Меня опять забросили в грузовик. Я был еще одним возможным второсортным шпионом. Еще одним международным обломком.
Караваджо хочет встать и уехать из этой виллы, из этой страны, от осколков войны. Он просто вор. Все, чего он хочет, – чтобы рядом были сапер и Хана или, еще лучше, люди его возраста – в баре, где он знает каждого, может потанцевать и поговорить с женщиной, прислониться головой к ее плечу… Но для этого прежде всего нужно вырваться из плена морфия, оторваться от невидимой дороги в Эль-Тадж. Этот мужчина, который, как он уверен, и есть Алмаши, крепко привязал его к себе и к морфию, чтобы получить возможность напоследок вернуться в свой мир, в свою печаль. Теперь уже не имеет значения, на чьей стороне он был во время войны.
Но Караваджо снова наклоняется вперед.
– Я хочу еще кое-что узнать.
– Что?
– Мне нужно узнать, не вы ли убили Кэтрин Клифтон. То есть, если вы убили Джеффри Клифтона, то этим убили и ее.
– Нет. Я никогда даже не думал об этом.
– Я спрашиваю об этом потому, что мистер Клифтон работал на британскую разведку. И не был тем наивным англичанином, за которого его принимали. Этакий дружелюбный мальчик. Англичане были заинтересованы в том, чтобы он следил за вашей странной компанией в египетско-ливийской пустыне. Они знали, что когда-нибудь там развернутся военные действия. Он был специалистом по аэрофотосъемке, и его смерть обеспокоила их. И все еще беспокоит. Они задают много вопросов. Им было с самого начала известно о вашей связи с его женой. Хотя Клифтон не знал об этом. Англичане думали, что его смерть была подстроена, что она – защита, поднимающая разводной мост. Ждали вас в Каире, но вы, конечно, вернулись в пустыню. Позже, когда меня послали в Италию, я пропустил, чем закончилась эта история, и не представлял, что с вами случилось.
– Значит, вы разыскивали меня.
– Нет, я пришел сюда из-за девушки. Знал ее отца и уж никак не ожидал, что здесь, на этой полуразрушенной вилле, встречу графа Ладислава де Алмаши. Честно признаюсь, вы мне понравились больше, чем все, с кем до этого работал.
Прямоугольник света, который переполз на сидящего Караваджо, обрамлял его грудь и голову – так, что английскому пациенту лицо собеседника представлялось портретом. В приглушенном свете поздних вечеров его волосы могли еще показаться темными, но сейчас седина видна была ярко и отчетливо; зато мешки под глазами стерлись, как бы растаяли в темно-розовых лучах заката.
Он повернул стул так, что мог откинуться на спинку, оставаясь лицом к Алмаши. С трудом находя слова, потирал подбородок, морщился, закрывал глаза, чтобы подумать – и только потом что-нибудь выпаливал, отвлекаясь от тяжелых мыслей. Чувствовал, как погружался в темноту этой истории, вслед за Алмаши.
– Я могу разговаривать с вами, Караваджо, потому что чувствую: мы оба смертны. Девушка и тот парень еще не осознают этого. Несмотря на то, через что им пришлось пройти. Хана была в глубоком горе, когда я впервые увидел ее.
– Ее отца убили во Франции.
– Понимаю. Она мне не рассказывала об этом. Была отдалена от всех. Вывести ее из замкнутости и уединения можно было, лишь попросив читать мне. Вы не думали о том, что ни у вас, ни у меня нет детей?
Потом, помолчав, словно взвешивая шансы на положительный ответ, спросил:
– У вас есть жена?
Караваджо сидел в розовом свете, закрыв лицо руками, словно пытаясь стереть все и обрести ясность мысли – как будто это был еще один подарок молодости.
– Вы должны рассказать мне все, Караваджо. Или я для вас – дешевая книжонка, которую можно прочитать и забыть? Или чудовище, наполненное морфием, коридорами, ложью, водорослями, мешками с камнями, которые надо вытащить из озера и убить?
– Во время войны нас, воров, постарались использовать на полную катушку. Все были признаны официально. Сначала мы воровали. Потом некоторые начали давать советы. Мы лучше, чем чиновники разведки, разбирались в том, как можно завуалировать обман. Создавали двойных агентов. Целые кампании велись этой разношерстной армией проходимцев и интеллектуалов. Я лазил по всему Среднему Востоку, там и услышал впервые про вас. Вы были тайной, белым пятном на их картах, но, конечно, не своим и не нейтралом. Были врагом, так как передавали свои знания пустыни в руки немцев.
– Слишком много жестоких глупостей и нелепостей произошло в Эль-Тадже в тридцать девятом году, когда меня окружили и взяли под стражу, подозревая в шпионаже.
– И тогда вы перешли к немцам?
Молчание.
– Вы так и не смогли попасть обратно, в Пещеру Пловцов, на плато Увейнат?
– Нет, пока не вызвался провести Эпплера через пустыню.
– Я хочу вам кое-что рассказать. То, что было в сорок втором, когда вы привели этого тайного агента в Каир.
– Операция «Салам».
– Да. Когда вы работали на Роммеля.
– Яркая личность… Что вы собирались поведать?
– Прежде всего должен сказать, что, когда вы шли через пустыню, избегая войск союзников, провожая Эпплера, совершили поистине героический поступок. От оазиса Джиало путь в Каир долог даже по прямой. Но только вы могли доставить человека Роммеля и его экземпляр «Ребекки» в Каир так, как сделали это тогда.
– Откуда вам это известно?
– Я хочу сказать, что они не с бухты-барахты наткнулись на Эпплера в Каире. О вашем переходе знали. И уже давно был разгадан шифр немцев, но не могли позволить, чтобы Роммель узнал об этом, иначе раскрылись бы наши источники среди его штабистов. Поэтому пришлось ждать до Каира, чтобы схватить Эпплера и сделать вид, будто секреты «Ребекки» выдал он.
Мы следили за вами на всем протяжении пути через пустыню. Британская разведка знала имя, знала, что вы были связаны с Клифтонами – это еще больше повышало интерес. Нам вы тоже были нужны. А потом вас предполагали убить…
Если вы все еще не верите, давайте скажу, что вы вышли из Джиало, и на маршрут потребовалось двадцать дней. Вы шли вдоль цепочки подземных колодцев. Вы не могли подойти к Увейнату, потому что там стояли войска союзников, и прошли мимо Абу-Балласа. В пути Эпплер подхватил пустынную лихорадку, и вы выхаживали его, хотя как-то раз сказали здесь, что он вам не нравился…
Самолеты «теряли» беглецов, но следили очень тщательно. Вы не были ни шпионом, ни диверсантом, ни тайным агентом, но на нашей стороне таких ретивых мастеров хватало. Не было недостатка и в мыслителях. В британской разведке думали, что вы убили Джеффри Клифтона из-за женщины. Они нашли его могилу в 1939 году, но следов жены не обнаружили. Вы стали для них врагом не тогда, когда согласились послужить немцам, а гораздо раньше – когда начался роман с Кэтрин Клифтон.
– Понятно.
– После того как попрощались с Эпплером и ушли из Каира в 1942 году, англичане потеряли вас. Предполагалось найти вас в пустыне и убить. Двое суток настойчивых поисков – но вы будто испарились или превратились в песчинку. Наши заминировали спрятанный джип. Позже его нашли опрокинутым, но ваших следов так и не смогли обнаружить. Это и было вашим самым великим путешествием, а не то, которое предприняли в Каир с Эпплером. Вы, похоже, уже были не в себе. Спрыгнули с ума… Так говорил один знакомый в Канаде, когда приехал туда еще до Первой мировой – кажется, из Восточной Европы.
– Вы находились тогда в Каире или вместе с ними охотились за мной?
– Нет. Но мне показывали досье. Меня как раз отправляли в Италию и вправе (для подстраховки) были подумать: а вдруг и вы окажетесь там.
– Здесь.
– Да.
Ромб света передвинулся вверх по стене, оставляя Караваджо в тени. Волосы опять потемнели. Он откинулся назад, задевая плечом нарисованную листву.
– Думаю, это не имеет значения, – пробормотал Алмаши.
– Еще дозу?
– Нет. Пытаюсь все поставить на свои места. Я всегда имел личную жизнь. Трудно осознать, что обо мне так заботились.
– Вы завели роман с женщиной, которая была связана с разведкой. И еще несколько человек оттуда вас лично знали.
– Наверное, Багнольд.
– Да.
– Англичанин до мозга костей.
– Да.
Караваджо помолчал.
– Мне нужно спросить у вас еще кое-что.
– Знаю.
– Что случилось с Кэтрин Клифтон? Что произошло перед войной, что свело вас всех снова в Гильф-эль-Кебире? После того как Мэдокс уехал в Англию.
Нужно было еще раз съездить в Гильф-эль-Кебир, чтобы свернуть наш последний лагерь на плато Увейнат. Жизнь там закончилась. Думал, между нами больше ничего не произойдет: мы не были любовниками уже больше года. Где-то в Европе назревала война, как рука, которая лезет в чердачное окно. И она, и я отступили за стены собственных привычек – в кажущиеся невинными приятельские отношения. Встречались очень редко.
В конце лета 1939 года я запланировал наведаться в Гильф-эль-Кебир с Гоугом, чтобы свернуть базовый лагерь. Гоуг должен был уехать на грузовике со всем имуществом, а Клифтон обещал прилететь и забрать меня. После чего мы расстанемся и навсегда положим конец нехитрому любовному треугольнику.
Услышав гул самолета и увидев его вдалеке, я спустился по скалам к основанию плато. Клифтон всегда отличался решительностью.
Небольшой грузовой самолет приземляется необычно, скользя от линии горизонта. Слегка касается крыльями света пустыни, потом звук замирает, и машина плывет к земле. Я никогда не понимал до конца, как работают самолеты. Видел, как они приближались ко мне в пустыне, и всегда выходил из палатки, испытывая некоторый страх. Они погружают крылья в тот свет, а затем входят в эту тишину.
«Мотылек» плавно скользил над плато. Я размахивал куском синего брезента. Клифтон сбавил скорость и пролетел надо мной – так низко, что с кустов акации посыпались листья. Затем самолет дал вираж влево, развернулся, выровнялся и пошел прямо на меня. Вдруг его резко бросило вниз, и он врезался в песок. Я побежал со всех ног.
Думал, что Джеффри был один. Он должен был прилететь, чтобы забрать меня из пустыни на втором месте в кабине. Но когда прибежал, чтобы вытащить его, увидел рядом с ним ее. А он был мертв. Она пыталась шевелить нижней частью тела, глядя прямо перед собой. Через открытое окно кабины песок насыпался на ее колени. Видимых повреждений, травм, даже синяков не было. Ее левая рука протянулась вперед, чтобы смягчить удар при крушении. Я вытащил Кэтрин из смятого самоле