Я представлял ее ивой. Какой была бы она зимой, в моем возрасте? Я смотрел на нее – всегда! – глазами Адама. Видел, как она неловко вылезала из самолета, как наклонялась к огню, чтобы подбросить ветку, как пила из фляги, отставив локоть в мою сторону.
Через несколько месяцев мы вальсировали на одной из вечеринок в Каире. Хотя Кэтрин немного выпила, ее лицо оставалось неприступным. Даже сейчас мне кажется, что именно такое лицо раскрывало ее сущность – то, которое было тогда, когда мы чуть-чуть опьянели, но еще не стали любовниками.
Все эти годы я пытался разобраться, что она хотела сказать этим взглядом. Сначала казалось, будто это презрение. Теперь я думаю – она изучала меня. Она была неопытна, и во мне ее что-то удивляло. Я же вел себя так, как обычно в барах; не учел, что компания другая. Забыл, что она моложе меня.
Девушка просто изучала меня. А я следил за ее застывшим взглядом, словно пытался уловить момент, когда она выдаст себя.
Дайте мне карту, и я построю город. Дайте карандаш, и нарисую комнату в Южном Каире, карты пустынь на стене. С нами всегда была пустыня. Я просыпался, поднимал глаза и видел карту старинных поселений вдоль средиземноморского побережья – Газала, Тобрук, Мерса-Матрух, а к югу нарисованные карандашом пересохшие русла рек – вади – и окружающие их желтые тени, в которые мы вторгались, пытаясь затеряться.
«Моя задача состоит в том, чтобы кратко описать несколько экспедиций, предпринятых на плато Гильф-эль-Кебир. Доктор Берманн немного позже пригласит нас в пустыню в таком виде, в каком она существовала тысячи лет назад…»
Так начинал Мэдокс свой доклад в Кенсингтон-Гор. Но в протоколах заседаний Географического общества вы не найдете нарушения правил; там не фиксируются любовные сцены. Наша комната никогда не появится в подробных отчетах, требующих тщательного описания каждого холмика, каждого исторического события.
На улице в Каире, где продаются завезенные из-за границ экзотические живые существа, вас могут неприятно удивить говорящие попугаи. Эти птицы лают и свистят, создавая шум, словно на оживленном проспекте крупного города. Я знал, какие племена привезли их в маленьких клетках-паланкинах, каким шелковым путем или верблюжьей тропой прошли через пустыню.
Мы стояли среди них. Я показывал город, который она не знала. Все было для нее новым.
Кэтрин взяла меня за запястье.
– Если бы я отдала тебе свою жизнь, ты бы не принял ее. Правда?
Я ничего не ответил.
V. Кэтрин
Когда он впервые приснился ей, она застонала и проснулась.
Уставившись на простыню, она сидела с открытым ртом на кровати в супружеской спальне. Муж дотронулся до ее спины.
– Не волнуйся, это всего лишь сон.
– Да.
– Принести тебе воды?
– Да.
Она не может пошевелиться, не может вернуться туда, где только что была с ним.
Все происходило в этой самой комнате – она чувствует, как его рука сжимает ей шею (дотронулась до нее сейчас), чувствует его гнев – так же, как тогда, когда впервые увидела его. Нет, скорее то был не гнев, а безразличие, смешанное с каплей беспокойства от того, что в их мужском обществе появилась она, замужняя женщина. Их тела сплелись в тесный клубок, он так вцепился в ее шею, что она задохнулась от страсти.
Муж принес стакан воды на блюдце, но она так ослабла, что трясутся руки. Он неловко подносит стакан к ее рту, она делает глоток, вода стекает по подбородку на грудь. Откинувшись на подушку, сразу проваливается в глубокий крепкий сон, не вспоминая о том, что ей приснилось.
Это было первое признание. На протяжении следующего дня Кэтрин не раз вспомнила о своем сне, но была настолько занята, что решила не придавать ему значения, выкинула из головы; ночь была душной, и это просто случайная комбинация образов и впечатлений, не больше.
Через год ей снились другие, спокойные, но более опасные сны. Но она вспоминала тот, первый сон и руки, сжимавшие ее шею, – и с замиранием ждала, когда их ровные теплые отношения перейдут в буйную страсть.
Кто оставляет крохи еды, которые соблазняют вас? Притягивают к человеку, о котором никогда не думали раньше. Этот сон. А потом – еще. Целая вереница снов.
Позже он сказал ей, что это – единение душ. «В пустыне всегда происходит единение душ». Ему нравилось это словосочетание – единение душ с водой, единение душ двух или трех человек, трясущихся в машине в течение шести часов на пути к Песчаному Морю. Он видит у коробки передач ее колени с капельками пота, которые дергаются всякий раз, когда автомобиль прыгает на ухабах. В пустыне есть время наблюдать за всем и поразмыслить о всяком движении вещей.
Когда он говорил так, она еще больше ненавидела его. Глаза оставались вежливыми, а душу распирало желание ударить. Всегда было неукротимое желание ударить его, и она понимала, что оно носило сексуальный характер. Для него же все отношения с людьми выстраивались по шаблону: или единение душ, или чужой. В историях Геродота определялись все группы общества. Он признавал, что достаточно много повидал в этом мире, который, по существу, добровольно оставил несколько лет назад, полностью посвятив себя исследованиям таинственного и едва ли вполовину изведанного мира пустыни.
На аэродроме в Каире они погрузили оборудование в машины, ее муж остался проверить, хватит ли горючего в баках спортивного самолета, прежде чем трое мужчин отправятся в экспедицию следующим утром. Мэдокс уехал в какое-то посольство, чтобы послать телеграмму. А он собирался в город, чтобы, как всегда, напиться в последнюю ночь в оперном казино мадам Бадин, а затем раствориться в улицах за «Паша-отелем». Все вещи он соберет сейчас, до наступления вечера, чтобы завтра утром не суетиться, а сразу взять мешок – и в грузовик.
Он вез ее в город. Воздух был влажным, а движение медленным, потому что в это время на дороге много машин.
– Как жарко. Хочется пива. А вам?
– Нет, у меня еще масса дел, которые займут часа два. Уж извините, что не смогу составить компанию.
– Ничего, – сказала она. – Ни в коем случае не хотела бы нарушать ваши планы.
– Выпьем, когда вернусь.
– Через три недели?
– Да, возможно.
– Как бы мне хотелось поехать с вами.
Он ничего не ответил. Переехали через мост Булак, и движение стало еще хуже. Слишком много повозок и пешеходов, которые завладели улицей. Он срезал путь на юг и поехал вдоль Нила к отелю «Семирамис», где она жила как раз выше казарм.
– На этот раз вы наверняка найдете Зерзуру.
– Да, надеюсь.
Он снова замкнулся в себе. Пока ехали, не удостоил женщину ни единым взглядом, даже когда застряли в дорожной пробке.
Когда они подъехали к цели, он стал обходителен и вежлив. Таким он нравился ей еще меньше: они делали вид, что соблюдают приличия, но чувствовали себя неловко, как собачка, на которую надели одежду. Оба знали, чего им сейчас хочется. Она разозлилась – да пошел он к черту! Если бы ее законный супруг не был вынужден работать с этим типом, она бы предпочла никогда больше не видеть его.
Он достал ее багаж с заднего сиденья машины и уже собрался перенести сумку в холл.
– Не надо, сама могу отнести.
Он заметил, что ее рубашка взмокла на спине.
Швейцар предложил свою помощь, но он сказал: «Нет, не надо, леди предпочитает нести сама», – и она еще сильнее разозлилась. Швейцар ушел, оставив их одних. Кэтрин повернулась, он протянул сумку, она неловко прижала к себе тяжелую ношу обеими руками.
– До свидания. И удачи вам.
– Спасибо. Не волнуйтесь, я присмотрю за всеми. Они будут в надежных руках.
Она кивнула. Женщина находилась в тени, он же, словно забыв о жаре, стоял под палящими лучами солнца.
Потом он подошел ближе, и на какую-то секунду показалось, что он собирается обнять ее. Протянул правую руку и прикоснулся к ее шее так, что она кожей ощутила длину его предплечья, усеянного мелким бисером пота.
– До свидания.
Он вернулся к грузовику. Она продолжала чувствовать на шее влажность его руки, словно капельки крови от пореза лезвием.
Она обхватывает руками подушку, помещает себе на колени и прикрывается ею, словно щитом.
– Если ты захочешь заниматься со мной любовью, я не смогу лгать. Если я захочу заниматься с тобой любовью, опять же не смогу лгать.
Она придвигает подушку к сердцу, будто хочет закрыть его.
– Что ты больше всего ненавидишь?
– Ложь. А ты?
– Собственничество, – говорит он. – Когда ты уйдешь, забудь меня.
Она отбрасывает подушку и бьет его кулаком по лицу. Удар приходится по скуле, как раз под глазом. Затем одевается и уходит.
Каждый день, вернувшись домой, он смотрит на себя в зеркало. Волнует не столько синяк, сколько собственное лицо, словно он видит его впервые. Длинные брови, которых раньше не замечал, пробивающаяся седина в соломенных волосах. Он давно уже не рассматривал себя в зеркале. Да, действительно, длинные брови.
Он не может жить без нее.
Когда он не в пустыне с Мэдоксом и не в арабских библиотеках с Берманном, они встречаются в парке Гроппи возле залитых водой сливовых деревьев. Здесь она чувствует себя счастливой. Она – дитя зеленых лесов и папоротников, ей явно не хватает воды. А для него это обилие зелени напоминает карнавал.
Из парка Гроппи дугообразным маршрутом они направляются в старый город, Южный Каир, на рынки, куда ходят не многие европейцы. В его комнате все стены увешаны картами. Несмотря на попытки как-то обставить жилище, оно все равно напоминает походный лагерь.
Они лежат в объятиях друг друга, ветерок от вентилятора обдувает тела. Все утро он работал с Берманном в археологическом музее, стараясь соединить арабские тексты и описания европейцев, чтобы найти отголоски, совпадения, изменения названий – от Геродота до «Китаб аль Кануш», где оазис назвали Зерзурой по имени женщины из каравана, купающейся в пустыне. И там было такое же мелькание слабых теней от вентилятора. А здесь они обмениваются воспоминаниями из детства, говорят о шраме, об искусстве поцелуя.