Но все же были и такие, кто хотел оставить свой след и увековечить имя. В пересохшем русле реки. Или на этом холме, покрытом крупной песчаной галькой. Мелкие всплески тщеславия на этом куске земли, к северо-западу от Судана, южнее Киренаики. Фенелон-Барнес, например, пожелал, чтобы открытые им ископаемые деревья носили его имя. И даже хотел назвать своим именем одно из племен: целый год вел переговоры. Но его обскакал Баухан, имя которого было присвоено определенному виду барханов. Меня же не покидало желание стереть, стереть свое имя и нацию, к которой принадлежу. К тому времени, как началась война, я провел в пустыне уже десять лет, и не представляло никакого труда проскальзывать через границы, не принадлежать никому, никакой нации.
1933-й или 1934-й? Забыл, какой это был год. Мэдокс, Каспариус, Берманн, я, два водителя-суданца и повар. Мы путешествуем уже в грузовиках марки «Форд-А» с деревянными кузовами и впервые используем большущие шины с малым давлением на почву. Машины хорошо идут по песку, но мы рискуем, ибо не знаем, как они поведут себя на камнях и острых скалах.
Выезжаем из Харги[61] 22 марта. Мы с Берманном вычислили, что именно там, где встречаются три высохших русла рек, о которых писал Вильямсон еще в 1838 году, и находится Зерзура.
На юго-западе от Гильф-эль-Кебира поднимаются три отдельных гранитных массива: Джебель-Аркану, Джебель-Увейнат и Джебель-Киссу[62]. Они находятся километрах в двадцати пяти друг от друга. В некоторых ущельях есть вода, хотя в колодцах Джебель-Аркану она горькая, и пить ее можно только в случае острой необходимости. Вильямсон писал, что Зерзура находится там, где пересекаются русла трех рек, но не называл конкретного места, и это считалось выдумкой. Хотя даже один оазис с дождевой водой на этих возвышенностях, напоминающих формой кратер вулкана, мог бы дать разгадку того, как Камбиз и его армия смогли пересечь такую пустыню, а отряды из племени сенуси – совершать набеги во время Великой войны; как могучие чернокожие люди с юга бродили здесь, когда у них не было запасов воды и еды… Пустыня – мир, где цивилизация существовала столетиями, где сплетались и разбегались тысячи тропинок и дорог.
В Абу-Балласе находим кувшины в форме классических греческих амфор. Геродот говорит о таких кувшинах.
В крепости Эль-Джоф мы с Берманном разговариваем со странным стариком, похожим на змею. Сидим в каменном зале, где когда-то была библиотека великого шейха сенуси. Старик принадлежит к племени тебу, он – проводник караванов и говорит по-арабски с акцентом. Позже Берманн скажет, цитируя Геродота: «Подобно зловещему крику летучих мышей». Мы беседовали с ним целый день и ночь, но он ничего не выдал. Вероучение сенуси, их главная доктрина предписывает ни в коем случае не раскрывать секреты пустыни пришельцам.
В Вади-эль-Мелик на глаза попадаются птицы неизвестного вида.
Пятого мая я забираюсь на скалу и достигаю плато Увейнат с другой стороны, новым маршрутом. Оказываюсь в широкой долине на месте бывшей реки, где растут акации.
Были времена, когда картографы предпочитали называть открытые ими места не своими именами, а именами возлюбленных. Вот встречаешь в пустыне караван и купающуюся девушку, которая прикрывается тонкой тканью из муслина… Какой-то древний арабский поэт увидел эту девушку, ее плечи, похожие на два голубиных крыла, – и назвал оазис ее именем. Льется вода, она заворачивается в прозрачную ткань, а старый поэт наблюдает и, черпая вдохновение в этом зрелище, описывает город Зерзуру.
Так человек в пустыне может попасть в историю, словно в случайно обнаруженный колодец, и в его затененной прохладе бороться с соблазном никогда не покидать это укрытие. Самым большим желанием было остаться здесь, среди акаций. Я шел по земле, о которой нельзя было сказать, что здесь не ступала нога человека, скорее наоборот; шел по земле, где за многие столетия перебывало столько людей, эти деревья видели столько событий: армии четырнадцатого века, караваны тебу, набеги сенуси в 1915 году. А между событиями ничего не было. Когда долго не случалось дождей, акации увядали, русла рек пересыхали… пока вода снова не появлялась здесь через пятьдесят или сто лет. Спорадические приходы и исчезновения, как легенды и слухи в истории.
В пустыне вода, как сокровище: ты несешь ее, как имя возлюбленной, в ладонях, подносишь к губам… и пьешь пустоту. Женщина в Каире выскальзывает из кровати и перегибается через окно, подставляя дождю обнаженное белое тело…
Хана наклоняется вперед, чувствуя, что он начинает бредить, молча наблюдая за ним. Кто она, эта женщина?
Край земли не там, где обозначены точки на картах, за которые борются колонисты, расширяя сферы влияния. С одной стороны – слуги, и рабы, и периоды власти, и переписка с Географическим обществом. С другой – белый человек впервые переходит через великую реку, впервые видит гору, которая стояла здесь веками.
Когда мы молоды, то не смотрим в зеркало. Это приходит с возрастом, когда уже есть имя и своя история, интерес к тому, что твоя жизнь значит для будущего, что ты оставишь «городу и миру». Мы становимся тщеславными со своими именами и претензиями на право считаться первыми, иметь самую сильную армию, быть самым умным торговцем. Когда Нарцисс состарился, потребовал изваять свой портрет из камня.
И было интересно, что мы могли значить в прошлом. Мы плыли в прошлое. Были молоды. Знали, что власть и деньги – преходящи. Мы засыпали с книгой Геродота.
«Потому что города, которые были великими раньше, сейчас стали маленькими, а те, которые числятся великими в мое время, были маленькими еще раньше… Счастье человека никогда не ждет на одном месте».
В 1936 году молодой человек по имени Джеффри Клифтон встретил в Оксфорде друга, который рассказал, чем мы занимаемся. Он связался со мной, на следующий день женился и через две недели прилетел с женой в Каир.
Дело в том, что нам приходилось путешествовать на большие расстояния, поэтому требовался самолет. А Клифтон был богат, умел летать, и главное – у него был собственный самолет. Модель «Мотылек». Спортивная.
Так эта пара вошла в наш мир, где нас было четверо: принц Кемаль эль Дин, Белл, Алмаши и Мэдокс. Мы были еще во власти завораживающего названия Гильф-эль-Кебир. Где-то там, на Гильфе, скрывалась Зерзура, появившаяся в старых арабских хрониках еще в тринадцатом столетии.
Клифтон встретил нас в Эль-Джофе, к северу от Увейната. Сидел в своем двухместном самолете, а мы шли навстречу из базового лагеря. Он встал в кабине и налил себе из фляжки. Рядом сидела его жена.
– Я назову это место «Сельский клуб Вир Мессаха», – объявил Клифтон.
Я наблюдал за дружелюбной неуверенностью, которая сквозила в лице его жены, за гривой ее волос, когда она стянула с головы кожаный шлем.
Они были молоды и едва ли не годились нам в дети. Вылезли из самолета и поздоровались.
Это был 1936 год, начало нашей истории…
Они спрыгнули с крыла «Мотылька». Клифтон подошел, протягивая флягу, и мы по очереди хлебнули теплого коньяку. Он был из тех, кто любит церемонии. Самолет назывался «Медвежонок Руперт». Не думаю, чтобы ему так уж нравилась пустыня, но он испытывал благоговение перед нашей сплоченной группой, членом которой тоже хотел стать – как разбитной студент-выпускник испытывает благоговейный трепет в торжественной тишине библиотек. Мы не ожидали, что он прибудет с женой, но, как мне кажется, отреагировали на это достаточно вежливо. Она стояла поодаль, и песок оседал в гриве волос.
Как воспринимала нас эта молодая пара? У каждого к тому времени уже было имя в истории исследований пустыни. Мы написали немало трудов о строении дюн и барханов, об исчезновении и новом появлении оазисов, о затерянной культуре пустынь. Казалось, нас интересовало только то, что не покупалось и не продавалось, и это вряд ли было понятно во внешнем мире. Мы говорили о географических широтах или о событии, которое произошло семьсот лет назад. Нас занимали теоремы исследований. Крайне любопытной считалась информация о том, что Абд-эль-Мелик-Ибрагим-эль-Зувайя, живший в оазисе Зук и разводивший верблюдов, был первым человеком среди этих племен, который знал понятие «фотография».
Клифтоны переживали последние дни медового месяца. Они остались в лагере, а я отправился с проводником в Куфру, где провел много времени, пытаясь проверить свои теории, которые пока держал в секрете. Через трое суток я вернулся в базовый лагерь в Эль-Джоф.
Мы сидели у костра. Клифтоны, Мэдокс, Белл и я. Если немного отклониться назад, пропадаешь в темноте. Кэтрин Клифтон начала декламировать, и моя голова будто выкатилась из круга света, создаваемого пламенем.
Черты ее лица были классическими. Родители девушки, несомненно, принадлежали к числу влиятельных и известных «законной» истории людей. Мне не нравилась поэзия, пока я не услышал, как Кэтрин читает стихи. Здесь, в пустыне, она решила вспомнить университетские годы и поведать о них, описывая звезды, – так Адам нежно обучал свою единственную женщину, применяя изящные сравнения.
…Нет, не зря
Глубокой ночью тысячи светил,
Никем не созерцаемые,
Льют сиянье дружное. Не полагай,
Что, если б вовсе не было людей,
Никто бы не дивился небесам,
Не восхвалял бы Господа. Равно —
Мы спим ли, бодрствуем, – во всем, везде
Созданий бестелесных мириады,
Незримые для нас; они дела
Господни созерцают и Ему
И днем и ночью воздают хвалы.
Нередко эхо из глубин дубрав,
С холмов отзывчивых доносит к нам
Торжественные звуки голосов
Небесных, воспевающих Творца, —
Отдельных или слитых в дивный хор,
И оглашающих поочередно
Полночный воздух!..[63]
В ту ночь я влюбился в голос. Только в голос. Ничего не хотел слышать, кроме него. Встал и отошел.