[31] Их высадили в Сицилии, и они с боями прошли на север, вверх по итальянскому сапогу, чтобы оказаться здесь, где им был предложен этот темный зал в качестве награды.
И тогда один из них спросил: «Черт, может, прибавим света, сержант Шанд?» И сержант зажег осветительный патрон, поднял его над головой и держал этот водопад льющегося желтого света, пока он не иссяк. Остальные стояли, высоко подняв головы, рассматривая лица и фигуры на фресках, выплывающие на свет. А молодой сапер лежал на спине, через прицел глазами почти касался бороды Ноя, и бороды Авраама, и разных демонов, пока не дошел до великого лица, с пронзающим, словно копье, взглядом, мудрого и не прощающего.
Он слышал крики у входа и звук торопливых шагов. Осветительный патрон будет гореть еще тридцать секунд. Он повернулся и передал автомат священнику.
— Вон там. Кто это? Быстрее, патрон уже догорает.
Священник осторожно принял из его рук оружие, словно ребенка, и направил его к сводам, но патрон погас.
Он вернул автомат сикху.
— Знаете, здесь, в Сикстинской капелле, надо быть очень осторожным с огнем, иначе я бы не пришел сюда. И я должен поблагодарить сержанта Шанда, он героически справился с этим. Думаю, дым не причинит фрескам особого вреда.
— Вы видели то лицо? Кто это?
— О, да, это великое лицо.
— Значит, вы видели его?
— Да, это Исайя.
Когда Восьмая армия дошла до Габичче на восточном побережье, сапер был начальником ночного патруля. Во вторую ночь дежурства он получил по рации сигнал: в воде замечено какое-то движение. Они сделали предупредительный выстрел. Вода взорвалась тысячами брызг. Они никого не уничтожили, но при вспышке выстрела он заметил темные очертания движущегося предмета. Он поднял автомат и держал этот предмет на мушке целую минуту, решив пока не стрелять и проверить, будет ли еще движение поблизости. Немцы все еще удерживались на севере, в Римини, на краю города. В прицеле он увидел темную фигуру, словно выходящую из моря. Над головой у нее вдруг засветился нимб. Это была Дева Мария.
Она стояла в лодке. Двое мужчин гребли, а двое других поддерживали скульптуру. Лодка причалила к берегу, и мужчины вынесли скульптуру на берег. Жители стали аплодировать им из темных квадратов открытых окон.
Сапер увидел лицо кремового цвета и нимб над головой из маленьких лампочек. Сам он лежал на бетонном доте, между городом и морем, и наблюдал, как четверо мужчин вылезают из лодки, поднимают и несут гипсовую статую высотой в полтора метра и идут по берегу, увязая в песке. Они идут, не останавливаясь и не думая, что берег может быть заминирован. А может, они видели, как немцы заминировали берег, и знают безопасный путь?
Все это происходило в Габичче Маре 29 мая 1944 года. В этот день у городских жителей был праздник — морской фестиваль Девы Марии.
Взрослые и дети высыпали на улицу. Появились оркестранты в нарядной одежде. Они, конечно, не собирались играть и нарушать правила комендантского часа, но их присутствие с начищенными до блеска инструментами было частью церемонии, которую нельзя искажать.
И вдруг, совершенно неожиданно для них, он выплыл из темноты, в тюрбане, с автоматом в руках, с минометной трубой на ремне за плечами и испугал их. Они никак не ожидали, что на этой ничейной полосе появится военный.
Он поднял автомат и поймал в прицел лицо Девы Марии — нестареющее, неживое, в отличие от загорелых мужских сильных рук, которые несли ее. Она снисходительно покачивала головой в ореоле из двадцати зажженных лампочек. На ней был плащ бледно-голубого цвета, левое колено слегка согнуто, чтобы подчеркнуть мягкие складки.
Эти люди не были мечтателями. Они пережили фашистов, англичан, галлов, готов и германцев. Их так часто завоевывали, что они уже привыкли к этому. Но тем не менее они свято соблюдали свои традиции и праздники. Вот и эту кремово-голубую гипсовую фигуру привезли по морю, поставили в тележку для винограда, украшенную цветами, и повезли на площадь. Оркестранты молча шли впереди. Он должен был обеспечить их безопасность, но не мог ворваться в их процессию, находиться среди них, нарушать их церемонию, шокировать детей в белых одеждах своим оружием.
Поэтому он пошел по другой улице, южнее, и старался идти со скоростью движения процессии, так что на перекрестке они встретились. Он поднял автомат и еще раз поймал ее лицо в прицел. Они довезли ее до мыса, который выходил в море, поставили там и разошлись по домам. Никто и не подозревал, что он все время следил за ними.
Ее лицо все еще было освещено. Четверо мужчин, которые привезли ее на лодке, сели на площадке вокруг, словно часовые. Батарея начала садиться, и лампочки совсем погасли где-то около половины пятого утра. Он посмотрел на часы. Снова посмотрел сквозь прицел на четверых мужчин. Двое из них спали. Он перевел прицел на ее лицо и стал изучать его. Сейчас оно выглядело совсем по-другому. В полумраке оно казалось более близким и живым, напоминая знакомое лицо: сестру… или дочь, которая у него когда-нибудь родится. Если бы он мог, то оставил что-нибудь на память. Но у него была своя вера, своя религия.
Караваджо заходит в библиотеку. Он проводит здесь почти все дни. Как всегда, книги для него — великое таинство. Он достает с полки одну из них и открывает на титульной странице. Проходит минут пять, и он слышит тихий стон.
Он оборачивается и видит, что на диване спит Хана. Закрыв книгу, он отходит назад, за выступ под полками. Хана спит, свернувшись калачиком, прислонившись щекой к пыльной парче дивана, кулак под подбородком. Брови шевелятся, лицо сосредоточено. Ей что-то снится.
Когда он впервые увидел ее, здесь, на вилле, она была, как натянутая струна. Тело, которое прошло через войну, худое и подтянутое. Будто в любви, исчерпало каждую свою клеточку.
Он вдруг громко чихнул, а когда поднял голову, она уже проснулась и уставилась на него.
— Угадай, сколько сейчас времени.
— Примерно 4.05. Нет, 4.07, — сказала она.
Это была их старая игра. Он выскользнул из комнаты, чтобы проверить часы, и по его уверенным движениям она поняла, что он недавно принял очередную дозу морфия, был оживленным и четким, с присущей ему самоуверенностью. Она сидела и улыбалась, когда он вернулся, покачивая головой, удивляясь, как точно она определила время.
— Я родилась с солнечными часами в голове, да?
— Но ведь ночью они спят?
— А есть лунные часы? Может быть, их уже изобрели? Может, каждый архитектор, проектирующий виллу, обязательно предусматривает место для лунных часов — на случай, если в дом залезут воры.
— Какая трогательная забота о богатых!
— Давай встретимся у лунных часов, Дэвид. Там, где слабые становятся сильными.
— Ты имеешь в виду английского пациента и себя?
— А знаешь, год назад у меня мог бы родиться ребенок.
Теперь, когда его рассудок ясен и точен благодаря морфию, она может говорить о себе, и он будет слушать ее, будет с ней. И она рассказывает ему о себе с той искренностью, которая бывает, когда мы не знаем, происходит все это во сне или наяву.
Караваджо знакомо такое состояние. Он часто встречал людей у лунных часов. Нарушал их покой в два часа ночи, когда случайно опрокидывал какой-нибудь шкафчик в спальне, и тот с грохотом падал на пол. Он пришел к выводу: когда люди в таком шоке, это удерживает их от страха и насилия. И он пользовался этим, хлопая в ладоши и безостановочно болтая, подбрасывая перед глазами ошеломленных хозяев дорогие часы и ловя их, задавая им вопросы о том, где что расположено.
— Я потеряла ребенка. Я хочу сказать, что была вынуждена сделать это. Отца уже не стало. Была война.
— Это случилось в Италии?
— В Сицилии. Все время, когда мы продвигались за войсками, я думала о ребенке. Я разговаривала с ним. Я очень много работала в госпитале и ни с кем близко не сходилась. У меня был мой ребенок, и с ним я делилась всем. Я разговаривала с ним, когда обмывала раненых и ухаживала за ними. Я просто помешалась на ребенке.
— А потом твой отец умер.
— Да. Тогда умер Патрик. Я была в Пизе, когда узнала об этом… — Вот теперь она окончательно проснулась и садится прямо. — Послушай, а ты-то откуда знаешь?
— Я получил письмо из дома.
— Поэтому ты и приехал сюда, потому что знал?
— Нет.
— Ну, ладно. Не думаю, чтобы отец верил в поминки и все такое. Патрик обычно говорил, что хочет, когда умрет, чтобы на могиле играл женский дуэт. Скрипка и гармоника. И все. Он был чертовски сентиментален.
— Да. Его легко было разжалобить. Стоило ему увидеть женщину, которая страдает, и он пропал.
С долины поднялся сильный ветер, раскачивая кипарисы, которыми были обсажены тридцать шесть ступенек, ведущих к часовне. Начинался дождь, и его первые тяжелые капли упали на Караваджо и Хану. Было уже далеко за полночь. Хана лежала на выступе из бетона, а он ходил перед ней большими шагами, изредка вглядываясь в долину. В тишине был слышен только шум падающих дождевых капель.
— Когда ты перестала беседовать с ребенком?
— Не помню… может быть, когда работала в госпитале в Урбино. Как-то вдруг навалилось много работы. Были тяжелые бои при взятии моста через Моро, а потом при Урбино. В той мясорубке любой мог погибнуть, даже если ты не солдат, а священник или медсестра. Эти узкие крутые улочки были похожи на кроличий садок. Солдат привозили в госпиталь без рук, без ног, они влюблялись в меня на час, а потом умирали. Я не успевала запоминать их имена, но все время, даже когда они умирали, я видела своего ребенка. Я видела, как они умирали. Некоторые садились на кровати и срывали с себя все бинты, словно так им было легче дышать. А другие волновались из-за небольших ссадин на руках перед смертью. Но главный признак смерти — пена в уголках рта. Такой маленький белый комочек. Однажды я подумала, что мой пациент умер, и наклонилась, чтобы закрыть ему глаза, а он вдруг открыл их и усмехнулся мне в лицо. «Что, не можешь дождаться, когда я умру, су