Мисс Мосс склонила голову набок:
– Нет, как будто не приходилось.
– Здесь здорово платят, – продолжала крошка. – У моей подруги есть подруга, которая получает по тридцать фунтов в день… А вам часто приходится сниматься в кино?
– Видите ли, я не актриса по профессии, – созналась мисс Мосс. – Я певица, у меня контральто. Но дела последнее время идут так плохо, что пришлось заняться и Этим.
– Да, такова жизнь, дорогая, – сказала крошка.
– Я получила прекрасное образование в музыкальной школе, – сказала мисс Мосс. – У меня серебряная медаль За пение. Я часто выступала в концертах в Уэст-Энде. Но теперь надумала для разнообразия попытать счастья…
– Да, такова жизнь, дорогая, – повторила крошка.
В эту минуту на лестничной площадке появилась красивая машинистка:
– Вы все здесь по объявлению компании „Норд-Ист“?
– Да-а! – раздался хор голосов.
– Набор кончен. Мне только что сообщили по телефону.
– Как же так? А кто нам оплатит расходы? – спросил кто-то.
Машинистка посмотрела сверху на толпу и не могла удержаться от смеха.
– Никто и не подумает вам платить. „Норд-Ист“ никогда не платит безработным статистам.
В конторе „Биттер-Орендж Ко“ было одно лишь маленькое круглое окошечко. Никакой приемной, никого, кроме девушки, которая на стук мисс Мосс подошла к окошку и сказала:
– Что вам?
– Можно видеть директора? – спросила мисс Мосс самым любезным тоном.
Девушка оперлась на подоконник и сощурилась; казалось, она вот-вот уснет. Мисс Мосс улыбнулась ей. Девушка не только щурилась, она как будто принюхивалась к чему-то неприятному и морщилась. Внезапно она отошла от окошечка и вернулась с бумажкой, которую тут же сунула мисс Мосс.
– Заполните анкету! – сказала она и захлопнула окошко.
„Можете ли вы летать на самолете – умеете ли бросаться с вышки в воду – управлять автомобилем – ездить верхом стоя – стрелять?“ – прочла мисс Мосс. Она шла по улице и повторяла эти вопросы. Дул пронзительный, холодный ветер, он хлестал ее по лицу, валил с ног, насмехался над ней: он знал, что она не может ответить „да“ ни на один вопрос. В Сквер Гарденс она увидела проволочную корзинку для мусора и бросила в нее анкету. Потом присела на скамейку, чтобы попудрить нос. Но лицо в карманном зеркальце состроило ей отвратительную гримасу, и это было уже слишком для мисс Мосс, она расплакалась. Плакала она долго, и ей стало гораздо легче.
„Ну, довольно, – вздохнула она. – Как приятно посидеть. Только нос посинеет от холода… Здесь очень мило! Воробушки… Чик-чирик… Как близко они подлетают. Кто же их кормит? Нет, маленькие нахалы, ничего у меня нет для вас… – Она отвернулась от них. – Что это за большое здание напротив? Кафе „Мадрид“? Бог мой, в какую лужу села малютка! Бедняжка! Ну ничего, вылезет… Сегодня в восемь вечера… Кафе „Мадрид“. Я могу просто зайти туда и посидеть, выпить чашку кофе, – подумала мисс Мосс. – Самое подходящее место для артистов. И, может быть, мне повезет…
Красивый брюнет в шубе входит со своим приятелем и садится за мой столик: „Да, старина, обыскал весь Лондон и так и не нашел хорошего контральто. Очень трудная музыка. Вот у меня ноты, взгляни“. И мисс Мосс слышит собственный голос: „Простите, у меня контральто, и я неоднократно исполняла эту вещь“. – „Какое совпадение! Едемте немедленно ко мне в студию: я хочу прослушать ваш голос… Десять фунтов в неделю…“ „И чего я так нервничаю? Нет, дело не в нервах. Почему я не могу зайти в кафе "Мадрид"? Я порядочная женщина, певица, у меня контральто. А дрожу я потому, что ничего еще сегодня не ела…" Оно будет превосходным вещественным доказательством, миледи…" Отлично, миссис Пайн, отлично. Кафе "Мадрид". По вечерам там бывают концерты… "Почему они не начинают?" – "Не могут найти контральто…" – "Простите, у меня как раз контральто… я исполняла эту вещь много раз"…
В кафе было сумрачно. Мужчины, пальмы, обитые красным плюшем кресла, белые мраморные столики, официанты. Мисс Мосс прошла в глубь зала. Не успела она сесть, как к ее столику подошел тучный джентльмен в крошечной шляпе, которая покоилась у него на макушке, точно маленькая яхта, и плюхнулся в кресло напротив мисс Мосс.
– Добрый вечер! – сказал он.
Мисс Мосс совершенно непринужденно ответила:
– Добрый вечер!
– Прекрасная погода! – сказал тучный джентльмен.
– Да, очень хорошая! Просто дивная погода! – сказала она.
Пухлым, точно сосиска, пальцем он поманил официанта:
– Принесите мне порцию виски. – И, повернувшись к мисс Мосс: – А вам что?
– Я возьму себе бренди, если вы не возражаете.
Спустя пять минут тучный джентльмен наклонился к ней и, пустив облако сигарного дыма прямо ей в лицо, сказал:
– Какая у вас тут соблазнительная ленточка!
Мисс Мосс так вспыхнула, что у нее запульсировала кровь даже на макушке.
– Я всегда ношу розовое, – сказала она.
Тучный джентльмен внимательно осмотрел ее, барабаня пальцами по столу.
– Я люблю крепких и толстеньких, – сказал он.
Мисс Мосс, к собственному своему великому удивлению, громко хихикнула.
Спустя пять минут тучный джентльмен тяжело поднялся с кресла.
– Ну как: мне по дороге с вами или вам со мной? – спросил он.
– Я пойду с вами, если вы не возражаете, – сказала мисс Мосс.
И она выплыла из кафе вслед за маленькой яхтой.
ЧАШКА ЧАЮ(новелла, перевод Э. Линецкой)
Розмэри Фелл не была красива. Нет, красивой вы бы ее не назвали. Хорошенькая? Видите ли, если разбирать по косточкам… Но ведь это страшно жестоко – разбирать человека по косточкам! Она была молода, остроумна, необычайно современна, безупречно одета, потрясающе осведомлена обо всех новейших книгах, и на ее вечерах собиралось восхитительно разнородное общество: с одной стороны – люди действительно влиятельные, с другой – богема, странные существа, ее "находки". Иные из них были просто кошмарны, а некоторые – вполне пристойны и забавны.
Два года назад Розмэри вышла замуж. У нее был прелестный сынишка, которого звали… догадайтесь, как? Питер? Нет, Майкл. Муж просто обожал Розмэри. Они были богаты, по-настоящему богаты, а не состоятельны, – какое отвратительное, вульгарное, пропахшее нафталином слово! Если Розмэри нужно было что-нибудь купить, она отправлялась в Париж так же запросто, как мы с вами идем на Бонд-стрит. Если ей хотелось цветов, ее автомобиль подъезжал к лучшему цветочному магазину на Риджент-стрит. Стоя в магазине, и оглядывая его своими необыкновенно блестящими глазами, Розмэри говорила:
– Я возьму эти, эти и вот эти. Четыре букета вот этих. И этот кувшин роз. Да, все розы из кувшина. Нет, сирени не надо. Терпеть ее не могу. Она такая растрепанная!
Продавец кланялся и убирал сирень в какой-нибудь темный угол, словно сирень и вправду была постыдно растрепанна.
– Дайте мне эти толстенькие тюльпанчики. Красные и белые.
И она шла к автомобилю в сопровождении худенькой рассыльной, которая сгибалась от тяжести огромной охапки цветов, завернутой в белую бумагу и похожей на младенца в длинном платьице.
Однажды, зимним днем, Розмэри зашла в маленькую антикварную лавку на Керзон-стрит. Она любила эту лавчонку. Во-первых, там почти никогда не было покупателей. А, кроме того, хозяин был до смешного внимателен к Розмэри. Стоило ей войти, как он расплывался в улыбке, умильно складывал руки и бессвязно выражал свой восторг. Льстил, разумеется. И всё же что-то в этом было такое…
– Видите ли, сударыня, – говорил он тихо и почтительно, – я люблю эти вещи. Я предпочитаю вовсе их не продать, чем продать людям, не способным их оценить, лишенным этого тонкого, редкостного чутья… – И, немного задыхаясь, он разворачивал квадратный кусочек синего бархата, придерживая его на стекле прилавка кончиками бескровных пальцев.
Сегодня он припас для нее ларчик. Он хранил его специально для Розмэри и даже никому не показывал. Прелестный эмалевый ларчик, покрытый таким тонким и ровным слоем глазури, что казалось – он облит кремом. На крышке было изображено дерево в цвету, под ним стоял крошечный юноша, которого обнимала еще более крошечная девушка. На ветке висела ее шляпка, величиной с лепесток герани. Шляпку украшала зеленая лента. Над их головами, словно ангел-хранитель, плыло розовое облако. Розмэри сняла длинные перчатки. Она всегда снимала перчатки, когда ей хотелось получше рассмотреть такие вещицы. Да, ларчик ей нравится. Он ей ужасно нравится, – такая прелесть! Она обязательно должна его купить. И, вертя во все стороны кремовый ларчик, открывая и закрывая его, она невольно думала о том, как хороши ее руки на фоне синего бархата. Должно быть, у антиквара, в самом темном тайнике его сознания, тоже дерзко возникла эта мысль. Он взял карандаш, перегнулся через прилавок, и его бледные, бескровные пальцы потянулись к розовым, сверкающим пальчикам.
– Осмелюсь обратить ваше внимание, сударыня, на эти цветы, вот здесь, на корсаже маленькой леди, – негромко сказал он.
– Очаровательно! – Розмэри залюбовалась цветами. – А сколько этот ларчик стоит?
Сперва владелец лавки как будто не расслышал вопроса. Потом чуть слышно ответил:
– Двадцать восемь гиней.
– Двадцать восемь гиней. – Розмэри помолчала. Она положила ларчик, снова натянула перчатки. Двадцать восемь гиней. Даже для тех, кто очень богат… Лицо ее ничего не выражало. Она смотрела на пузатый чайник, похожий на пузатую курицу, усевшуюся над головой антиквара. Когда она заговорила, голос ее звучал мечтательно. – Пожалуйста, сохраните его для меня. Я…
Но антиквар уже отвесил глубокий поклон, словно хранить для нее ларчик было пределом человеческих желаний. Конечно, он готов хранить его хоть вечность!
Дверь, сухо щелкнув, закрылась за Розмэри. Остановившись на ступеньке, она стала вглядываться в зимнюю полутьму. Шел дождь, и чудилось, что вместе с каплями влаги на улицу опускаются сумерки, кружась над мостовой, как хлопья пепла. У воздуха был холодный, горьковатый привкус. Только что зажженные фонари казались печальными, как и огни в доме напротив: они горели тускло, точно о чем-то сожалея… А люди шныряли взад и вперед, укрывшись под уродливыми зонтиками. У Розмэри странно защемило сердце. Она поднесла муфту к груди. Ей