– Подождите. Вы хотите сказать, что спрятали там его?
– Когда-то давно у Мэдокса был старый самолет. Хозяин облегчил его до предела, но основные части оставались на своих местах; единственным «излишеством» был фонарь, закрывающий кабину, что очень важно для полетов над пустыней. В экспедициях он учил меня летать: мы ходили вокруг этого создания из веревок и планок и обсуждали, как оно будет лететь или менять направление на ветру.
Когда прилетел Клифтон на своем почти новеньком «Руперте», старушку Мэдокса закрыли брезентом, закрепили колышками и оставили на приколе в одном из укромных уголков между гранитными отрогами к северо-востоку от Увейната. Постепенно ее занесло песком; никто не думал, что увидит ее снова. Еще одна жертва пустыни. Через несколько месяцев, когда мы пролетали над северо-восточной долиной, не смогли различить даже очертаний. К тому времени у нас уже был самолет Клифтона, на десять лет моложе.
– Итак, вы шли к спрятанному самолету…
– Да. Четверо суток. Я оставил человека в Каире и вернулся в пустыню. Везде шла война. Вдруг все разбились на «группы»: берманны отдельно, багнольды отдельно, Слатин-Паша сам по себе… Раньше они не раз спасали друг друга от смерти, а сейчас разделились на лагеря.
Я шел к Увейнату. Пришел туда в полдень и влез в одну из пещер на плато. Над колодцем под названием Айн-Дуа.
– Караваджо считает, что знает, кто вы, – сказала Хана.
Пациент ничего не ответил.
– Говорит, что вы не англичанин. Он работал на английскую разведку в окрестностях Каира и немного в Италии. Пока его не схватили. Моя семья знала Караваджо еще до войны. Он был вором и верил в «перемещение вещей». Знаете, среди воров бывают коллекционеры, как среди исследователей (которых вы презираете), и среди мужчин, коллекционирующих любовные победы, и среди женщин. Но Караваджо не такой. Он был слишком любознательным и щедрым, чтобы преуспеть в своей профессии. Половина вещей, которые он крал, не доходила до дома. Так вот, он думает, что вы не англичанин.
Она наблюдает, как спокойно он слушает то, что она говорит; кажется, будто не реагирует. Опять где-то путешествует. Так же, как Дюк Эллингтон[73] погружен в свои мысли, когда играет «Одиночество».
Она замолчала.
Он дошел до мелкого колодца под названием Айн-Дуа. Сняв с себя одежду, намочил ее в колодце, потом сам окунулся туда с головой. Четверо суток путешествия по пустыне измучили вконец. Развесив одежду на скалах, он полез дальше, по валунам, оставляя за спиной пустыню, которая тогда, в 1942 году, была ареной сражений; затем обнаженным вошел в темноту пещеры.
Увидел знакомые наскальные рисунки, которые нашел несколько лет назад. Жирафы. Домашние животные. Мужчина в нарядном головном уборе с поднятыми руками. Несколько фигур, по позам которых можно безошибочно определить пловцов. Берманн был прав, когда утверждал, что на этом месте плескалось древнее озеро.
Прошел дальше в холодную темноту, в Пещеру Пловцов, где оставил ее. Она все еще была там. Отползла в угол, плотно закутавшись в парашютный шелк. Он обещал вернуться. Он тоже предпочел бы умереть в пещере, в уединении, в окружении пловцов, застывших в наскальных рисунках. Берманн как-то говорил, что в азиатских садах можно смотреть на скалу, и будет казаться, что это вода, а если смотришь на неподвижную поверхность озера, то она покажется твердой, словно скала. Кэтрин выросла среди садов, дыша их влажными тенями; для нее были привычными понятия «решетка, увитая зеленью» или «корабельная роща». Страсть к пустыне была временной. Она полюбила ее неприступность из-за него, ибо хотела понять, почему ему так хорошо в уединении среди раскаленных песков. Она всегда любила дождь, ванну в клубах пара, влагу, медленно обволакивающую; нравилось наполовину высунуться из окна в ту ночь в Каире, пропитаться дождем, а потом, не вытираясь, одеться, чтобы все еще чувствовать на себе влагу. Точно так же она любила семейные традиции, учтивые церемонии и классические стихи. Была ненавистна мысль умереть здесь, незаметно. Нить, которая связывала ее с предками, была осязаема, в то время как он стер из памяти и свой путь к настоящему. Мужчина удивлялся, как она могла полюбить его, несмотря на отрицательные качества и полную безымянность.
Она лежала на спине – в позе, типичной для захоронений в Средние века.
Я подошел к ней, обнаженный – как тогда, в нашей комнате в Южном Каире; хотел раздеть ее, хотел любить ее.
Что ужасного в том, что я делал? Разве ты не прощаешь все тем, кого любишь? Прощаешь эгоизм, желание, обман до тех пор, пока ты – причина, мотив, цель… Можешь заниматься любовью с женщиной, у которой сломана рука или у которой лихорадка. Она высасывала кровь из моей раны на руке, а я делал то же, когда у нее была менструация. Есть слова в европейских языках, которые не так-то просто перевести без потерь, например – фелхомалия. Оно похоже на могильный сумрак, потому что означает близость между мертвыми и живыми[74].
Я взял ее на руки, нарушив ее сон и тонкий саван из парашютного шелка.
Вынес на солнце. Оделся. Одежда высохла и стала ломкой от жары.
Снова взял ее на руки, сделал сиденье из рук. Когда мы вышли на песок, повернул так, что она смотрела назад, через мое плечо. Женщина была очень легкой. Я помню, как носил ее на руках по комнате, а она оплеталась вокруг меня и была похожа на веер, принявший человеческое обличье: руки в стороны, пальцы раскрыты, как у морской звезды.
Так мы шли к северо-восточной долине, где был спрятан самолет. Я знал дорогу без карты. На спине громоздилась канистра с горючим, которую я взял с собой и нес весь путь от опрокинувшегося грузовика. Потому что три года назад без горючего мы оказались бессильны…
– А что случилось три года назад?
– Она была ранена. В 1939 году. Ее муж погиб при крушении самолета, когда планировал совершить самоубийство, прихватив с собой на тот свет и нас обоих. В то время мы уже не были любовниками. Думаю, слухи о нашей связи каким-то образом дошли до него.
– Она была тяжело ранена, и вы не могли взять ее с собой?
– Да. Единственной возможностью спасения было оставить ее там и пойти за помощью.
В пещере, после месяцев разлуки, одиночества и гнева, они опять были вместе, опять разговаривали на языке любви, отметая границы, которые сами воздвигли, повинуясь законам общества, в которые не верили.
Тогда в ботаническом саду она ударилась виском о столбик ворот в порыве решительности и ярости. Была слишком горда, чтобы стать тайной любовницей. В ее мире не предусматривалось места для лжи. Он повернулся и покачал пальцем:
– Я еще не скучаю по тебе.
– Будешь.
За время разлуки он ожесточился и стал независимым. Избегал ее общества. Не выносил ее спокойного вида. Звонил, разговаривал по телефону с ее мужем и слышал в трубке ее отдаленный смех. В ней было то особое очарование, которое привлекало многих. За это тоже он ее любил. Но теперь уже ничему не доверял.
Заподозрил, что появился другой любовник. Каждый ее жест казался обещанием. Однажды в холле она схватила Раунделла за лацканы пиджака и потрясла его, смеясь, а тот пробормотал что-то в ответ. Он следил в течение двух дней, чтобы убедиться, что между ними ничего нет. Больше не верил в ее последние ласки и нежности. Допускал только два варианта: или она с ним, или нет. Она была не с ним. Если передавала бокал, он не принимал его. Если за обедом показывала на вазу, в которой плавала лилия из Нила, демонстративно отворачивался. У нее появились новые хорошие друзья, в круг которых не входили ни ее муж, ни он. И он мог это объяснить: если женщина расстается с любовником, она почти никогда не бывает снова близка с мужем.
Он купил тонкую папиросную бумагу и вклеил несколько страниц в «Истории» – туда, где были описания войн, которые совсем не интересовали. Записал все аргументы, которые она могла иметь против него, пытаясь быть объективным, посмотреть со стороны, увидеть себя ее глазами.
В конце августа, как раз перед войной, отправился в последний раз на плато Гильф-эль-Кебир, чтобы свернуть базовый лагерь. Ее муж должен был забрать его. Мужчина, которого любили оба – до того, как полюбили друг друга.
Клифтон прилетел в Увейнат вовремя, точно в назначенный день. Шум самолета нарушил покой затерянного оазиса. Он летел так низко, что воздушной волной срывало листья с акаций. «Мотылек» скользил над впадинами и выемками местности, а он стоял на вершине огромного камня, обозначенного синим брезентом. Затем самолет устремился к земле и упал, врезавшись носом в песок метрах в пятидесяти от камня. Из-под шасси выбивалась голубая полоска дыма. Огня не было.
Видно, ее муж обезумел. Решил покончить сразу со всем треугольником. Убить себя. Убить ее. Убить его – либо подмяв (если удастся) обломками самолета, либо оставив навсегда в пустыне.
Но она не умерла. Он вытащил ее из самолета, из его мертвой хватки, из последних объятий законного супруга.
– Почему ты так ненавидел меня? – шепчет она в Пещере Пловцов, превозмогая боль от ранений. У нее сломано запястье, раздроблены ребра. – Ты вел себя безобразно. Как раз тогда Джеффри и начал подозревать тебя. До сих пор ненавижу это в тебе – уходить от реальной жизни в пустыню или бары.
– Ты же оставила меня в парке Гроппи.
– Потому что ты не хотел меня.
– Потому что ты сказала, что это убьет твоего мужа. Так и случилось.
– Сначала ты убил меня, убил во мне все. Поцелуй меня, пожалуйста. Хватит защищаться. Поцелуй меня и назови по имени.
Их тела встретились, вместе с их запахами, в безумном желании забраться под тонкую оболочку плоти языком или зубами – как будто можно было ухватиться за характер и выдернуть его из души партнера раз и навсегда.
Сейчас ее руки не посыпаны тальком, а бедра не смочены розовой водой.
– Ты думаешь, ты борец с предрассудками, но это не так. Просто отступаешь от того, чего не можешь иметь, или находишь замену. Если что-то не удается, отворачиваешься и переключаешься на другое занятие. Ты неисправим. Сколько женщин у тебя было? Я ушла, ибо поняла, что не смогу тебя изменить. Иногда ты стоял в комнате – такой тихий, спокойный – и молчал, как будто самым большим предательством по отношению к себе было приоткрыть еще один лучик, еще один уголочек характера.