деньги обвинителю выплачивались легальным, открытым путем: до Жана Аньера представителем графа в парламенте был Рауль де Прель который в свидетельстве о выплате пенсионов упоминается наряду с Аленом де Ламбалем…[1456]
Жан Аньер перечислил обвинения, выдвинутые против Мариньи: измена, вероломство, клятвопреступление, служебная недобросовестность, хищения и т. д. Он перечислил имена пострадавших и уточнил размеры ущерба, нанесенного мошенническими махинациями бывшего камергера.[1457]
Чтобы узнать хоть какие-нибудь подробности речи обвинителя, нужно обращаться только лишь к тексту нескольких рукописей «Больших Французских Хроник».[1458]Но тогда как в них упоминается о сорока одной статье обвинения, в продолжении «Хроники от времен Цезаря», составленной, без всякого сомнения, на основе одной из рукописей «Больших Французских Хроник», можно прочесть: «Взял слово метр Жан Аньер; он начал свою речь против упомянутого Ангеррана по. XII. пунктам…[1459]»; в то же время, Жоффруа Парижский утверждает, что Мариньи обвинили по «тридцати восьми статьям»,[1460] и его точку зрения поддерживает Жан де Сен-Виктор.[1461] После того как Борелли де Серр доказал, что относящийся к этому вопросу отрывок из «Больших Французских Хроник» был написан двадцать лет спустя после описываемого события,[1462] уже невозможно поверить, что Жан Аньер выдвинул большинство упомянутых в «Больших Французских Хрониках» обвинений. Только тем, что прошло очень много времени,[1463] можно объяснить себе, как можно было написать – после 1333 г., – что Филипп Красивый жестоко разочаровался в Мариньи и поэтому не назначил его своим душеприказчиком (статья 1): Людовик X, безусловно, знал бы о неудовольствии своего отца и, конечно же, в память об усопшем короле. не стал бы оказывать помощь Мариньи. Что же касается завещания. Мариньи так мало занимался вопросом о приведении его в исполнение, что монахи из Сен-Дени двадцать лет спустя, как предположил Борелли де Серр,[1464] вполне могли и не знать о том, что король назначил его своим душеприказчиком. Добавим, что сведения о подавленном состоянии короля, которое, по словам д-ра Браше,[1465] предшествовало появлению желудочных болей 4 ноября 1314 г., на наш взгляд, основаны лишь на этом, по всей видимости, недостоверном отрывке из «Больших Французских Хроник». Наконец, именно Мариньи составлял последний акт от имени Филиппа Красивого, и мы уже подчеркивали важность этого Документа, передававшего графство Пуатье его владельцу в качестве апанажа.
Выдвинутые обвинения по большей части были абсолютно невразумительны: трудно было бы даже представить себе, что Мариньи ночью с шестью сообщниками опустошил казну в Лувре (статья 2),[1466] что король выделил ему 55 000 ливров на поездку в Пуатье (статья 9), что Maго д'Артуа предоставила ему право суда и рынок в Бомеце, «так как боялась лишиться большего» (статья 20). Некоторые обвинения справедливы, но вместе с тем необоснованны: Ангерран действительно выплатил Беро де Меркеру только 4000 из 7000 ливров, но, как мы уже отмечали, если он, согласно традициям того времени, задерживал выплаты, то позже всегда отдавал долги; вполне возможно, что именно арест помешал ему вернуть недостающую сумму! Штраф в городе Камбре действительно взимал человек Ангеррана, Тот Ги, но это отнюдь не было сделано против воли короля (статья 17), поскольку эти деньги были переданы Жоффруа Кокатриксу. Мариньи обвинили (статья 13) в том, что оценил в 800 ливров дохода земли Гайфонтена, настоящая стоимость которых составляла 1200 ливров дохода, ущемив тем самым интересы Карла Валуа; впрочем, нам известно, что эти земли и относившиеся к ним угодья в июне 1310 г. были оценены в 2000 турских ливров дохода,[1467] к тому же неверная оценка отразилась бы на благосостоянии короля, а не Карла Валуа, который в итоге получил взамен земли Шампрона, купленные Мариньи за 28 000 парижских ливров,[1468] и, следовательно, мог получать с них от 3000 до 3500 ливров ренты; за это время деньги обесценились примерно на 10 %, поэтому легко заметить, что все преимущества оставались на стороне Карла Валуа; Мариньи никогда не согласился бы на подобный обмен, если бы эта сделка не представляла для него интереса в плане формирования его нормандского домена.
Мы не будем обсуждать каждую статью. Среди них многие просто были сфабрикованы: Мариньи обвиняли в том, что он получал и хранил не предназначавшиеся ему деньги, или в том, что он получал плату за свои услуги. В заключение скажем, что перечисление основных пунктов обвинения в «Больших Французских Хрониках» не следует воспринимать всерьез. Это недостоверный текст, написанный одним из монахов Сен-Дени: он абсолютно произвольно взял несколько официальных бумаг[1469] и, руководствуясь ими, попытался воспроизвести ход судебной тяжбы; при этом сам монах двадцать лет тому назад не присутствовал на этом процессе и к тому же ничего не нашел об этом у продолжателя Гильома де Нанжи.
Жан Аньер выбрал в качестве «темы» своего выступления отрывок из псалма: «Non nobis, Domine, non nobis, sed nomini tuo da gloriam» («Не нас, Господи, не нас, а твое имя прославляем»). Когда он закончил говорить, Ангерран попросил копию его речи, которая была переполнена цитатами из Библии, само собой, чтобы слушатель не смог понять самой сути. Ему отказали, заявив, что он должен отвечать немедленно, чего он сделать не захотел.[1470] Увидев, что ему не дадут подготовить свою защиту, Ангерран попросил судебного поединка, но никто не хотел его слушать: обвиняемого нужно было осудить.[1471] Тогда Мариньи заявил, что хотел бы обдумать выдвинутые против него обвинения и высказаться сразу после этого.[1472] Его увели в Тампль.[1473]
По существу, рассмотрение дела завершилось вечером 15 марта. Позже предполагалось провести повторное слушание, но этого так и не произошло. За закрытыми дверями, не пригласив ни одного придворного, король, Карл Валуа и братья Ангеррана должны были вынести окончательное решение по этому вопросу.
Король, желая, как мы уже поняли, избежать худшей кары для того, к кому он не испытывал ненависти, предполагал отправить Мариньи в изгнание на один из островов Средиземного моря, «за море»,[1474] на Кипр, по мнению продолжателей Нанжи[1475] и Фраше,[1476] или на Родос, по словам арагонского посланника Хуана Лупи.[1477] Последнее свидетельство представляет для нас наибольшую ценность, поскольку оно датировано: 18 апреля распространились слухи о том, что Мариньи должны были повесить, но некоторым было известно, что в Совете обсуждали возможность изгнания бывшего камергера. Это мнение взяло вверх, и все посчитали дело решенным.[1478]
Действительно, Мариньи хотели осудить как можно быстрее. Поскольку Ангерран попросил и получил время на обдумывание обвинений и на подготовку своей защиты, возникли небезосновательные сомнения в быстром исходе разбирательства. Король не мог более затягивать с решением этого вопроса; нужно было немедленно вынести приговор, но поводов для этого было недостаточно. Как показал Жозеф Пти, историк, занимавшийся личностью Карла Валуа, на суде Мариньи предъявляли обвинения в проступках, которые на самом деле имели место, но были слишком привычны для того времени, чтобы их можно было возвести в ранг серьезного преступления.[1479] Вмешавшиеся в дело Филипп и Жан де Мариньи,[1480] последний из которых был на особенном счету при дворе, быстро добились от короля согласия на обычную ссылку Ангеррана.[1481]
Карл Валуа воспротивился этому решению, заявив, что у него достаточно заморских врагов – здесь нужно вспомнить об его притязаниях на Константинополь – и что он не хотел бы, чтобы их число увеличилось.[1482] Итак, Мариньи нельзя было держать в заключении, не вынося ему приговора, а, поскольку король принял решение уступить своему дяде, в котором он нуждался больше, чем в Мариньи, не могло идти и речи об освобождении Ангеррана. Необходимо было найти повод, чтобы осудить бывшего камергера Филиппа Красивого, так как допущенные им недочеты в сферах политики и финансов не позволяли вынести ему суровый приговор. Тогда пришлось выдвинуть «тяжелую артиллерию» в области обвинений того времени: элемент тайны и обвинение в колдовстве.
В апреле умирающая королева Наварры, Маргарита Бургундская, передала своему исповеднику закрытое письмо для короля. Его прочли только Людовик X и близкие ему люди.[1483] Существует мнение, что это послание серьезно повредило положению Ангеррана.[1484]
Именно это погубило
Ангеррана и привело его к гибели.[1485]
Очевидно, что никто не знал, о чем говорилось в этом письме, поэтому его незамедлительно расценили как компрометирующее Мариньи: содержание послания нельзя было обнародовать, «так как это было бы постыдно».[1486] Но это не могло стать поводом для того, чтобы казнить человека или посадить его в темницу до скончания дней. Тогда в ход пошли обвинения в колдовстве и чародействе.
Стало известно, что после визита архиепископа Филиппа де Мариньи и одной из его сестер, госпожи де Кантелу, в Тампль к заключенному,[1487] Алис де Монс и ее золовка пригласили к себе формовщика Жака де Лора, его жену, хромоножку по имени Эрене, и их сына Пайо. Они вылепили фигурки из воска, с помощью которых намеревались околдовать короля, графа Валуа и принцев, чтобы освободить Ангеррана и отомстить за него. Эти люди действительно существовали, в этом нет никаких сомнений: Жака де Лора арестовали, и он повесился в темнице, по крайней мере, согласно официальной версии; его жену сожгли на костре как колдунью, а мальчика повесили на Монфоконе, чуть ниже, чем Мариньи.[1488] Само собой, именно Карлу Валуа стало известно об этой истории, и именно он приказал арестовать всех, включая Алис де Монс и ее золовку.[1489] Это совершенно не удивительно.
Вполне возможно, что две женщины применяли какие-нибудь магические приемы; также возможно, что они обратились к услугам неких темных личностей, чтобы, например, организовать побег Ангеррана. В любом случае, обвинение в колдовстве, которому некогда подверглись Бонифаций VIII и Гишар де Труа, позднее было выдвинуто против самого Мариньи Людовиком Неверским, но тогда речь шла о попытках навести чары на короля с целью заполучить его власть.[1490] Согласно народным представлениям, Ангерран обладал весьма внушительными колдовскими способностями: по слухам, он вызвал к себе в темницу своего личного демона; и тот ответил ему, что, как он раньше говорил, власть Ангеррана продлится до того дня, когда не будет ни папы, ни короля, ни императора, и этот день пришел, поскольку король все еще не был коронован и, следовательно, не являлся настоящим королем.[1491]
Была ли история с восковыми фигурками придумана Карлом Валуа, либо же он просто раздул ее до необычайных размеров и использовал в своих целях – Мариньи не имел к этому никакого отношения. Если бы он попросил провести эти магические манипуляции, то скомпрометировал бы архиепископа Санского; и даже если это действительно было так, его ответственность не была бы полной. Но так подробно этот вопрос никто не – разбирал. Несмотря на то что во время процесса вина Ангеррана не была доказана, он все равно был осужден. Король более не мог защищать Мариньи, так как теперь это показалось бы неприличным, и Карл Валуа, наконец, получил возможность избавиться от своего врага не только на время, которое он провел бы в ссылке и, возможно, сумел бы использовать против самого Карла.
В субботу 26 апреля Мариньи вновь отвезли в Венсенн. Людовик X и окружавшие его бароны находились в зале, где было доселе невиданное скопление народа,[1492] сообщает Жиль Ле Мюизи (который сам там не присутствовал)…[1493] Алис де Монс и госпожа де Кантелу, хромая Эрене и Пайо – без Жака де Лора, само убийство которого все упростило, – предстали перед судом выслушали приговор: две первые дамы должны были отправиться в тюрьму, остальные на смерть.[1494] Мариньи попросил разрешения защищаться. Это не составило бы для него труда, поскольку он не был виновен ни в тех преступлениях, которые приписывал ему Жан Аньер в предыдущем месяце, когда он не захотел отвечать без подготовки, ни в колдовстве. Что же до письма королевы Маргариты, обвинителям пришлось бы объяснять, почему они приводят его содержание в качестве довода. Поэтому Карл Валуа от имени короля отказал ему в праве голоса,[1495] и никак не мотивировав свое решение, заседатели вынесли свой приговор. «Постановлением нескольких баронов, пэров, рыцарей и баронов королевства Французского, здесь собравшихся»,[1496] Ангерран де Мариньи был приговорен к смерти.
Это было одно из последних постановлений, вынесенных королем лично, в феодальной курии. Людовик X судил не один; участие баронов было совершенно очевидным, и Жоффруа Парижский показал нам, как они требовали от короля осудить Ангеррана.[1497] Следовательно, это не просто пример того, как король лично воспользовался своей судебной властью, обычно делегировавшейся – позднее эта практика ляжет в основу «Lit de justice»[1498]в парламенте. О парламенте, как и о королевских комиссарах, в деле Мариньи и речи не шло. Рыцаря, барона – де Мариньи – и верховного судью, Ангеррана, согласно феодальному кодексу, судил его сеньор и его пэры. Мы заострили внимание на Необычном характере этого судебного процесса 1315 г., поскольку такой порядок его проведения был установлен еще франками и впоследствии его придерживались только на собрании палаты пэров.
В воскресенье, 27 апреля, по настоянию своего дяди и Маго д'Артуа,[1499] король «отступился» от Ангеррана.[1500] В понедельник 28-го приговоренного передали в руки стражников прево Парижа, которые препроводили его в Шатле; там Мариньи провел два дня[1501] до приведения приговора в исполнение.
Этот процесс наделал немало шуму. Мы уже упоминали о том, что люди собирались по обеим сторонам дороги, по которой должны были провести обвиняемого, что заседание в Венсенне проходило при необычайном скоплении народа, что из толпы слышались оскорбления в адрес свергнутого советника. Жоффруа Парижский донес до нас слова толпы, и если даже тогда прозвучало нечто иное, нас его произведение интересует не в меньшей степени – ведь Жоффруа передал то, что думал на самом деле, что он и ему подобные закричали бы, находясь там:
Все те, кто шли за ним,
Больше чем когда-либо осыпали его проклятиями
И говорили: Вперед, Лис (Renart),
Да покроет тебя позором Святой Льенар!
Твоя болтовня и твое жульничество
Всем нам портили жизнь![1502]
Многое говорили о вынесенном приговоре, причем каждый стремился высказать свою собственную точку зрения, и, как сказал Жоффруа Парижский, «тот, кто меньше знал, больше говорил».[1503] Вскоре народ решил, что голод, начавшийся летом 1315 г., стал следствием этого судебного решения, которое отныне все как один стали считать незаконным.[1504] Именно зависть, по мнению многих, стала причиной смерти Ангеррана.[1505] Народ «был безмерно удивлен» и размерами богатства камергера Филиппа Красивого,[1506] и его внезапным падением; об этом говорили даже в Эно, где в том же 1315 г. Жан де Конде написал:
Был покаран Божьей
Десницей, которая повсюду настигает…
Для него Мариньи был преступником, достойным такой участи, и так же считал автор «Романа об уродливом Лисе»:[1507]
Если Ангеррана отправили в темницу,
Предали позору и затем казнили,
В этом повинна не Судьба, а он сам.[1508]
Любопытно отметить, что, по мнению современников, Мариньи признал свои ошибки или же не смог привести доказательства своей верности короне и честности. Жоффруа Парижский, выразитель народного гнева, заявил, что Мишель де Бурдене и Ангерран де Мариньи не смогли отчитаться в расходах, «запутавшись в собственных расчетах»,[1509] а в «Романе об уродливом Лисе» уточняется, что «новый король обвинил его во множестве преступлений и он в ответ не смог дать удовлетворительного объяснения».[1510] Тем временем нам. известно, что король одобрил отчет о бухгалтерии камергера, предоставленный ему комиссией, в которой было достаточно противников Ангеррана. Что же до его ответов, он отказался выступить 15 марта потому, что у него не было времени, чтобы обдумать выдвинутые против него обвинения после запутанной речи Жана Аньера, а также потому, что вечерело, и ему не дали времени на размышления. На заседании 26 апреля, уступив просьбе Карла Валуа, король лишил Ангеррана слова. Но, учитывая то, что общественность, в какой-то степени вполне справедливо, была враждебно настроена по отношению к Мариньи, неудивительно, что во время суда факты были несколько искажены не в пользу обвиняемого.
Что мы можем сказать по поводу вынесенного приговора? В соответствии с нашими понятиями о правосудии и политике он несправедлив. Скомпрометировавший себя несколькими нелицеприятными поступками и виновный в безудержных амбициях, Мариньи заслуживал бы ссылки, в которую предложил его отправить король, что, по вполне понятным причинам, вызвало протест Карла Валуа. Эти ошибки, повторяем, вполне обычные и простительные в XIV в., не могли стать поводом для вынесения смертного приговора. На смерть Мариньи обрекло неясное, сфабрикованное в нужный момент обвинение. Поскольку на основном судебном заседании вина Ангеррана не была доказана, против него применили обычное и беспроигрышное в таких случаях средство – обвинили в колдовстве и затем осудили на смерть.
Несомненная вина Ангеррана лежала, скорее, в моральной, чем материальной плоскости. Обвинения в нечестности не имели к нему отношения.
3. Казнь
Два дня, 28 и 29 апреля 1315 г., Мариньи оставался в Шатле. Тридцатого числа, в среду, накануне праздника Вознесения, его повезли на виселицу. В нашем распоряжении есть два свидетельства очевидцев казни, но, в отличие от автора «Романа об уродливом Лисе»,[1511]Жоффруа Парижский описал нам Мариньи, каким он был в тот день: закованного в кандалы и с цепями на ногах, в белой шапочке, плиссированной рубахе, в цветной тунике и штанах, его везли к месту казни в телеге.[1512]
Его доставили на виселицу в Монфокон, а не на Гревскую площадь, как предположил Пьер Дюпюи,[1513] в этом нас убеждают свидетельства многих хронистов.[1514] На протяжении многих веков бытовало мнение, что эту виселицу возвели по приказу Мариньи, Но она, и в этом нет никаких сомнений, существовала еще при Людовике Святом. Впрочем, то же самое говорили о Пьере Реми, судьба которого сходна с участью Мариньи: очевидно, что в данном случае творил правосудие Всевышний…
По пути, под свист и улюлюканье толпы, приговоренный кричал о своей невиновности и просил молиться за него.[1515] Его повесили на углу самой высокой перекладины гигантской виселицы.[1516] Мальчик по имени Пайо, вовлеченный в дело о колдовстве, был повешен на нижнем уровне.[1517] Кстати, труп Мариньи долгое время оставался на виселице в Монфоконе. Примерно в середине июня поутру его обнаружили лежащим на земле безо всякой одежды. Его сняли воры! Тело вновь одели, если можно так выразиться, в так называемый «колокол» – кусок ткани с дыркой посередине – и вновь подняли на виселицу 23 июня 1315 г. по приказу Карла Валуа, ненависть которого, по мнению Жоффруа Парижского, переходила всякие границы:
Карл бы сдох,
Если бы его вновь не вздернули.[1518]
Труп Ангеррана два года провисел на вершине виселицы в Монфоконе. Даже привычные к подобным зрелищам современники заметили, что это зловещее представление несколько затянулось. В 1317 г., уступив настойчивым просьбам друзей Ангеррана – несомненно, его брата Жана и сына Луи, – король Филипп Длинный приказал, чтобы тело увезли с Монфокона и предали земле в освященном месте.[1519] Это произошло ночью: его погребли пол хорами церкви Шартре де Вовер в Париже.[1520] Составитель «Больших Французских Хроник» подразумевает, что Филипп и Ангерран де Мариньи обрели вечный покой под одним камнем.[1521] Это неточная информация. Миллен, который видел надгробия до 1791 г., описал их: центр хоров занимала эпитафия кардиналу Дорману; Ангерран лежал справа от нее, а Филипп слева. Надгробие бывшего советника Филиппа Красивого было очень простым. Мозаика из черного и белого мрамора, белые кусочки которой исчезли в XVIII в., изображала рыцаря со сложенными руками, с лежащей на подушке головой, опоясанного ремнем под мышками и по ногам. С двух сторон от него находились длинная шпага и короткий кинжал, прозванный «кинжалом милосердия», которые были соединены ремнем, украшенным цветочками, крестиками и зернами.[1522]
В 1475 г. Людовик XI позволил каноникам Экуи возвести надгробие создателю их церкви,[1523] останки которого перевезли в Экуи, несомненно, в XIV в., точная дата нам неизвестна. Могилу вскрыли во время Революции, а останки Мариньи, по всей видимости, выбросили в ров.[1524]
Жена и сестра Ангеррана с апреля 1315 г. находились в заключении. Жиля Ле Мюизи, утверждавшего, что обеих женщин сожгли на стрелке острова Сите 21 июня 1315 г.,[1525] ввела в заблуждение состоявшаяся в тот же день казнь хромоножки Эрене:[1526] Жоффруа, произведение которого относится, самое позднее, к 1317 г., ничего не знал о судьбе этих женщин.[1527] По крайней мере, нет сомнений в том, что Алис де Монс и Алис де Кантелу оставались в тюрьме вплоть до 1325 г Пьера Уаселе, сводного брата Ангеррана, арестовали в апреле 1315 г.,[1528] а также его супругу и Берто де Монтегю, капеллана Мариньи.[1529] По всей видимости, дальнейшего отклика для его родственников гонения на опального камергера не имели. Для его друзей и преданных ему людей дело обстояло иным образом Мишеля де Бурдене и Жоффруа де Бриансона отстранили от должности и арестовали. Так же поступили и с Раулем де Прелем. чтобы лишить его возможности помочь Мариньи защищаться;[1530] ведь именно он в конце 1311 г. предъявил обвинение Людовику Неверскому, и благодаря Жану Аньеру мы знаем, какую роль сыграли фламандцы в деле Ангеррана де Мариньи!
Двадцать шестого апреля 1315 г. приговор был исполнен также и в отношении имущества, не только доменов и недвижимости, но и мебели, которую в 1319 г. мы обнаруживаем в Лувре.[1531] За неделю до вынесения приговора, то есть 19 апреля, Людовик X приказал бальи Руана, Котентена, Ко, Жизора и Санлиса арестовать имущество Мариньи и составить его опись.[1532] Нам прекрасно известно, как происходила оценка Лонгвилля, поскольку сохранились две копии составленной описи имущества. Пятнадцатого июня 1315 г. король приказал Жилю де Реми оценить имущество Ангеррана в Лонгвилле, Соквиле, Лонгейле, Белленкомбре, Васкейе и Гренвиле. Двадцать шестого июня Жилю де Реми, Клеру Бридую и Жансьену Тристану было предписано передать все это имущество Людовику д'Эвре, а 25 сентября бальи K° получил указание помочь королевским уполномоченным. Полностью оценку завершили Жиль де Реми, Жансьен Тристан и бальи K°, Жан де Ла Порт, причем только в 1316 г.[1533]
Дети Ангеррана потеряли практически все. Луи, рыцарь, женатый и юридически дееспособный человек, сохранил некоторые владения, которые принадлежали ему на правах частной собственности: земли в Менневиле и в Мариньи, подарок отца на его свадьбу с Робертой Де Бомец, и в бальяже Ко, подарок короля своему крестнику.[1534] В 1316 г. король даровал ему дом и угодья в сеньории Мариньи,[1535]но, до всей видимости, этот жест не относился к прежнему фьефу, а тем более к баронии. Что касается младшего сына Ангеррана Тома, в июле 1332 г. он получил земли от Филиппа VI, по просьбу своего дяди Жана, королевского советника,[1536] поскольку вышеупомянутый племянник волею судьбы остался безо всякого наследства и имущества во временном пользовании, по причине смерти своего отца, и ему не на что было жить соответственно своему положению…[1537]
Людовик X и его братья выказали особенную щедрость, раздаривая земли, дом и ренты, которые «вновь оказались в их владениях примерно на Пасху 1315 г.»[1538] Кому же предназначались эти дары? В основном родственникам короля, но нужно заметить что управление имуществом, переданным в дар членам королевской семьи, осуществляли агенты короля, а сами владельцы имущества довольствовались тем, что получали выплаты из казны королевства.[1539]
Два манора были переданы в дар слугам короля: Лоншан получил Анрие де Медон,[1540] а Менси – ранее принадлежавший Алис де Монс – Жан д'Эйи.[1541] Парижские владения поделили между разными людьми: дом на улице Отриш достался Вильгельму, графу д'Эно,[1542] а мезонины на улицах Пули и Фоссе-Сен-Жермен – Филиппу де Валуа.[1543] Замок в Шильи вместе с относящимися к нему угодьями передали во владения Людовику Клермонскому.
Значительную часть имущества Людовик X подарил своей новой супруге, Клеменции Венгерской: ленные владения, земли и права в Менневиле, Эбекуре, Сен-Дени-ле-Ферман, Варде, Экуи и Веркливе,[1544] которые образовывали «кольчужные» фьефы Менневиля и Плесси, за исключением дома в Лоншане, доставшегося Анрие дё Медону. и разрешения на пользование замком в Плесси. предоставленного графу Савойскому на время жизни короля, которое, впрочем, Филипп Длинный продлил в августе 1316 г.[1545] Это последнее пожалование привело к суду между графом Савойским, жаловавшимся на то, что люди королевы нарушали его права на замок, я королевой Клеменцией, которая защищала своих людей ив итоге добилась права на обладание этим замком от регента Филиппа в августе 1316 г.[1546] Наконец, 15 декабря 1317 г. в парламенте было заключено соглашение между владельцем и пользователем Плесси.[1547]
Карл Маршский, брат короля, получил земли и фьеф Фальюэля и Кондрена, а также грюэри Шони.[1548] Казалось, Филиппу Длинному ничего не досталось из оставшихся после смерти Мариньи трофеев, но это, возможно, объяснялось несколько запоздавшей регистрацией имущества, а также тем, что подарок короля графу де Пуатье, ставшему, в свою очередь, королем, не имел бы никакого смысла.
Людовик д'Эвре, в свою очередь, получил ленные владения в Мариньи, Васкейле, Лонгвилле, Белленкомбре, Соквиле, Денестанвиле и Лонгее, владения в Шильи – за исключением замка, отданного Людовику, – поля в Арке и ярмарку в Гренвиль-ла-Тентюрьер.[1549] Он получил это имущество не в дар, а в обмен на 8000 турских ливров ренты из казны.
Карл Валуа наконец вернул себе владения в Гайфонтене,[1550] которые совсем недавно уступил Мариньи. Сделка была очень выгодной, поскольку он сохранил и второй элемент обмена 1310 г., Шампрон! Гайфонтен принес ему 2000 турских ливров дохода, которые ранее Филипп Красивый хотел ему даровать.[1551] Владения, предоставленные Людовику д'Эвре лишь в качестве источника ренты, вернулись в королевский домен после смерти графа. В 1323 г., чтобы положить конец спорам с Карлом Валуа по поводу фьефов и ренты, которые относились к Мариньи, по мнению короля, удерживавшего Мариньи в своих владениях после смерти Людовика д'Эвре, или к Гайфонтену, по словам графа Валуа, Карл IV отдал эти фьефы и ренту своему дяде.[1552] Карл Валуа, которому в то время принадлежала значительная часть баронии Мариньи,[1553] попытался воссоздать его уже для себя; об этом свидетельствует целая серия копий дарственных и грамот о возведении поместья в ранг баронского Филиппом Красивым, копий, которые он получил в марте 1323 г. в превотстве Парижа.[1554]
Одержав победу над своим врагом, Карл Валуа собирал добычу и готовился взять оглушительный реванш, потешив свое самолюбие: он намеревался добавить к своему имени титул барона Мариньи. Ему не хватило времени. Два года спустя он умер, предварительно заплатив парижским беднякам, чтобы они молились за упокой души Мариньи и его самого…[1555]