[112]. Боус «дрожал, ежечасно ожидая смерти и конфискации имущества… Он был лишен всего того изобилия, которое ему досталось ранее». Бояре не уставали ругать Боуса, восклицая, что он «достоин смерти»[113]. Впоследствии Боус изложил свои жалобы в письме королеве самым подробным образом. Он писал, что после приезда в Москву оставался пять недель, прежде чем царь обратил на него «какое-либо внимание». Все это время посланник и его сопровождавшие лица «жили на счет Ее Величества». «В конце пяти недель приехал ко мне от царя дворянин: он был клеврет канцлера Щелкалова… он вел себя чрезвычайно надменно и обходился со мной весьма дурно… Этот человек был моим проводником при плавании… по рекам. Все это время он меня кормил весьма дурными припасами» и предпринимал попытки утопить лодку, в которой посланник помещался. Царь «хотел также заставить всех моих слуг сесть обедать за одним столом со мною; когда я решительно воспротивился этому и отказался обедать на таких условиях, то он приказал посадить за стол ничтожных дворян…Однажды, между прочими речами, сказал мне: «Я не считаю твою государыню королевну за равную мне: есть государи лучше ее, есть и хуже». — Когда я ответил на это как, по моему мнению, следовало, он в исступлении отвечал мне, что велит меня выкинуть за дверь и велел идти домой».
Особенно возмущался Боус поведением ближайших советников царя А. Щелкалова и Н. Романова. «Щелкалов, предполагая, что я не пользовался всем полномочием, которым я был облечен по моему наказу, сказал, что меня стоит высечь», — продолжал свою исповедь посланник. — «Никита Романов и он были на стороне голландцев и, следовательно, враждебны как посольству Ее Величества, так и всем добрым намерениям их государя в отношении к нашему народу. Они следующим обидным образом выразились обо мне моему толмачу: один сказал, что я собираю объедки своей кухни и отпускаемые мне кормовые деньги, чтобы везти их с собою в Англию, а другой прибавил, что я хочу нажиться шкурами отпускаемых мне от царя баранов»[114].
Примечательно, что и встретившись с новым царем — сыном Ивана Грозного Феодором, посланник повел себя довольно странно. «Когда я пришел пред очи царя, он сказал мне очень короткую речь, смысл ее был почти таков: что он желает такого же союза дружбы с Ее Величеством, каков был у его отца и что он предлагает мне ко времени моего отправления грамоту для вручения Ее Величеству», — вспоминал посланник, а далее утверждал: «Я знал, что в грамоте не содержалось ничего важного и не жаловалось ничего из предметов, для которых я приехал; поэтому я отказался от нее. Но как они настоятельно требовали, чтобы я ее взял и как я опасался их поступков в случае, если я буду продолжать от нее отказываться, я согласился ее принять пока не найду более удобного случая от нее избавиться»[115]. Остается неясным, каким образом содержание царской грамоты стало известно английскому посланнику, и почему он так упорно стремился от нее избавиться? Как бы то ни было, наконец, благодаря заступничеству Бориса Годунова, посол был отпущен на родину. Горсей помог своему соотечественнику быстро собраться, изыскав средства «достать ему тридцать телег для его багажа и слуг, и как можно больше прогонных лошадей».
Покидая Москву, Боус не переставал возмущаться оказанным ему приемом. По распоряжению Никиты Романова и Андрея Щелкалова, которые, сетовал посланник, «считали себя царями, мне, в оскорбление, были возвращены дары, которые я дал покойному царю: только из них недоставало лука-самострела. Эти вещи были мне присланы с каким-то жалким подьячим и другими — полагаю скоморохами… А вместо самострела, про который подьячим сказано, что он взят царем, мне прислали три сорока шкур: называли их соболями, но Бог знает, что это была за дрянь. Гнушаюсь тем, что мне возвращены мои подарки. В десять раз более гнушаюсь предложением такого подарка посланнику королевны Английской — хоть бы и мне — а потому возвращаю его тем двум дрянным царям, которые его прислали». Разгневанный посланник полагал, что царь Феодор «найдет благоразумным приказать срубить им (его обидчикам) головы с плеч»[116].
Что же так взволновало правящую элиту Московского государства? Чем особенно провинился перед ней английский посланник? Своей несговорчивостью, требованиями новых преференций для купечества? Ходатайством о новой «заморской партии» для царя? Но ведь он, напротив, делал все, чтобы отвратить московского государя от подобной затеи! Нам представляется, что Боус сам стал объектом гнева придворной русской элиты как представитель той нации, к которой питал симпатии Грозный. Ведь не случайно, Андрей Щелкалов окрестил Ивана «английским царем». Особые отношения царя с английским двором давали повод приближенным обвинять его в «западничестве».
3. «Западничество» и «англомания» русского царя
Известный историк М. А. Алпатов отмечал: «западничеством» Грозный заметно превосходил свое боярское окружение», являясь сторонником «западного варианта» внешней политики России — прокладывая дорогу на Запад через Балтику[117]. В чем же конкретно проявлялось «западничество» Ивана Грозного?
Задолго до правления Грозного Московское государство уже завязало сношения с Западом, хотя эти отношения, на взгляд академика С. Ф. Платонова, ограничивались потребностями политики и торговли, еще не разрастаясь в общую культурную связь[118]. После женитьбы великого князя Ивана III на племяннице византийского императора Софье Палеолог в 1472 г. в Москве появилось довольно много иностранцев. Воспитывавшаяся в Италии и прославившаяся своей образованностью Софья Палеолог прибыла в Москву в сопровождении «целой толпы итальянских медиков, архитекторов и мастеров»[119]. По замечанию современника С. Герберштейна, Софья была женщиной необыкновенно хитрой и имевшей большое влияние на своего супруга. Между тем, как полагал В. О. Ключевский, это влияние распространялось лишь на декоративную обстановку, закулисную жизнь московского двора, придворные интриги и личные отношения, но никак не на политические дела[120]. Как бы то ни было, но позднее, в XVI веке, бояре станут приписывать Софье все «неприятные нововведения», которые с той поры появились при московском дворе, связывая все это с прибытием в страну иностранцев. Возможно, одну из причин тому православные усматривали в стремлении католической церкви усилить свое влияние на Руси с помощью своих посредников. Одной из них оказалась Софья Палеолог.
Заметим, что за внешним видом благостной картины сближения Московии с Западом через брак царя с византийской царевной просматривались иные, более серьезные мотивы: стремление римских католиков добиться заключения унии с православной церковью. Дело обстояло следующим образом. После падения Константинополя в 1460 г. византийский царь Дмитрий Палеолог был пленен, а его дочь отправлена в турецкий гарем. Иначе сложилась судьба его брата Фомы, который сумел бежать на остров Корфу под защиту Венецианской республики. 16 ноября того же года он оказался в Риме, где его ожидал радушный прием. Папа и коллегия кардиналов назначили Фоме Палеологу ежегодный «пансион» в размере 6 тысяч дукатов, а также в знак особой чести преподнесли золотую розу. Дочь Фомы Софья вместе с братьями была отдана на обучение католикам в Риме. Она воспитывалась по плану, составленному кардиналом Виссарионом[121]. Очевидно, что царевна с юных лет оказалась под влиянием католической церкви, что и позволило в дальнейшем Папе ее использовать в своих, далеко идущих целях.
По достижении брачного возраста к Софье Палеолог зачастили сваты: от короля Кипра Иакова II, короля Франции, герцога Миланского. Наконец, зимой 1469 г. прибыли сваты от великого князя Ивана III. На взгляд историка Ф. Успенского, сама мысль о браке Софьи с русским государем первоначально зародилась у ее наставника, одного из кандидатов на папский престол, кардинала римской церкви грека Виссариона. Сам он узнал о Московии и обычаях нашей страны от бывшего митрополита московского Исидора, бежавшего из России за подписание актов Флорентийского собора. Неудивительно, что наставник Софьи особенно пристально следил за матримониальным прожектом. 23 апреля 1472 г. вопрос о заключении брака был вынесен на обсуждение Совета кардиналов. Вскоре Совет огласил свой вердикт: брак одобрить, церемонию обручения торжественно совершить в присутствии прелатов в Ватикане в базилике апостолов Петра и Павла.
25 мая русские послы были приглашены в «секретную консисторию», где поднесли Папе грамоту с золотой печатью и вручили дары — шубу и 70 соболей. В ответ Папа, поблагодарив за подарки, похвалил великого князя «за его приверженность к христианству», «за недопущение подчинения по делам веры константинопольскому патриарху, назначаемому султаном», а также за предложение «сочетаться браком с христианкой, воспитанной при апостольском престоле». Кроме прочего, Папа высказал свое удовлетворение по поводу «изъявления почтения римскому первосвященнику», полагая, что у православных это тождественно «признанию полного послушания»[122].
Церемония обручения Софьи с Иваном III состоялась 1 июня 1472 г. в знаменитом соборе св. Петра в Ватикане, о чем поведал современник Жак Воллатерран. Он подчеркивал, что невесту при церемонии сопровождали «знаменитейшие дамы», в том числе королева боснийская Екатерина, Клариса Орсини, мать Лаврентия Медичи, знатные римлянки, жительницы Флоренции и Сиены, а также «представительницы кардинальских родов». Что касается жениха, то он на церемонии обручения отсутствовал: его интересы представлял русский посланник. Обряд совершал епископ. Во время церемонии случилась небольшая заминка: представители жениха не принесли с собой обручальных колец. И хотя церемония обручения была доведена до конца, на следующий день Папа высказал в сенате сожаление по поводу того, что обряд был совершен «не совсем законн