Политические дискуссии при Тюдорах подвергались ограничениям. Немногочисленные публикации, кроме Библии, «Деяний и памятников» Фокса и других работ религиозного содержания, имели целью занять читателей, а не развлечь их. Гуманистическо-классические издания редко адресовались людям за пределами королевского двора и правительства, университетов и юридических школ. Авторы-гуманисты, стремившиеся привлечь более широкую публику, адаптировали свой материал к рыцарским традициям сочинений Чосера, Мэлори и «Романа о розе». В школах и дома у джентри любимым чтением оставались Новый Завет, «Парафразы» (Paraphrases), «Домашние беседы» (Colloquies) и «Изречения» (Agades) Эразма Роттердамского, к ним добавились издание сэра Томаса Норта труда Плутарха «Жизнь благородных греков и римлян» (Lives of the Noble Grecians nad Romans), «Правитель» Элиота и «Придворный» в переводе Хоуби. Публика попроще глотала «Золотую легенду» Кэкстона (The Golden Legend), «Зерцало правителей» Болдуина, сенсационные истории и памфлеты, напечатанные проповеди, хроники, книги о путешествиях, календари, труды о травах и медицине. На низшем уровне грамотности за пенни покупались баллады с «последними известиями», которые потом передавались от человека к человеку: в них рассказывалось о «несчастных случаях на дороге», убийствах, ограблениях и поединках.
Затем Тайный совет тщательным образом проинспектировал работу печатных станков. В правление Елизаветы с 1558 по 1579 год было напечатано 2760 книг, а с 1580 по 1603-й – 4370. Предположим, что размер среднего тиража поднялся до 1250 экземпляров, тогда на человека приходилось в среднем всего две книги при населении четыре с четвертью миллиона на протяжении жизни полутора поколений. Да, владельцы книг всегда составляли незначительное меньшинство населения. Однако печатное слово было потенциально взрывоопасным, особенно в то время, когда инфляция отправила целый ряд людей нового времени, скромных владельцев недвижимости, работать в судах, на приходских и гражданских должностях и даже в парламентских избирательных кампаниях. По этой причине Елизавета полностью сохранила принятые Марией меры цензурного надзора. Гильдия книгоиздателей и книготорговцев (The Stationers’ Company) контролировала около 50 лондонских печатных станков, подчиняясь инструкциям короны и Тайного совета. С 1586 года лицензии на печать отдельных произведений требовалось получать у архиепископа Кентерберийского или епископа Лондонского, которые поручали 12 «проповедникам и другим лицам» проверить представленные работы. За пределами Лондона официальное разрешение на работу имели только печатные станки университетов Оксфорда и Кембриджа. На самом деле немногие тайные советники и магистраты не согласились бы с памфлетистом 1653 года, который утверждал, что печатное дело было «вредной повивальной бабкой для проклятых неслухов, Греха в Церкви и Мятежа в Государстве. …Нужно принять столь же бдительные меры для предотвращения проступков и так же жестоко преследовать за них, как то требуется для самых опасных преступлений»[1049].
Решающим фактором было распространение грамотности. Джон Растелл заметил, что с правления Генриха VII «весь народ нашего королевства получает большое удовольствие и посвящает много времени чтению на родном английском языке». Нет сомнений, что после 1485 года родной язык восторжествовал над латынью и французским: сочинения и переводы Мора, Элиота, Старки, Эшема и Флорио (особенно латинско-английский словарь Элиота) фактически удвоили словарный запас тюдоровского времени, создав английский эквивалент иностранных слов и словосочетаний. Новый Завет Тиндейла, созданные на его основе официальные переводы и «Книга общих молитв» Кранмера затем сформировали синтаксис, признанный как «библейский» английский язык. И наконец, первенство родного языка было закреплено почти повсеместным внедрением его в департаментах королевской администрации, за исключением протоколов заседаний судов казначейства, Суда королевской скамьи и Суда общегражданских исков. Английский язык эпохи Шекспира был обогащен этими событиями. Говорят, что Шекспир почерпнул из перевода Флорио «Опытов» Монтеня 750 новых слов[1050].
Однако по вопросу о распространении грамотности историки расходятся во мнениях. В своей «Апологии» (Apology, 1533) Мор оценил, что «много больше, чем четверо из десяти, еще не умеют читать по-английски, а многие теперь слишком стары, чтобы идти в школу» – он, таким образом, считал грамотными примерно половину населения страны. В Кембриджшире в последние годы правления Елизаветы интерес к образованию охватывал некоторые деревни целиком, а количество изучавших Библию светских пуритан говорит о том, что базовые навыки чтения были распространены[1051]. Сложно делать выводы, поскольку утверждается, что единственным поддающимся измерению показателем грамотности в то время было умение подписаться своим именем. На этом основании 80 % мужчин и 95 % женщин елизаветинского периода отнесли к неграмотным, хотя к 1642 году число неграмотных снизилось до 70 % и 90 % соответственно. Заявляется даже, что простые люди могли приспособиться к неграмотности и не ощущали это недостатком, поскольку унаследованная устная культура по-прежнему исполняла роль достаточной альтернативы[1052].
Однако существует значимая разница между умением читать и писать. Все тюдоровские теоретики сходились во мнении, что правильно учить сначала чтению, а потом письму; письмо было второстепенным элементом учебного плана начальной школы. Поскольку пребывание детей в школе в значительной степени определялось экономическими потребностями и зависело от сельскохозяйственных сезонных работ, многие из них, должно быть, научились читать, но не научились писать. Более того, написание личных имен не поощрялось в тюдоровских школах, потому что неправильные формы имен собственных не соответствовали строгим правилам орфографии, которые старались привить учителя. Другая мертвая зона методики «подсчета подписей» состоит в том, что существует бесчисленное количество уровней умения читать, а материал для чтения был. Действительно, большинство людей не смогло бы освоить ни «Диалог о ересях» Мора, ни «Аркадию» Сидни. Однако вполне вероятно, что разобрать написанные на стене приходской церкви Десять заповедей или уловить смысл напечатанной баллады и плаката было по силам половине населения, как полагал Мор. Развитие грамотности было заметно в «проговаривании» слов и словосочетаний по буквам: каждое слово «писалось» как слышалось, без проверки на бумаге. Также существенно, что простые мужчины и женщины предпочитали «черные буквы» готического шрифта того периода латинским и французским шрифтам, которые нравились образованным читателям. И наконец, в 1570-е годы резко возросло количество книг для женщин, что было бы необъяснимо при 95 % неграмотных[1053].
О различиях в уровне грамотности можно судить по людям, способным подписаться своим именем. В XVI веке немногие женщины умели писать, за исключением дам благородного происхождения, способных писать более округло и ровно, чем мужчины. Грамотность была нормой в среде джентри во всей стране, кроме северо-востока, где 36 % не умели подписывать документы. И снова умение писать среди торговцев и ремесленников чаще встречалось на юго-востоке, чем в районе Дарема, но повсюду в начале правления Елизаветы большинство было не в состоянии поставить подпись. Тем не менее к 1600 году половина населения в масштабе всей страны научилась писать, причем от половины до двух третей елизаветинских йоменов тоже. Однако стабилизация в приобретении навыков в этих группах наступила в 1580-е годы, затем последовал спад в умении писать в отдаленных регионах. И наконец, земледельцы и наемные работники в основном оставались неграмотными[1054].
Оговорку нужно сделать для Лондона, где уровень грамотности был выше, чем в провинциях. На самом деле, при Елизавете в столице были заложены основы для подъема политического сознания в XVII веке. Уровень грамотности среди торговцев и ремесленников, слуг, подмастерьев и женщин в Сити и его окрестностях на 5–15 % превышал уровни в других местах. Близкое соседство с печатными станками побуждало людей учиться читать, а те, кто оставался неграмотным, слушали чтение вслух. К тому же баллады и политические издания доносили смысл до полуграмотных. В 1640–1642 годах Лондон переживал политическое лоббирование и многочисленные петиции, а в период междуцарствия политические дела постоянно обсуждались в молитвенных домах и приходских церквях, тавернах и кофейнях[1055].
Существовала ли прямая причинная связь между Реформацией, распространением печати и грамотностью – вопрос дискуссионный. Изобретение печатного станка само по себе побуждало все больше людей учиться читать. В этом отношении технология эпохи Возрождения стала катализатором Реформации. Тем не менее религиозные пропагандисты, использовавшие печатный станок, обеспечивали печатников постоянной работой, необходимой, чтобы развивать бизнес. В свою очередь, поколение авторов-печатников-издателей во Франции и Англии стимулировали Реформацию: например, Роберт Эстьен, Роберт Редмен, Уильям Маршалл и Джон Байдделл. Приказав духовенству преподавать детям Молитву Господню, Десять заповедей и Символ веры на английском языке, Кромвель сам стремился заложить основы грамотного общества:
Чтобы это делалось легче, названные викарии в своих проповедях будут медленно и четко читать вслух Pater Noster, одну статью Символа веры или заповедь сегодня, другую на следующий день, пока целое не запомнится мало-помалу. Кроме того, викарий будет показывать то же самое в написанном виде и говорить, где пр