Когда сапер вытащил «Триумф» из-под брезента, Караваджо лежал на парапете, подложив предплечье под подбородок. Потом почувствовал, что не в силах больше оставаться в тягостной атмосфере этого дома, и ушел. Его не было, когда сапер завел мотоцикл, сел, – и машина ожила, дернулась вперед, а Хана стояла рядом.
Кирпал Сингх дотронулся до ее руки и поехал вниз по склону.
На середине дороги, ведущей к портам, его ждал Караваджо с автоматом в руках. Преградил мотоциклу путь, не приподнимая оружия в знак приветствия, и мальчик притормозил. Караваджо подошел и крепко обнял его. И сапер впервые почувствовал острую щетину Дэвида у себя на щеке. И вдруг ощутил, что его потянуло остаться, и собрал в кулак всю волю.
– Мне придется научиться жить без тебя, – сказал Караваджо.
Мальчик уехал, а пожилой мужчина побрел обратно в дом.
Мотоцикл взревел, оставляя за собой клубы пыли и кучи гравия, перепрыгнул через загородку для скота в проеме ворот и покатился вниз, прочь из деревни, сквозь аромат садов по обеим сторонам дороги, прилепившихся па склонах.
Кип принял привычное положение: грудь почти касается бака с горючим, руки раскинуты, что обеспечивает наименьшее лобовое сопротивление. Он направился на юг, покидая Флоренцию навсегда. Через Греве, Монтеварки и Амбру, маленькие городки, которые война обошла стороной. Затем, когда показалась новая цепь холмов, начал взбираться на гребень, в сторону Кортоны.
Он ехал против генерального направления былого продвижения войск союзников, как бы раскручивая обратно пружину их вторжения; по маршруту, который уже не был перегружен военной техникой. Выбирал только те дороги, которые знал, видя на расстоянии знакомые города-замки. У него не было ни багажа, ни оружия, почти все он оставил на вилле, и в первую очередь – инструменты-орудия, которые хоть как-то могли напомнить ему о саперном деле. А «Триумф» мчался и мчался, проезжая деревни, не делая остановок в городах и не давая воли воспоминаниям о войне.
«…Шатается земля, как пьяный, и качается, как колыбель…»[110]
Она открыла его мешок. Там были: револьвер, обмотанный промасленной тряпкой, так что, когда она его развернула, запахло маслом; зубная щетка и порошок; блокнот с рисунками карандашом, на одном из которых – она, сидящая на террасе, а он, должно быть, смотрел из окна комнаты английского пациента; два тюрбана и бутылочка с крахмалом; саперный фонарь с кожаными ремешками, которым пользовались в экстренных случаях. Девушка включила фонарь, и рюкзак заполнился малиновым светом.
В боковых карманах обнаружила разные детали саперного снаряжения, необходимого для обезвреживания бомб или мин, но не стала их трогать. Еще там была завернутая в тряпочку металлическая трубка, которой пользуются в ее стране для вытягивания из деревьев кленового сахара. Она помнит, как подарила ее Кипу.
Из-под упавшей палатки достала групповой портрет, должно быть, его семьи, и подержала фотографию в ладонях. Семья сикхов.
Старший брат, которому здесь только одиннадцать. Рядом – восьмилетний Кип. «Когда началась война, мой брат присоединялся к любому, кто выступал против англичан».
Еще там была маленькая записная книжка со схемами бомб. И изображение святого, которому аккомпанирует музыкант.
Она положила все обратно в мешок, кроме фотографии, которую держала в руке, и понесла его через лоджию в дом.
Примерно каждый час он останавливался, смачивал защитные очки собственной слюной и протирал рукавом рубашки. Снова сверившись с картой, Кип решил, что надо сначала направляться к Адриатике, потом на юг. Почти все войска сосредоточены теперь у северных границ Италии. Путь так и остаются там, за его спиной.
Въехал в Кортону под пронзительный рев мотоцикла, подрулил к дверям церкви, спешился и вошел. Статуя была там, обнесенная лесами. Он хотел поближе рассмотреть ее лицо, но у него не было автомата с прицелом, а лезть по лесам не хватит сил – точнее, гибкости. Он чувствовал себя жестким, как металлический штифт, и лишь побродил внизу, словно не мог войти в собственный дом. Затем провел мотоцикл по ступенькам крыльца. И пустил его накатом через разрушенные виноградники по направлению к Ареццо.
У города Сансеполькро опять выбрал извилистый путь наверх. Горы затянуло плотной дымкой, и пришлось ехать на минимальной скорости. Бокка-Трабария[111]. Было холодно, но он старался об этом не думать. Наконец дорога поднялась над слоем тумана, который остался позади, словно постель.
Обогнул Урбино, где немцы сожгли всех лошадей. Сражения в этом районе длились около месяца, сейчас же он проехал его насквозь за немногие минуты, узнавая только храмы Черной Мадонны. Война сделала похожими все большие и малые города.
Кип подъехал к побережью в Габичче Маре, где в мае 1944 года видел Деву Марию, выходящую из воды. Ночлег решил устроить на холме, откуда были видны скалы и море – недалеко от мыса, где когда-то статуя встречала восход. Так закончился первый день его возвращения домой.
Дорогая Клара – дорогая маман!
«Маман» – французское слово, очень широко употребительное, означает «объятия». Очень личное слово, но его можно выкрикивать на публике. Что-то успокаивающее и вечное, словно плавучий дом. Хотя я знаю, что тебе больше по душе каноэ. Ты можешь свернуть в любую сторону или вплыть в устье любого ручья, затрачивая на это считаные секунды. Ты по-прежнему независима. До сих пор одна. И вправду, нет такого плавучего дома, который помог бы человеку разделить ответственность за все, что его окружает. Это мое первое письмо к тебе за минувшие годы, Клара, но я не очень-то большой мастер писать письма. Последние месяцы я провела с тремя мужчинами, и мы редко разговаривали, только по необходимости или по случайности. Так что я отвыкла разговаривать, особенно с женщинами, считай это моей первой попыткой.
На дворе стоит год 194… Представляешь? На секунду я забыла. Но помню месяц и дату. Нынче как раз тот день, когда мы услышали, что сбросили эти бомбы на Японию, и у всех такое чувство, будто наступил конец света. Теперь я поняла, что личное всегда будет в состоянии войны с общественным. И если мы сможем дать этому разумное объяснение, сможем объяснить все.
Патрик умер во Франции на голубятне. В семнадцатом и восемнадцатом столетиях во Франции строили огромные голубятни, иногда даже больше домов. Примерно вот такие:
Горизонтальная линия на уровне примерно двух третей высоты от пола обозначает карниз от крыс – чтобы крысы не запрыгивали, а голуби были в безопасности. В безопасности, как в голубятне. Святое место. Во многом похожее на церковь. Место, где находят утешение. Патрик умер в таком месте.
В пять утра он завел мотоцикл, при повороте из-под заднего колеса вырвался крупный песок. Еще было темно, и море вдали под скалой не различалось. У него не было карты для прокладки дальнейшего маршрута на юг, но можно вспомнить, опознать военные дороги и ехать вдоль берега. Когда взошло солнце, он прибавил скорость. Реки были впереди.
Примерно к двум часам дня достиг Ортоны[112], в окрестностях которой саперы возводили тогда наплавные понтонные мосты, едва не утопая в глубоких водах речных стремнин во время грозы. Начался дождь, и он остановился, чтобы развернуть плащ-накидку. Заодно обошел вокруг машины, которая, проехав длинный путь, издавала уже другие шумы. Вместо скулящих и завывающих звуков сейчас слышалось только легкое шипение, со щитка переднего колеса капала вода.
Сквозь защитные очки все выглядело серым. Он отгонял мысли о Хане. В этой тишине он не будет думать о ней. Когда в памяти появлялось ее лицо, стирал его, потягивая на себя то один, то другой рог руля «Триумфа» и заставляя концентрировать внимание на скользкой дороге. Если ему и нужны какие-то слова, то не ее речи; достаточно, например, читать названия городов на восточном побережье Италии, вдоль которого сейчас едет. Он чувствует англичанина рядом. Обгоревшее тело сидит верхом на баке с горючим и обнимает водителя; они не просто в одной связке, но лицом к лицу. Англичанин смотрит над его плечом назад – то в прошлое, то на сельские пейзажи, сквозь которые они пролетают. Далеко позади, на одном из холмов Италии, остался тот странный полуразрушенный дворец, который уже никогда не восстановят, и его странные обитатели, с которыми Кирпал Сингх уже никогда не встретится.
«…И слова Мои, которые вложил Я в уста твои, не отступят от уст твоих и от уст потомства твоего, и от уст потомков потомства твоего…»[113]
Голос английского нациста нараспев повторял слова Исайи прямо в ухо – совсем как тогда, когда сикху рассказывали о лице, изображенном на потолке церкви в Риме.
«Конечно, есть сотни вариантов изображения Исайи. Может быть, вам захочется увидеть его старым – в монастырях на юге Франции он именно таков, с бородой, но в его взгляде все равно светится притягательная сила».
Англичанин пел в своей раскрашенной комнате.
«Вот, Господь перебросит тебя, как бросает сильный человек, и сожмет тебя в ком; свернув тебя в сверток, бросит тебя, как мяч в землю обширную…»[114]
Ему нравилось лицо на фреске, и потому нравились эти слова. Сикх верил в обгоревшего пациента и луга цивилизации, о которых тот заботился. Слова Исайи, Иеремии и Соломона были записаны в его настольной книге – личной священной книге, в которую он вклеивал все, что любил.
Он передал эту книгу саперу, а тот сказал:
– У нас тоже есть «Священная Книга».
Дождь усиливался. Резиновый ободок на защитных очках треснул месяц или два назад, и вода заливала стекла. Он снял очки и поехал дальше, слыша шум моря. Тело было напряжено, его бил озноб, тепло исходило только от мотоцикла. Белый луч фары скользил в темноте, когда он проезжал деревни, как падающая звезда, видимая только полсекунды, за которые, однако, можно успеть загадать желание.