— Неужели, вам еще ни разу не задали насчет убийства ни одного правильного вопроса?
— Нет, ни разу. Правда-правда. Если бы мне задали правильный вопрос, я бы сразу нашла ответ. А какой это должен быть вопрос, я и сама толком не знаю.
— А как, по-вашему, есть кто-нибудь еще кроме вас, кто мог бы ответить на этот вопрос: почему вы ее убили?
— Нет, никого. Разве что в самом конце.
— А сами вы не пытались найти этот самый правильный вопрос?
— Конечно, пытаюсь, да только у меня никак не получается. Правда, я не очень-то и старалась. Так намучилась, пока все это делала, что теперь и думать об этом не могу.
Они задавали мне столько всяких вопросов, один за другим, но среди них я так и не услыхала ни одного, который бы…
— Неужели так-таки ни одного?..
— Ни единого. Например, они спрашивали: «Может, потому, что она была глухонемая и действовала вам на нервы?» Или: «А вы, случайно, не ревновали ее к своему мужу? Не завидовали, что она была намного моложе вас?» Или вот еще: «Может, вам просто было скучно?» Или еще: «А вас не раздражал заведенный в доме порядок?»
Вы хоть по крайней мере не задаете мне этих дурацких вопросов, и на том спасибо.
— А что же было в этих вопросах, что казалось вам таким уж дурацким?
— Они были все по отдельности.
— По-вашему, правильный вопрос должен был включать в себя все эти и еще какие-то другие, так, что ли?
— Может, и так. Откуда мне знать? А что, вам действительно интересно узнать, почему я это сделала?
— Да, интересно. Мне интересны вы сами. А стало быть, и все, что вы делаете.
— Может, так оно и есть, да только, не убей я ее, вам никогда бы и в голову не пришло обратить на меня хоть какое-то внимание. И я бы так все сидела, сидела себе там в саду и молчала, как прежде. Знаете, порой мне казалось, будто рот у меня залит застывшим цементом, вроде того, из которого была сделала моя лавочка.
— А вы не могли бы привести мне хотя бы один пример вопроса, который был бы, на ваш взгляд, правильным? Само собой, не из тех, какие мог бы задать вам я. А из тех, какие, скажем, могли бы задать мне вы сами…
— Задать вам? Это еще зачем?
— Ну, хотя бы чтоб узнать, по какой причине я вас расспрашиваю… Почему вы меня интересуете? Что за человек я сам?
— А я и так уже знаю, почему вы мной интересуетесь. И что вы за человек, тоже догадываюсь.
А в остальном, вот посмотрите, как я поступала с Альфонсо. Когда он заходил поговорить с Пьером о работе или о чем другом, я всегда выходила в коридор или еще пряталась за дверью и подслушивала, что он там говорит… И с вами надо было бы поступить точно также.
— Вы хотите сказать, мне надо было бы говорить где-нибудь вдали от вас?
— Да, и с кем-нибудь другим, не со мной.
— И чтобы я не знал, что вы меня слушаете?
— Да, чтобы вам это и в голову не приходило. Чтобы все это было как бы случайно, ненароком…
— Выходит, из-за дверей лучше слышишь?
— Всегда. Это одно из чудес света. Вот так я однажды и увидела Альфонсо насквозь, до той самой глубины, куда он и сам-то, наверное, сроду не заглядывал.
Всякий раз, когда Пьер заставал меня за дверью, он сразу же отсылал меня в сад — живо в сад, и никаких разговоров… Представляете, ничего себе жизнь, а?
— А у Пьера, какой голос был у него, когда вы слушали его из-за двери?
— У него-то? Да точно такой же, как и по ту сторону, никакой разницы.
Поверьте, это все, что я могу сказать… Вот если бы вы нашли правильный вопрос, тогда, клянусь, я бы ответила как надо.
А что говорят о причинах, почему я ее убила?
— Да всякое…
— Понятно, это вроде как следователь со своими вопросами…
— А слово «почему», оно кажется вам более уместным?
— Почему?.. Пожалуй. Думаю, это уже поближе.
— В таком случае, я задаю вам вопрос: почему?
— А ведь и правда… Почему?..
Но это слово снова возвращает меня к вам, к вашим вопросам…
— А вдруг причина все-таки есть, но о ней никто не знает, просто она никому не известна…
— А кому же она сейчас может быть не известна?
— Да ни вам… ни мне… Никому.
— И где же она скрывается, эта самая причина, которая никому не известна?
— Кто знает… Может, в вас?
— Почему это именно во мне? Почему не в ней?.. Не в доме?.. Не в ноже?.. Или в смерти?.. Да-да, именно в смерти…
Скажите, а безумие, оно может быть причиной?
— Кто знает…
— Когда долго ищут и никак не могут найти, то наверняка скажут, что это безумие, уж мне ли не знать.
Что ж, тем хуже. Если уж я и вправду лишилась рассудка, если моя болезнь называется безумием, то меня это не очень-то и огорчает…
— Не стоит об этом думать.
— А я и не думаю. Это вы об этом думаете. Уж я-то знаю, когда люди думают, будто у меня крыша поехала, — я сразу чувствую это по голосу.
— А что вы делали по дому?
— Ничего. Ходила за покупками через день. Вот и все.
— Но чем же вы тогда занимались целыми днями?
— Да ничем.
— А как же проходило время?
— Быстро-пребыстро, с какой-то бешеной скоростью, как лавина.
— Ваш муж говорил, что вы ежедневно наводили порядок у себя в комнате.
— Для себя самой, я убирала свою комнату, мылась, стирала свое белье, чтобы все было чисто… и я тоже. Понимаете, так я всегда была готова, и комната… Чистая, причесанная, кровать застелена. Могла спокойно идти в сад, никаких следов позади.
Что ни говори, а мне все-таки чуть-чуть грустно, что я сумасшедшая. Если и другие тоже сумасшедшие, что меня ждет среди них?
— Итак, вы навели порядок в комнате, помылись, привели себя в порядок, и к чему же вы таким образом готовились?
— Да ни к чему. Просто была готова… Если вдруг что-то случится — я готова, вот и все. Вдруг кто-то приедет за мной или я исчезну, уйду куда-нибудь и больше никогда не вернусь, никогда — после меня ничего не найдут, никаких особых следов, только одни чистые следы. Понимаете?
— О чем вы думаете?
— Я думаю о саде. Это далеко. Это приятно. Это кончилось навсегда. И об Альфонсо, который все рубит и рубит дрова, хотя все уже кончилось. И о Пьере, который ходит на службу. Мне кажется, и у Альфонсо тоже было все, чтобы стать умным, а он не был умным, мне никогда не понять, почему, как и насчет себя самой. Выходит, нас было двое во всем Виорне, Альфонсо да я…
Вот про Пьера Ланна я бы никогда такого не сказала…
Как, по-вашему, все, что я вам рассказываю, это правда или нет?
— Мне кажется, правда.
— Тогда послушайте. И мне тоже кажется, что это чистая правда. Я никогда еще не говорила так много, и я не лгу. Кто знает, может, если бы мне представился случай, я могла бы ничуть не хуже рассказать все это и раньше…
Я могла бы говорить без передышки целый год кряду. А могла и сразу замолкнуть, достаточно повернуть ключик — трык-трак, — и всему конец, навсегда… Теперь это одно и то же: я говорю с вами и не говорю — одновременно. Голова, как и прежде, полным-полна. Там, внутри, всегда полно всяких мыслей. Что ни говори, а непростое это дело — быть такими, как мы. Я уже рассказывала вам про дом?
Там было две комнаты на втором этаже, а на первом — столовая и комната Марии-Терезы.
— Вы спали до того, как спуститься к ней в комнату?
— Раз мне не пришлось включать свет — стало быть, уже рассвело. Выходит, я успела поспать.
Я часто просыпалась на рассвете, никак не могла снова заснуть — и слонялась по дому, всегда на первом этаже, вот так…
Между столовой и коридором было солнце.
— …Дверь к ней в комнату была открыта, и вы увидели ее спящей, на боку, спиной к вам.
— Да, она всегда так спала.
— Вы пошли в кухню выпить стакан воды. Огляделись вокруг.
— Да, так оно и было. На дне тарелок я вижу рисунок, это тарелки, купленные в Кагоре за три дня до нашей свадьбы, «Базар Звезды, 1942 год». Все начинается снова. Я знаю, сейчас меня опять понесет к мыслям об этих тарелках, ко всему этому… И вот тогда, понимаете, я чувствую: все, больше не могу, с меня хватит. Хочу, чтобы кто-нибудь появился и увел меня отсюда. Я хочу три-четыре стены, железную дверь, кровать из железа и окно с решеткой — и чтобы там заперли Клер Ланн. Тогда я открываю окно и разбиваю тарелки, чтобы меня услышали и пришли освободить от всего этого. И тут передо мной вырастает она, на сквозняке, смотрит, как я разбиваю тарелки, улыбается и бежит ябедничать Пьеру. Что бы ни произошло, она всегда обо всем докладывала Пьеру. Появляется Пьер. А ну-ка в сад, живо.
Кончилось тем, что я пристрастилась к саду.
— А когда это было?
— Когда я разбила те тарелки? Года три назад, а может, и все пять.
— Как же мог муж поверить вам, когда вы сказали, будто Мария-Тереза уехала в Кагор?
— Ах, да оставьте вы меня в покое. Ну что вы хотите узнать?
— Что вы сказали мужу, когда он встал утром?
— То же самое, что вы сами только что сказали.
— А ваш муж, он говорил правду?
— Нет, муж не поверил мне. Ведь никто так ни разу и не спросил меня, нет ли у меня о ней новостей, даже Альфонсо.
— И ваш муж не задал вам ни единого вопроса?
— Ни единого, вот вам доказательство, что на самом деле он мне не поверил, просто соврал, и все.
— Что же он тогда, по-вашему, подумал?
— Да зачем вам все это? Сама не знаю.
— А Альфонсо? По-вашему, он догадывался?
— Думаю, да. Когда я попросила его выкинуть в колодец телевизор, то сразу поняла, что он обо всем догадался. А сам он что говорит?
— Говорит, что вы никогда не просили его бросать в колодец телевизор.
— Я вам не верю. Или все они врут, или вы.
— Может, просто я все перепутал.
— Ладно, пусть так. Правда, Альфонсо, он такой, из него и слова не вытянешь, но ведь «да» или «нет» — это-то он может сказать. Думаю, и для него тоже наступит когда-нибудь день… как для меня, кто знает. Иногда по дороге к себе домой он напевает «Травиату», однажды я спросила, и он мне сказал. А вообще-то он рубит дрова все время, целыми днями, с утра до вечера — вот уж скучища, так скучища… Когда-то давно, лет двенадцать назад, я надеялась, что он любит меня, Альфонсо, что возьмет меня к себе и мы заживем с ним вместе там, в лесу, у него в хижине, но эта любовь так и не